Зыбкость твоей души

Телеграмма

Расстеленный по лесу ковер из листьев скрипит под ногами. В невероятной тишине леса это, наверное, единственный звук: птицы уже давно не поют. Кажется, даже громко говорить здесь запрещено, впрочем, им и так нравится молчать. Быть наедине с самими собой, но друг с другом. Китнисс немного непривычно, но приятно снова ощущать тяжесть лука в своих руках. На охоту Эвердин не выходила достаточно долгое время, только вот не похоже, что сейчас она выискивает очередную несчастную жертву, в глаз которой угодит стрела. Идет обыкновенной походкой, не прислушивается и не ищет следов. Ну и, конечно же, не проклинает Пита за то, что он слишком громко ходит. — Слушай, зачем тебе лук и стрелы, если ты, судя по всему, и охотиться не собираешься? — После долгого молчания собственный голос кажется Питу чужим. — А может, я собираюсь убить тебя, а ты даже не догадываешься? — Все шуточки шутишь… — якобы ворчливо подмечает Пит, всеми силами стараясь не отвечать на ее веселую улыбку. Конечно, разбудила его и тут же потащила в лес — чем не веселье! Хотя, морозный воздух достаточно хорошо выветривает сонливость и недовольство. Им приятно не просто дышать, но и время от времени вдыхать полной грудью, улавливая затаившиеся в древесной коре и гнилых листьях ароматы. — Конечно, шучу. Я больше никого не убиваю. Разумеется, этот факт не прошел мимо него. Ни разу за время своего присутствия Пит не замечал, что бы она так же, с утра пораньше, отправлялась в лес за добычей. Загадкой для него осталось, завязала ли она с охотой совсем, и сейчас, кажется, раскрылась. Правда, это достаточно непривычно, чтобы воспринять окончательно. — Знаю, раньше это было необходимостью, но, признаться честно, мне всегда было немного жалко бедных маленьких белок. Вот почему именно их? Просто сама посуди: там даже есть почти нечего! На Китнисс от напоминания обо всем этом снова нападает какая-то мрачная серьезность, пусть она и позволяет уголкам губ слегка поползти вверх после его слов. — Да уж, белки, наверное, одна из самых глупых частей этой истории… Но ведь правда в том, что это действительно было необходимостью. Даже не знаю, что хуже: то, что сейчас, или то, что было раньше. Питу приходится смиряться с тем, что подобные мысли время от времени неожиданно навещают их обоих, ведь он так их не любит. Особенно если сначала все идет вполне себе неплохо. И тут надо же — белки. Он приобнимает ее за плечи, стараясь ободрить, и после достаточно долгого молчания просто спрашивает: — Значит, убивать меня ты все-таки не собираешься? Китнисс хмыкает, а потом они продолжают идти дальше, уже под руку. — На самом деле просто захотелось хотя бы пострелять по какой-нибудь неживой мишени. — От старых привычек все равно сложно избавиться? — Может, и так. К тому же без некоторых вещей я не всегда чувствую себя собой. «И без тебя тоже», — думает она, мысленно заканчивая сказанное. И вполне возможно, что он подумал о чем-то таком же, потому что тут уже ничего не поделаешь: они ненавидят и цепляются за свое прошлое, за его частицы, как могут. Каждый из них — незаменимая его частица для второго, которую, чтобы остаться собой, нужно сохранить обязательно. Как ни удивительно, точно попасть в коряво нарисованную мелом на каком-то высохшем дереве цель с первого раза не удается. Но все, разумеется, с непривычки. Постепенно Китнисс входит во вкус и даже старается обучить основам стрельбы из лука Пита, пусть из него охотник такой же идеальный, как и из нее идеальный кулинар. Во всяком случае, это не значит, что все настолько уж безнадежно. Лес снова дарит ей воспоминания, теперь уже не такие расстраивающие, пусть и не менее болезненные. Об отце, о беззаботных часах в этой так изменившейся с тех пор роще, когда страх быть обнаруженными ненадолго их покидал. О том, как поздней осенью они собирали грибы и старались не думать, что выживать зимой будет гораздо сложнее. Но даже без еды, без отопления и электричества они все равно были бы счастливы, потому что у них была семья. Которой теперь нет. Спасаясь от холодной тени высоких деревьев, они разводят небольшой костер, достают наскоро приготовленный завтрак и тут же понимают, как на самом деле выматывает долгая прогулка по лесу. Ноги приятно ноют, когда им дают отдохнуть, и в конечном итоге, совсем расслабившись, Китнисс и Пит просто лежат на толстом слое мертвых листьев вперемешку с сосновыми иголками и смотрят в безоблачное, но не очень приветливое ноябрьское небо. Время летит быстро и незаметно. Неожиданно Пит просит ее спеть, понимая, что никогда раньше этого не делал. Китнисс не возражает, и когда ее набирающий силу и звук голос начинает наполнять собой безмолвное пространство, становится ясно, что всякие диски и проигрыватели, которыми ему приходилось довольствоваться, ничего не стоят по сравнению с этим. Когда она заканчивает, он уже заранее ждет, что сойки-пересмешницы тут же подхватят мелодию и взбодрят вечно сонный лес, однако этого не происходит — все по-прежнему молчит. Повторять эти успокаивающие и в то же время оживляющие мелодии некому. Лес дарит ей ностальгию — чувство, конечно, не из самых приятных, но почему-то не в этот раз. Песни, заученные еще в детстве, не забываются, как и стрельба из лука; а птицы, уже улетевшие, всегда возвращаются, а ведь могли бы остаться в том же Одиннадцатом или Четвертом, где не бывает холодов, навсегда. Хотя, кто знает, куда они улетают. Может и вовсе куда-то за границы Панема, в неизвестные и необъятные просторы. Как бы то ни было, их все равно что-то тянет назад и от этого Китнисс невероятно хорошо и спокойно. Вдруг она понимает, что хочет поделиться кое-чем с Питом, просветить в очередную ее “тайну”, как всегда, только его и никого другого. Она быстро вскакивает со своего места и обращается к нему: — Понимаю, что ты устал, но я хочу тебе кое-что показать. В итоге им все же приходится закончить с перерывом, собрать вещи и отправиться, к большому сожалению Пита, не домой. Почему-то они снова выходят к Луговине, а потом идут уже вдоль кромки леса достаточно долго. В итоге он начинает редеть, сменяясь голым пространством, на котором лишь временами можно встретить кучки деревьев, и Пит понимает, что именно в этой местности живет тот самый коневод из Десятого, к которому они уже несколько раз заглядывали. Дом его, однако, тоже остается позади, а они все двигаются и двигаются дальше. Лишь спустя пару километров перед ними наконец-таки предстает расположившаяся под склоном, просторная долина. На крутых вершинах возвышающихся дальше гор лежит небольшое количество снега, которое, тем не менее, веет на всю местность холодом. Только выпав, он начал таять: широкий ручей расщепляет землю надвое и течет, омывая собой камни разного размера. Всю зиму он будет то замерзать, то снова таять, а то и вовсе высохнет на какое-то время. Временами можно увидеть в небольших количествах разбросанные по всей территории зеленые ели, пожелтевшие сосны и лиственницы, а уже обнажившиеся деревья, кажется, царапают поалевшее небо. От всего этого хочется лишь ахнуть, потому что каких-либо слов, способных описать родившийся в сердце восторг, и не подобрать. — Дистрикт-12, каким мы его никогда не видели, — торжественно декламирует Китнисс, заставляя и без того обескураженного столь чудесными видами Пита удивиться еще сильнее. — Это все что, и правда входит в территорию нашего дистрикта? — Как оказалось после революции, да. Богатых месторождений угля здесь нет, но все равно непонятно, почему все это оставили в покое. Хотя, оно, наверное, и к лучшему. Ни построек, ни людей. — Неужели такая бесполезная местность? Китнисс лишь пожимает плечами. — Вряд ли. Земля здесь, кажется, хорошая. Но использовать ее будут еще не скоро. — Уверен, у них даже планов насчет этого пока нет. Да и далеко слишком, — говорит Пит, намекая на то, что успел выдохнуться. Впрочем, это определенно того стоило. Сейчас он как никогда понимает ее слова о том, что нужно уметь уходить. Ведь делать этого ему совершенно не хочется. Так бы и стоял, смотрел, как широкая полоса от закатного солнца постепенно сужается, ползет вниз по одной из могучих гор. Эти прекрасные, никем не тронутые земли неожиданно внушают какое-то родство и привязанность к ним. — Они ведь правда никому не принадлежат? — Какому-нибудь частному лицу точно нет. Говорила же: все пораскупили на месте бывшего Шлака. А что? — Да так. Просто интересно… Домой они возвращаются поздно, уставшие, вымученные, но довольные столь замечательной прогулкой. Но не успевает Китнисс переступить порог кухни, чтобы разогреть ужин и поставить чайник кипятиться, как в дверь кто-то стучит. — Я открою, — доносится голос Пита из гостиной, и по дальнейшим звукам она понимает, что пришел Хеймитч. Причем не по совсем обычной причине — с его слов она успевает понять только то, что заходил почтальон и просил передать Питу какую-то срочную телеграмму. — Пит, что случилось? — тут же обеспокоенно спрашивает она, выйдя в прихожую. Лицо его резко побледнело, руки, сжимающие белоснежный бумажный лист, трясутся. Дрожащим голосом, с продолжительными паузами, он отвечает: — Миссис Норрис… умерла. Вчера. От инфаркта.