Пропасть

Маглор - Мысль дурацкая, но ты можешь творить, что на ум взбредет. Таков был ответ Маэдроса, когда я сообщил ему про идею с пиром. Утром я первым делом направился к нему – после долгой ночи, когда я присматривал за мальчиками и убедился, наконец, что лихорадка Элроса отступила. Тусклый утренний свет едва пробивался сквозь оконное стекло, но Маэдрос уже не спал. Говоря эти ободряющие слова, он фыркнул – полагаю, это означало смех. Из дипломатических соображений я решил не обращать внимания на его явно презрительное отношение. Заодно я не стал обращать внимания на тот факт, что он уже (а может быть, с равной долей вероятности, еще) пьет. - Ты истратишь все наши припасы, но, уж если ты так хочешь, то, пожалуйста, давай, сколько угодно, - сказал он, махнув рукой в знак разрешения. - Я просто уверен, что воины, которых ты собираешься кормить, будут счастливы, когда к началу весны мы начнем умирать с голоду. Ну постой же. Я почувствовал, как губы сжимаются в тонкую линию. Несколько колкостей были уже готовы сорваться у меня с языка, но я сдержался. Что же, мы снова вернулись к тому же, что было несколько дней назад, до того, как Маэдрос на несколько часов сделался собой прежним, утешал меня и благодарил за песню. - Я собирался петь. – Это привлекло его внимание, хотя он притворился, что нет. Я заметил, что его взгляд, скользивший по лежавшему перед ним на столе свитку, на миг остановился. – Так что, если ты желаешь попросить исполнить что-то…- Я сделал секундную паузу, давая возможность ответить, но он лишь поднял неподвижный взор, бровь вздернулась - и он вернулся к своим бумагам. - Так что, если ты желаешь попросить исполнить что-то, сейчас самое время для этого. - Закончил я язвительнее, чем собирался, и мысленно вздохнул. Да, мы явно опять вернулись к тому, от чего ушли. - Песнями воинов не накормишь, Маглор. – Да, Маэдрос, само собой, не накормишь, мне и в голову не могло такое прийти. Но вообще идея была в том, чтобы поднять дух…- Но, коль уж ты все равно собираешься выступать, я хотел бы услышать «Песнь о Древах», - не поднимая головы, прервал он мои мысли. – Вариант Румила, а не Элеммирэ, - прибавил он, точно требовалось это уточнение. Он всегда больше любил больше Румилову песню, и это была та самая песня, которую он услышал, когда его вздернули на стене Тангородрима. С тех пор он больше любил исполнение Фингона, чем мое. Но, поскольку наш отважный родич, по понятным причинам, играть больше не мог, полагаю, он счел меня приемлемой заменой. И, несмотря на то, что странно было теперь петь о Древах, раз Маэдрос хочет слышать эту песню – он ее услышит. - Конечно, спою с радостью, - ответил я. – Так придешь? На пир? – Вроде бы не стоило спрашивать, но Маэдрос был теперь такой странный, он мог как прийти, так и не прийти, не возьми я с него ясного обещания. Я надеялся, что он придет, пусть даже лишь для того, чтобы показать единство владык Дома – хоть и редко он делал это теперь, но дипломатом он был искусным. Он умел говорить сердечно и тепло – пусть даже сам считал это глупыми пережитками прошлого. Это пойдет детям на пользу, если они увидят, что он умеет вести себя иначе. Может быть, это уменьшит их страх перед ним. Я ясно видел, что они боятся его, несмотря на то, что его не боялся я. - Подозреваю, ты станешь просить, чтоб я там был? – холодно, монотонно. Если бы я сочинил песню, используя звуки твоего голоса, Маэдрос, в ней было бы три ноты, и слушатели имели бы все основания смеяться надо мной. - Да, я надеялся, что ты присоединишься. – Я окинул взглядом его комнату. Я рассматривал ее, конечно, не в первый раз, но всякий раз меня удивляло, насколько пустой она выглядела. Ровные серые стены, не занавешенные окна с распахнутыми створками (они были открыты всегда, даже зимой – он ненавидел жару), простой очаг, письменный стол и один-единственный стул. Единственным украшением было окровавленное знамя Фингона, которое он притащил из Нирнаэт. Оно висело на криво вбитых гвоздях. Знамя уже начало истлевать, шелковую ткань поедали моль и время, но я знал, что он не уберет его, пока знамя не рассыплется в прах. Не то, чтобы мои комнаты выглядели значительно гостеприимнее. Конечно, там стояла моя арфа, и, по крайней мере, там была кушетка, а над камином я повесил знамя с отцовской звездой (а может, оно уже и было, когда я там поселился… сейчас трудно вспомнить). И у меня хотя бы были занавески и покрывала на постели, а мой брат спал на голом матрасе. - Я постараюсь быть. Угу. Я снова невольно сжал губы. Но, по крайней мере, этот ответ был скорее попыткой изобразить несогласие, чем открытым нерасположением. - Хорошо! Значит, хорошо! - с напускным энтузиазмом ответил я. Что за притворство. Хвала Эру, я был обучен искусству изображать для выступлений, а то и не знаю, что бы я делал в подобных ситуациях. Но я уже знал, что такой тон лучше всего срабатывает, когда имеешь дело с моим братом. Если бы я не создавал видимость счастья, он бы заразил меня своим угрюмым настроением. Похоже, Маэдросу пошли на пользу дни, когда-то проведенные им при дворе, подумал я, потому что и он прекрасно играл свою роль. Хотя иногда маска давала трещины. Я оставил его, склоненного над донесениями, списками и прочими документами, связанными с управлением крепостью. Хоть общение с братом не оказалось таким легким, как я надеялся, он согласился на пир, и тем несколько поднял мне настроение. Но, едва я направился к своим палатам, я снова ощутил тяжесть на сердце. С той первой ночи, как на Элроса напала лихорадка, я стал беспокоиться за него. Мне вспоминалось время, когда Маэдрос вернулся с Тангородрима. Лихорадка томила его неделями – несчастное последствие его неожиданного и сопряженного с насилием спасения. Он боролся, находясь между жизнью и смертью, и мне казалось, что это длилось целую вечность. Он то судорожно, тяжело вдыхал воздух , то замирал в невыносимой тишине. Его раны все сочились гноем и кровью, и не было этому конца. А еще болезнь Элроса напомнила мне о множестве тех, кто погиб из-за меня. Я видел, как они корчатся от ужасной боли, как слабеют. Я молился кому-то высшему (нет, не Валар, они не станут внимать мне), чтобы они были избавлены от страданий. Если мои молитвы достигли цели, то лишь однажды, и то это были молитвы о брате. О нем я был больше всего уверен, что он не выживет. Наконец, многократный опыт заставил меня лишиться веры, и я понял, что единственное, к чему привели мои жалкие попытки – это холодная пустота бессилия. Даже мои слова, то единственное, что я считал надежным – даже они не могли предотвратить смерть. Хоть я и не молился теперь, но все же тревожился за Элроса, боясь, как бы этот непослушный малыш, порученный моим заботам, не сделался жертвой смертельной болезни. Чтобы я не вошел в историю подобно моему брату Келегорму - с убийством детей. Но Элрос удивил меня. Наутро он спустился по лестнице, и в глазах его был не лихорадочный блеск, а блеск жизни – и спустился гораздо раньше, чем я собирался их с братом будить. Я уже склонился над миской с завтраком, помешивая овсянку, приготовленную на воде с козьим молоком - когда в дверях столовой появился Элрос. - Похоже, тебе лучше, - проговорил я. Он неохотно кивнул и уставился на меня странным взглядом. Так на меня иногда смотрели те, кому случилось услышать мое пение. Недоверчиво, с некоторым сомнением. Не понимая, как этот голос мог исходить из тела, что они видели перед собой. - Где Элронд? - Я уже знал, что они не обижаются, если их спрашивать друг о друге. Посему я счел этот вопрос невинным, но, видимо, ошибся, так как Элрос нахмурился и посмотрел на меня довольно сердито. - В постели. Он сказал, что плохо себя чувствует. Вот это мне хотелось услышать меньше всего. Я почти ничего не знал о детях-полуэльфах, и вовсе ничего не знал о детях эдайн. Это должно было послужить одним из явных знаков, что мне не следовало забирать их и пытаться вырастить самому. Простые слова Элроса породили целый ряд вопросов об их здоровье, ответа на которые я не знал. - У него не было жара, - сказал Элрос без всякого вызова, заставив меня оторваться от беспокойных мыслей. Он ответил на вопрос, которого я еще даже не успел осознать. - Он просто сказал, что устал. Это несколько успокаивало. Было еще довольно рано, а он не спал ночью. Мальчикам пришлось пережить беспокойные дни. Может быть, Элронд просто не выспался. - Наверняка, с ним все в порядке, - предположил я, сопроводив эти слова самой теплой улыбкой, на какую был способен. - Там на кухне есть каша, могу принести тебе, если хо… - Я и сам могу взять, - парировал Элрос. Его упрямство вызвало у меня облегчение. Оно означало, что ему действительно лучше. Он прошел за моей спиной на кухню и вернулся с миской горячей каши, посыпанной сверху горстью сушеной ежевики – видимо, то был подарок одного из работающих на кухне служителей. Я смотрел, как он поедает эту кашу, целенаправленно игнорируя меня – сам факт того, что он ел, был очень хорошим знаком для больного ребенка, которого мне накануне пришлось нести на руках. Когда Элрос уже покончил с завтраком, приплелся Элронд. Его лицо было бледно, а глаза были обведены темными кругами, каким не место на лице столь юного существа. Такое выражение мне случалось видеть много раз - но никогда на лице у ребенка. Шаркая ногами, он дотащился до стола и сел, будто умаявшись от тяжкого труда, упав головой на стол. Он казался почти таким же жалким, как накануне его брат-близнец. Я взглянул на него вопросительно. Он лишь буркнул: - Я просто устал. Темные волосы падали ему на лицо. Я видел, что то была не просто усталость. Больше всего это напоминало утомление, которое испытывал я сам. Мне вспомнилась прошлая ночь, то, как он сжимал под одеялом руку брата, а тот успокоил Элроса, помог ему заснуть. Он, а не моя песня, как я решил поначалу? Опять высокомерие завело меня на опасный путь. Я слыхал о таких дарах, но самому с ними сталкиваться мне не приходился. Я смотрел на детей, осознавая, насколько неприятным было это открытие – по нескольким причинам. Во-первых, это означало, что целительная сила моей песни была меньше, чем я думал – хотя то был скорее всего лишь удар по моему самолюбию, и детям повредить это не могло. Во-вторых, сидящий передо мной ребенок, похоже, был одарен способностями, взращивать и лелеять которые я просто не был готов. Отец вложил в меня глубокое уважение к обучению и развитию навыков. Мне вовсе не хотелось, чтобы их дары понапрасну пропадали здесь. Я хотел помогать им, хоть и в той малой мере, что мог. - Возьми каши, твой брат уже взял, - сказал я, снова улыбаясь так старательно, что у меня даже заболело лицо. – Там на кухне должна быть ежевика. Тебе станет лучше, когда поешь. Я ощущал себя никчемным опекуном, который только и знает, что навязывать еду, воду, знания и еще игру в этом враждебном окружении. Так было и тогда, когда от лихорадки мучился Маэдрос. Ему я впихивал то же самое. Заставлял его то есть, то пить, когда он отказывался, вел с ним беседы на синдарине, который он не успел выучить до того, как попал в плен. Этот язык я сам учил, уже будучи королем. Тогда я лишь досаждал ему, и он сердился на меня, обвиняя в том, что я обременяю его бессмысленной болтовней. Потом он смягчился и со временем синдарин все же выучил. И вот, теперь я снова вел этот бессмысленный бой, но на этот раз я был тверже – позади были долгие годы войн, смертей, страданий. Я вовсе не был уверен, что все еще способен заниматься чьим-то воспитанием. Может, у меня это никогда не получалось толком. Вот Маэдрос, несмотря на все мои старания, стал лишь бледной тенью себя прежнего. Я уже позабыл, как трудно иметь дело с детьми. Мне стоило помнить мое детство, когда я постоянно помогал растить младших братьев (тех младших, что сейчас мертвы, осознал я. Я согласился идти в битвы, погубившие их, и, значит, их кровь – на моих руках). Когда-то они казались мне тяжким бременем, а теперь я все бы отдал, лишь бы они снова были рядом со мной. Иногда я думал, что оставил бы даже Клятву, чтобы увидеть их снова. Даже Пустота лучше, чем эта потеря. Со временем эти мысли сделались просто вечным неразборчивым шумом в меня в голове. Было у меня одно воспоминание. Может быть, помнил это и Маэдрос - как мы сидим за столом у деда в день большого пира. Нам случалось сидеть за одним столом с Нолофинвэ, Арафинвэ, Индис и остальными. С нами только часть братьев и родичей – не все еще родились тогда- но на руках я держу Карнистира и кормлю, так как была моя очередь этим заниматься. Келегорм тогда уже подрос и иногда сопровождал нас на танцы и менее формальные обеды, которые нам дозволено было посещать. Маэдрос и Келегорм уже выразили свое удовольствие (нет, удовольствие выразили Майтимо и Тьелкормо, это были тогда другие эльфы). Госпожа Индис (иначе называть ее нам не разрешалось) спросила у меня – а я подбрасывал на коленях малыша-брата - понравился ли мне последний танец. - Нет, - ответил я холодно. – С чего бы? - Это один из способов, - она повернулась к деду и проговорила так, что меня пробрала дрожь, и я вспомнил о своей, навеки потерянной для нас, родной бабушке, - хотя и не единственный, для мужчины найти женщину, на которой он пожелает жениться. В том возрасте я часто ощущал желание противоречить. Воодушевленный творчеством тех, кто превосходил меня, я надеялся, что однажды добьюсь их восхищения. Румил и Эллемирэ. Они были легендой, и надеялся, что тоже ею стану. У меня не было времени на жену, а, тем более, на ребенка, и я даже не думал об этом. - Я не хочу жениться. Жены и дети лишь отвлекают, - сказал я, запихивая жидкую пищу в рот сопротивляющемуся младшему брату. – Особенно женщины. Мне вполне хватает того общества, что есть. - Я искренне верил в то, что говорил. У меня были отец, мать, братья, с ними можно было говорить, а сверх всего - моя музыка. Зачем усложнять ситуацию женщиной? Я, конечно, не стал говорить об этом за столом, но сам процесс, связанный с зачатием ребенка, вызывал у меня смутное отвращение. Братья, уже достаточно взрослые, чтобы понять, дедушка и, всех громче, отец – дружно фыркнули, услышав, как я отрицаю брак. Тогда я посчитал их идиотами, не способными понимать уникальные задачи творчества, а ведь они были правы. Из всех детей отца я женился первым. Я и внуков должен был дать ему первым. Но тут мне не повезло, как и ему, в его надеждах, что многочисленные отпрыски будут иметь дар к кузнечному делу. И хотя, когда я отбыл за холодные моря, брак мой прекратил своей существование, у меня все еще сохранилось сильное ощущение того, что я должен представить Феанору внука, которого он любил бы так же сильно, как любил нас. Но жену я оставил, а отец умер, так что не было возможности представить отцу крошечного вопящего младенца. Кроме того, под конец отец нас уже не любил, он любил только свои Сильмарилы, и сомневаюсь, что он уделил бы должное внимание внуку. Не знаю, что он думал о Тьелпэринкваре, который, подобно ему самому, имел талант к работе с молотом и наковальней. Так что, может быть, я, как говорил Маэдрос, переносил на похищенных малышей свои несбывшиеся желания. Глупо было ждать проявлений любви от детей, жизнь которых я разрушил. Можно было ждать лишь ненависти. Маэдрос и об этом предупреждал меня. Они будут презирать меня, говорил он, не станут доверять, и никакого дела им до меня не будет. И, скорее всего, он был прав. Ненавидеть меня они будут, но, может быть, я мог бы смутно надеяться на их доверие? «Никогда они не полюбят тебя. Ты принес им одну лишь боль», - с придыханием прошептал мне на ухо усталый после охоты Келегорм. Должно быть, то была трудная охота, я слышал, как где-то позади тяжело дышит Хуан. Я закрыл глаза и сглотнул. Я представил, что я в Валиноре, купаюсь в чистом, прозрачном сиянии золотых лучей Лаурелин. Это успокоило меня на миг. Когда я открыл глаза, мне в зрачки ударил свет Ариен. Я стоял на прежнем месте, и свет этот пронзил покой, который я сотворил в своей душе, и взор мой помутился. Лишь миг длилось утешение, лишь на мгновение мне было дано воспоминание. Дети не видали Древ, как им понять, какая потеря тяжким бременем легла на плечи нашего народа? Уже много дней в глубине моего сознания крутилась мелодия, с того момента, как я впервые подумал о том, чтобы написать песню, которая объяснила бы им все. Хотя ноты еще не складывались, как нужно, и были явные недостатки, но песня постоянно отвлекала и раздражала меня. - Я не голоден. - Слова Элронда оторвали меня от мыслей и от звучавшей в сознании музыки. Она вилась, точно пылинки в потоке света – каждая нота видна, а в целом гармонии нет. Нельзя позволять мыслям так убегать, нельзя терять бдительность, пока рядом маленькие дети. Наверно, мое удивление было слишком заметно, потому что оба они уставились на меня с явным изумлением. Я медленно вернулся к действительности. Мысль двигалась вяло, замедленно, но я, как всегда случалось, приложил усилие. -Ты не голоден. Понимаю, но, может быть, тебе все равно стоит поесть. Иногда, когда начнешь есть, выясняется, что ты был голоднее, чем сперва представ… - Я сказал, я не голоден. - По противному тону, каким прервал меня Элронд, можно было заключить, что он серьезно относится к сделанному выбору. Он сердито зыркнул на меня из-под своих маленьких бровок. Элрос пристально смотрел на брата. Если тот и сделал ночью что-то необычайное для исцеления, сейчас об этом ничего не говорило. Из чего он заключил, что я не обращаю внимания на его мнение, и решил повести себя, как негодник, когда я желал ему лишь лучшего? Я самым бессердечным образом не стал ему отвечать и положил в рот еще ложку каши. Едва ли я мог винить его, когда и сам не ощущал настоящего голода, жевал, просто потому что так полагалось и это помогало поделить день на более обозримые отрезки времени. Нет, определенно, винить Элронда я не мог, тем более, что каша даже с молоком была безвкусной. Я поймал себя на том, что невольно провожаю взглядом последние ежевичины, которые вылавливал из своей миски Элрос. Я едва не закатил глаза - завидовать пленным детям было одним из самых постыдных моих деяний. Будь оно все проклято, Маэдрос. Что бы ты ни думал об этом, я все равно устрою этот дурацкий пир, хотя бы для того, чтобы мы хоть раз смогли поесть, как следует. - Спасибо, что спел для нас вчера. Я еще не успел воспринять слова Элронда полностью, а по спине моей уже пробежал холодок. Я резко вдохнул воздух, заставив себя проглотить клейкий комок овсянки, и обрадовался кашлю – он дал мне возможность скрыть охватившее меня изумление. За весь год, что они находились на моем попечении, это был – в самом буквальном смысле – первый раз, когда я услышал от них «спасибо». Кажется, это было самое неожиданное, что я от них слышал. Я не особенно заботился об их манерах. Меня слишком занимали другие, бОльшие, проблемы, чтобы я мог настаивать на благодарности с их стороны. Наверное, Элронд переоценивал воздействие своего ледяного тона, и теперь хотел загладить вину. Пусть так, неважно. Сердце мое забилось при малейшем намеке на то, что я могу надеяться, что все же сделал для них что-то хорошее. Он не смотрел на меня, точно его внимание вдруг привлекла какая-то крупинка на столе. Не расчёсанные его волосы свесились на глаза. Элрос настороженно, искоса взглянул на него, а потом резко кивнул в знак согласия. И стал выскребать остатки каши из миски. - Если тебе сказали «спасибо», надо говорить «пожалуйста», Маглор. Тебя же вроде хорошо воспитывали. – Голос Маэдроса достиг меня, точно упавший откуда-то сзади камень. Я осознал, что уже несколько минут сижу потрясенный, с широко раскрытыми глазами, не в силах найти слова. Оказалось, Маэдрос решил к нам присоединиться и бесцеремонно брякнул миской о деревянный стол. За миской с глухим звоном последовал винный бокал. - О. Да, - выдавил я из себя, наконец. – Пожалуйста, Элронд. Тебе стоит попросить, и я с радостью буду петь для тебя, если захочешь. - Я говорил совершенно серьезно. Если им когда-нибудь захочется, я буду петь для них. Элронд пробормотал что-то невнятное и опустил голову на руки. Наверное, стоило сделать ему замечание, чтобы они сидел прямо и вел себя приличнее. Но я еще пребывал в изумлении, и не решился нарушить атмосферу спокойной простоты, воцарившуюся в столовой после его любезных слов. Маэдрос, конечно, не обратил на происходящее никакого внимания, а я ощутил что-то подозрительно похожее на счастье, оттого, что просто смотрел, как ест мой брат, а мальчишки меня только что поблагодарили. Я не знал, что сказать. Привычка заставила меня положить в рот еще ложку каши, и теперь она не показалась мне такой безвкусной.