Крылатые фразы
Не успевает дело дойти до декабря, как выпадает снег. Неожиданный, он заканчивает череду более-менее теплых ноябрьских дней, но идет недолго и тут же превращается в рыхлые липкие кучи грязи на дороге. На входной двери цветочного магазина уже давно висит табличка «Закрыто», окна плотно прикрыты шторами и тюлем, а внутри пусто: лишь гирлянды из искусственных цветов свисают с потолка да только те растения, что в горшках, и остались. Тем не менее, Китнисс приходит сюда каждый день и сидит в этом закрытом помещении за кассой, почитывая всякие незамысловатые романы, по дешевке купленные в книжном неподалеку. Земля за последнее время приобрела какой-то сероватый оттенок, скелеты деревьев резко стали еще более жуткими и неприветливыми. Направляясь домой каждый вечер, Китнисс ступает по асфальту, от которого веет холодом, и как-то ворчливо проклинает все на свете. Время из-за монотонности ее занятий кажется невероятно долгим, однако затем вечер наступает даже как-то незаметно — явный признак бессмысленности происходящего. Когда-то она, конечно, привыкла убивать различными делами тоскливо тянущееся зимнее время, однако потом, когда в ее размеренном существовании появился яркий, наполненный жизнью свет, любая новая скука грозила стать смертельной. И вот он снова погас, исчез. На время, разумеется, но кто знает, что за это самое время может случиться. — Мисс Эвердин! — окликает ее кто-то на почти пустой улице, однако и это, и знакомый голос вызывают у нее лишь равнодушие. Сзади ее догоняет тоже, видимо, возвращающийся с работы Феликс Хейз. — Уже темнеет, а вы тут одна идете. Неужели не страшно? — спрашивает он, стараясь восстановить дыхание после бега. — Единственным, кто мог бы меня сейчас напугать, являетесь, между прочим, вы. — Китнисс тут же приходится прочисть горло из-за хрипоты: за целый день мало с кем случается говорить. К тому же Феликс чуть ли не на две головы выше нее, так что при разговоре она невольно замечает краем глаза пасмурное, очень быстро наливающееся темнотой небо. Хейз смеется ее ответу и прячет руки в карманы куртки. Ее язвительность все время его поражает, несмотря на то, что за столько долгое время уже можно было бы и привыкнуть. — Как продвигаются дела? — спрашивает из вежливости Китнисс и удивляется сама себе из-за того, что поддержала разговор, хотя следовало бы, наверное, как можно скорее отвязаться от собеседника и направиться домой, прямиком к ужину в компании лентяя Лютика, который в последнее время совсем заскучал. Как и она сама. Феликс же лишь отмахивается. — Да все по-прежнему. У меня, не постесняюсь, много замечательных идей, и агитация наверняка прошла бы успешно. Только зачем для этого нужно быть женатым человеком? Эти наши дурацкие законы окончательно лишают меня надежды стать мэром нашего замечательного дистрикта… — Может, они думают, что женатые люди более ответственны? — Бред. Китнисс лишь фыркает. — Ну да, и не хватает только вас, чтобы внести свою лепту. Как мило. А вы ведь даже родом не отсюда. — Но-но, это не мешает мне любить Двенадцатый, как родной! — Феликс оглядывается, проверяя, не привлекла ли его излишняя эмоциональность людей, и, задумавшись на минутку, задает Китнисс давно интересовавший его вопрос: — Кстати, господин Мелларк что же, еще не уехал? Подобные вопросы о господине Мелларке, тем более, если их задает Феликс, кажутся Китнисс в какой-то степени возмутительными. — Совсем недавно уехал, по делам. — По делам, — так же надавливает Хейз, — означает, что он вернется? «Хотелось бы в это верить», — ни с того ни с сего думает Китнисс, а в ответ лишь коротко кивает. Тем не менее, ее знакомый в этот вечер ведет себя гораздо проще и дружелюбнее, чем обычно, и они даже умудряются разговориться. Даже впервые за пару лет начинают обращаться друг к другу на «ты», отбросив издевку излишней формальности, и Феликс, желая развеять скуку Китнисс, зовет ее поужинать вместе с ним. За ужином Хейз пылко рассказывает какие-то истории из своей жизни. Китнисс, однако, слушает лишь краем уха, плохо переваривает информацию и пристально изучает глазами потолок, ковыряя в почти нетронутой еде вилкой. В итоге мужчина все-таки замечает, что его "собеседница" не проявляет к этим байкам особого интереса, а речь его поглощают лишь смешавшиеся воедино звуки небольшого кафе. — Ну и насколько же плохо зашпаклеван и покрашен этот потолок? — спрашивает Феликс, заметив, с каким интересом Китнисс разглядывает то, что находится над ними. — Что? — Неожиданной вопрос приводит ее в чувство. И в ступор. Феликс лишь вздыхает и отрывисто смеется. — Если очень долго смотреть на потолок, то можно заметить, что он кривой или, к примеру, плохо покрашен. В Двенадцатом сейчас почти все здания такие, потому что построены второпях, а рабочие, ко всему остальному, почти ничего смыслили в качественной отделке. — Но в целом ведь… — пытается возразить Китнисс, но тут же понимает, что в случае чего Феликс всегда решительно настроен спорить. Сам он тем временем без умолку продолжает: — Жуть как интересно, оказывается, следить за тем, как после какого-нибудь сильного потрясения государство выходит на совершенно новый уровень. Тем более, после всего того, что творилось у нас здесь… У Китнисс во время слушания всего этого в голове проскакивает шальная мысль о том, что ей, должно быть, бессонными ночами из интереса стоит изучать еще и политику с экономикой Панема. Чтобы Феликсу было не так скучно болтать с самим собой. К тому же она вспоминает этого студента, Августа, который, если верить рассказам Пита, тоже любит заниматься подобного рода рассуждениями. Хейз с чего-то замолкает, оглядывает присутствующих в помещении людей, тихо о чем-то перешептывающихся или весело смеющихся в компании друг друга. — Только посмотри на всех этих людей. Это всегда кажется мне до жути удивительным: то, как все мы продолжаем жить как ни в чем не бывало, стараемся… забыть и ведем себя как следует, разумно, потому что все нуждаются в нормальном, дееспособном обществе. Все это правильно, конечно, но как же все-таки странно… Иногда так и хочется залезть в голову каждому, ну, хотя бы в этом здании. Узнать, о чем они думают, что чувствуют, один ли я такой. — Ну уж один вряд ли. Ощущение излишней уникальности очень коварно, — подмечает Китнисс в ответ на все его слова, потому что насчет всего остального ей нечем возразить — все верно. — А ты что? Глядя на тебя, многое мне тоже непонятно. Будто бы война как раз таки тебя и вовсе не коснулась. — В сравнении с тобой можно сказать, что, да, и вовсе не коснулась. — Феликс смотрит на нее с какой-то восхищенной печалью, что Китнисс совсем-совсем не нравится. Подобные слова больно похожи на одни из тех случайных напоминаний о плохом, похожи на ту жалость, которую она ненавидит и которая послужила одной из причин ее игры во «Все хорошо», когда это было совсем не так, когда стремление сделать, чтобы было наоборот, чуть ли не свело ее с ума. А все эти люди в зале, на улице, в дистрикте, во всей стране… Не от того ли все это так странно, что они попросту скрывают свои потрясения? Потому что иначе они бесполезны и приведут лишь к разрушению того порядка, который все разумно стараются сохранить. — И кругом лишь, — в очередной раз вздыхает Хейз, — сухие факты и статистика. Одни цифры, из-за которых ничего и непонятно, так как мало кто теперь думает о душевном состоянии людей, о развитии культуры, о смысле… Одни лишь сухие, скучные факты, ведущие к скоропостижной гибели красот этого мира. Sic transit gloria mundi*! Китнисс лишь кивает, потому что говорить что-либо ей так и не хочется. Под гнетом столь печальных рассуждений они, в конце концов, выпивают по рюмочке чего-то горячительного и, посидев еще немного, расходятся по домам уже хорошими друзьями. Надо же, одни из немногих веселеньких вечеров за последнюю пару недель. Когда же Эвердин возвращается в Деревню победителей, уже темно, тоненький гибкий серп совсем молодого месяца таинственно возвышается над звездным атласом, и она решает, что Феликс Хейз не так невыносим, как она думала.***
С момента, как Пит вынужден был вернуться в Капитолий, в ее жизни поселилась тоска, еще более сильная, чем до этого. Одним делом было ждать его возвращения, не зная точности этого наверняка, а другое — считать, сколько времени прошло и сколько еще осталось до невесть какого числа или, чего хуже, месяца. Это чувство каждый день гонит ее в пустой цветочный магазин, потому что нигде больше она не может найти себе места. Оно невольно заставляет ее думать о том, каким бесполезным и тягостным в определенный момент может оказаться существование. Столь неожиданная смерть соседки, разумеется, стала для Пита сильным ударом. В утро его отъезда, когда они, проснувшись, — а спали ли вообще, упиваясь безмолвной горечью и недопониманием? — бок о бок сидели на кровати, невыносимой казалась ей мысль о том, что Пит мог чувствовать в этот момент, невыносимой казалась совсем скорая разлука. Она думала, что, наверное, могла бы поехать вместе с ним, чтобы действительно помочь пройти через все это, но тут же представила, какой чужой оказалась бы в этом пропитанном грязью городе, каким чужим там для нее оказался бы сам Пит, пока она старалась бы поддержать всеобщую скорбь по женщине, которую даже не знала. Китнисс ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не хотела возвращаться в Капитолий, каким бы он не стал, и как много не забылось бы, пусть и почувствовала себя при этом эгоисткой. Впрочем, Пит и сам не горел желанием брать ее с собой. Потому единственный путь, который она прошла вместе с ним, был до вокзала. Попрощавшись, она еще очень долго смотрела вслед веренице длинных вагонов, идущих к северу, и думала, что же случится с ними со всеми дальше. Не раз она думала об этом раньше, но во вдруг нарисовавшейся контрольной точке этот вопрос стал гораздо более серьезным и трудным. Неопределенность продолжалась. Наступившие холода сыграли с Китнисс злую шутку: теперь она вынуждена целыми днями сидеть дома в тепле и уюте под строгим надзором Сальной Сэй, ее внучки и Хеймитча, умирать со скуки и кашлять да шмыгать раскрасневшимся носом. Они, правда, развлекают ее, как могут, занимают разговорами, которые, тем не менее, временами кажутся однообразными и унылыми, но даже вся эта милая забота не способна спасти ее от наступления ночи. Потому что ночью они уходят по домам, и она остается совсем одна. И, разумеется, Китнисс не жалуется и не просит остаться с ней, словно она ребенок. Единственный человек, которого она могла бы попросить об этом, сейчас далеко, да и только он, в принципе, может помочь ей по этому вопросу. Нет, Китнисс не жалуется: ее радует хотя бы то, что связь с ним она потеряла не окончательно. Они ограничиваются короткими телефонными разговорами, которых, на удивление, вполне достаточно, а совсем недавно он прислал ей письмо, в котором подробно расписал ситуацию и свое состояние, потому что многие вещи в этом мире очень сложно произнести вслух. Огромных усилий ей стоило написать достойный ответ, однако все остальное — просто чудесно, конечно же. Просто она отвыкла и устала вскакивать от ужаса каждую ночь. А ночи зимой невероятно длинные. Из-за этой простуды у нее нет ни сил, ни желания подниматься с постели и заниматься чем-нибудь занимательным, как раньше. Она просто лежит на спине, всматриваясь в скрытый темной завесой потолок, и старается думать, — о чем угодно, — лишь бы снова не засыпать. Такой же невыносимой, если не хуже, была и ее первая зима в родном дистрикте после войны. В целом, это было тяжелое время и для всей страны. Полностью восстановить хозяйство за весну и лето не удалось, заводы и фабрики едва работали из-за нехватки ресурсов, не удался и урожай. Больше всего Китнисс запомнился холод: с отоплением тоже возникли большие проблемы, а огонь в камине для ее большого опустевшего дома был не лучше пламени спички. Холод поселился и у нее в душе, перекрывая все возможные чувства, кроме скорби и отчаянья. Ну и еще то, что даже все звери в ту пору будто бы пропали из леса, и парочка попадающихся по дороге индюшек или кролик казались большой удачей. В первый год ей еще приходилось охотиться в виде большого исключения, чтобы хоть как-то помогать людям. Эта первая ее зима в разрушенном до основания Двенадцатом дистрикте была первым годом ее новой, разрушенной до основания, жизни. Без Прим. Без Пита. Даже без матери. С изменениями всегда трудно смириться, а тем более с такими. Тем более, когда ради этих изменений во всеобщее благо приходится жертвовать чем-то своим, безгранично личным и любимым, и ничего не получить взамен. Китнисс лежит на спине, всматриваясь в скрытый темной завесой потолок, и думает, что, возможно, ночные кошмары ей не враги. Возможно, она сама себе враг, когда воспроизводит в голове подобные воспоминания. Целыми днями Сальная Сэй поит Китнисс настоями из множества неизвестных ей трав, словно проверяет на подопытном кролике ход какого-то эксперимента, а Селия, стоя за спиной бабки, лишь понимающе морщит нос, вызывая у Эвердин невольную улыбку. Хеймитч, не желающий упустить возможности ее подколоть, тоже без конца приходит, чтобы предложить средство куда лучше и действеннее — тяпнуть водки. Но, что удивительно, у него, оказывается, и у самого есть куча дел, из-за которых он временами даже забывает выпить. К примеру, с утра пораньше расчистить дорожки от навалившего снега; поухаживать за гусями, прекрасно проводящими зимнее время в птичнике, который все время надо держать в чистоте и обогревать. Глядя на все это, Китнисс чувствует себя запертой в четырех стенах без дела не то, что полезного — хоть какого-нибудь. И в итоге она все-таки решает заняться телефонными звонками. Звонит Эффи, после чего несказанно «радует» Хеймитча новостью, что она снова приедет к ним на зимние праздники. Разговаривает с матерью, которая, напротив, кажется, и не собирается приезжать вовсе, зато доставляет ей удовольствие новостями об Энни и ее сыне — у них все, вроде как, тоже просто прекрасно. Временами Китнисс и сама не понимает, окончательно ли миссис Эвердин стала для нее лишь голосом в телефонной трубке, пусть она и существует где-то далеко на самом деле. Еще сложнее ей понять, больно ли ей, даже если это так. Без внимания Китнисс оставляет, пожалуй, только Джоанну, постоянного номера которой попросту не знает, если он у нее вообще есть, впрочем, Мейсон и сама всегда появляется в Двенадцатом, если ей того захочется. Ну и еще Гейла, который слишком занят своей государственной службой. В перерывах между всем этим Китнисс раз за разом продолжает набирать один и тот же номер. Однако сколько бы попыток она не совершала — бесполезно. Все, что она слышит — череда длинных гудков, которые, в конечном итоге, обрываются.***
Временами ей начинает казаться, что Пит и вовсе никогда к ней не возвращался, что уже никогда не вернется вообще. Весточки от него становятся все реже, и Китнисс изо всех сил старается побороть в себе чувство брошенности и даже какой-то глупой обиды, потому что считает все это лишним и безрассудным. Но однажды она вспоминает про кабинет, в котором Пит проводил много времени за рисованием. Все в нем осталось нетронутым: разбросанные на письменном столе краски и зарисовки, несколько незаконченных картин, приставленных к стене, специально для создания которых он заказал холсты и сколотил из досок некое подобие мольберта, и утонувшая в различных цветах, холодных и теплых, деревянная палитра. Этот творческий беспорядок, ничуть не изменившийся с момента пребывания его автора здесь, словно служит для нее доказательством того, что все же он обязательно, непременно вернется. Да хотя бы потому, что она его из-под земли достанет, чтобы он здесь прибрался! Китнисс хмыкает и сама не понимает, как временами ей в голову могут приходить подобные мысли. Должно быть, из-за температуры. Она медленно обходит комнату, стол, касается кончиками пальцем мохнатых кисточек, на концах которых осталась высохшая краска, бумаги и всего остального, вдруг вспомнив о загадочном рисунке, который Пит тогда поспешно спрятал от нее в ящик стола. Вспоминает об одолевшем ее любопытстве и с прежним интересом тянет ящик за ручку. Рисунок, кажется, именно тот, все еще здесь — слегка помятый, незаконченный, но далеко не из-за этого мысль, запечатленная черными штрихами на белой бумаге, не ясна ей сначала. Приглядевшись, Китнисс вспоминает, как рассказывала ему о всяких глупостях, касающихся цветов и садоводства в целом, думая, что он не слушает, так как совершенно не заинтересован в этом. А оказалось… Китнисс вспоминает, как с не слишком явной насмешкой рассказывала ему, что на свадьбах в Двенадцатом букеты для невесты часто стали составлять из незабудок, мол, они означают верность да постоянство, неугасающую истинную любовь, а ей эти цветы, да и их значение, всегда казались чересчур наивными и несерьезными. А тут она узнает на листе бумаги саму себя, стоящую в поле с зажатым в руках букетом мелких пятилистных цветочков, которые всегда можно без труда узнать, и понимает, что на него, должно быть, сильно повлияли ее рассказы, что его тоже доконала эта неопределенность, что все не может продолжаться лишь до «каких-то пор». Китнисс сжимает краешки рисунка запотевшими пальцами и осознает, что ей с чего-то хочется смеяться и рыдать одновременно. Потому что на протяжении того времени, что они провели вместе в горьком сомнении, чувствуя всю непрочность и эфемерность происходящего, он думал о чем-то, что осталось бы между ними навсегда, о чем-то, что связало бы. Что-то, о чем она никогда не задумывалась, считая, что они на все это еще неспособны, если способны вообще. Однако все, возможно, совсем скоро изменится. Когда он вернется, к примеру. Странных, навязчивых сомнений насчет этого у нее больше не остается.