Пропасть

<b>Маглор</b> Итак, я готовился к пиру – пиру, так и не получившему от Маэдроса окончательного одобрения. Я поговорил со всеми, кто имел отношение к делу. Я старался добиться их доверия и настроить их на успех предприятия. Они соглашались – и не потому, что были слишком мягкосердечны, чтобы сказать «нет». Пусть мои просьбы имели форму вопросов, по сути, они были приказами. Я делал расчеты за расчетами, чтобы доказать, что Маэдрос неправ. Мы могли себе это позволить. Я мог сделать это, праздник будет устроен должным образом – и я выиграю, хотя вовсе не хочу играть. Этого не должно было быть. Я был уже не в том возрасте, чтобы препираться с братом из-за такой ерунды. Но трудно было этого не делать. Гордость вытеснила здравый смысл. Как я уже заметил, такое случалось нередко. Я не любил эту роль. Первые дни, даже годы в Средиземье, меня тяготила необходимость принимать решения, которые были труднее, чем это. После того, как вернулся Нэльо, и давящая тяжесть короны была снята не только с меня, но и со всего Дома, я испытал облегчение, и принимать решения стало уже не так тяжело. Да и меньше теперь было тех, перед кем мне надо было отвечать. Пока брат не вернулся, я часто задавал себе вопрос: не схожу ли я с ума в этой наползающей тьме? Я редко спал. У нас не было светила, по которому можно было бы отличать день от ночи – только звезды. Карнистир с Куруфинвэ убеждали меня, что звезды движутся по кругу, следуя определенному циклу, и в этой, кажущейся бесконечной, темноте все-таки можно считать дни. Они были уверены в этом. А мне стало казаться, что дни ужасно, необъяснимо коротки. Время убегало у меня сквозь пальцы, я не мог его удержать. Я поднимал глаза, отрываясь от дела, которое, судя по всему, должно было занять только часть дня – и тут выяснялось, что звезды уже описали круг и снова стоят на прежнем месте. Мы непрерывно несли стражу, так что всегда находился страж или советник, с которым надо было говорить. Я постоянно занимался донесениями, советами и предложениями. Во всякий час. Мое сознание требовало передышки, а я отказывался ее дать - до того дня, пока не возвратился Майтимо, и тогда я понял, что вскоре смогу передать ему корону. Маэдрос… тогда еще не Маэдрос, но уже не Майтимо и не Нэльяфинвэ (хотя теперь как раз имя Нэльяфинвэ подходило ему, потому что старше него были только наши дяди, Нолофинвэ и Арафинвэ), в порыве злости поведал мне о своих планах раньше, чем остальным. Он лежал тогда на кровати Фингона, медленно, с трудом, оправляясь после тех ужасов, что обрушил на него Моргот. До этого момента я все жалел его и ходил вокруг него на цыпочках, стараясь не обременять ничем. Когда он стал излагать свой план, я понял, что в нем больше силы, чем я сам мог надеяться иметь когда-нибудь. Признаюсь, я испытал отвращение. Я знал, что так реагировал бы отец, а я был готов защищать и хранить его наследие. Мысль о том, что брат откажется от того, что принадлежит нам по праву рождения. и отдаст эту тяжелую корону тому, кто менее ее достоин, вызвала у меня бешенство. Однако короной владел и распоряжался именно Нэльо, и он имел право как оставить ее себе, так и отдать. Я постарался промолчать, удержать подступивший поток слов. Маэдрос пожелал тогда знать, поддержку ли я его перед братьями. Я сначала запнулся, а потом повторял его слова с такой страстью, что мне стало казаться, что они – мои собственные. Мы ОТДАДИМ корону, ЭТО ЛУЧШЕЕ, и - КЛЯТВА. Больше всего - ради Клятвы. Как сможем мы быть королями, если она постоянно будет стоять за нашей спиной? Как сможем мы исполнить ее, если у нас будет народ, требующий заботы, и как будем мы править, если на нас грузом висят эти ужасные слова? Так говорил я братьям - видевшим в моем собственном правлении лишь позорные и бесполезные деяния – стараясь убедить их. Я и теперь порой думаю, что действия Маэдроса были своеобразной попыткой отблагодарить двоюродного брата за спасение, хотя передача короны Финголфину, а затем и Фингону могла бы совершиться иначе, лучше (по крайней мере, так думал Маэдрос). Но хорошо, что основной удар пришелся на нас, а не на всю семью. Но все это было второстепенно. Едва ли эти вопросы повлияли бы на настоящее, если бы мы им этого не позволили. Я всячески пытался оттолкнуть, забыть все это, сосредоточиться на настоящем. Братья умерли, а я ничего не добился в последних наших бесполезных завоеваниях. Все, что осталось, можно было окинуть одним взглядом. Мне приходилось выступать уже сотни, тысячи раз без малейших опасений, а вот сегодняшний праздник вызвал у меня в груди стеснение. Я так долго хранил молчание, что мысль о том, что мне предстоит предстать перед зрителями, вызвала в памяти первые мои выступления – когда меня усаживали перед всеми и велели играть. Тогда это было сущее потрясение, но потом я приобрел уверенность, так как слушатели горячо хвалили меня, и похвала перевесила страх. И вот теперь я чувствовал себя снова так же, как во дни юности. В тот первый раз, когда я должен был играть не только для своих родных, я почувствовал себя совершенно больным. Я вышел в сад и бесцеремонно осквернил дедушкины розовые кусты съеденным завтраком. Маэдрос (нет, Майтимо) вышел в сад вслед за мной и растирал мне спину. Горло у меня щипало от желчи, по лицу текли слезы. Но брат сказал мне, что я прекрасно выступлю, и я ему поверил. Его дружеская поддержка помогла унять дрожь в животе, и, отчасти, даже дрожь в коленках. В тот день, когда я запел, мой голос был чуть грубее, чем надо, а дрожащие пальцы неверно взяли некоторые ноты. Но Майтимо оказался прав. Вышло красиво, и все аплодировали (что-то подсказало мне, что не из одного только приличия, а потому, что им действительно понравилось). А сегодня я вновь чувствовал себя, как ребенок, но вот только розовых кустов на Амон Эреб не водилось, да и Маэдрос уже не выйдет вслед за мной, чтобы поддержать перед выступлением, да и сам я теперь - владыка крепости, а не перепуганный ребенок, и не могу себя так вести. Я надеялся, что мой дар меня не оставил, и мои песни воодушевят мой народ. Я не желал обидеть Маэдроса и не хотел разочаровать детей. Уже много лет мое молчание обсуждалось всеми, хоть и не в моем присутствии. Иногда до меня все же доносились упоминания - разговоры вдруг затихали, едва я входил в комнату. Я был знаменит музыкой, и гораздо меньше всем прочим – так что, стоило мне прекратить играть, это тут же все заметили. Как же долго я не мог собрать сил, чтобы музыка могла подняться из моей груди – да, я уже сказал, с самой Нирнаэт. Но, уж коль я решился, то надо играть. Арфа с нетерпением ожидает меня в углу пиршественного зала. Она стоит там – вечное напоминание, что играть мне придется. Каждый раз, глядя на эту прекрасную вещь, что приносила мне когда-то такое утешение, я чувствовал, что мне становится дурно. Но поздно уже что-то менять. Надо играть. Буду играть, как смогу. Наступил день пира. Наверно, мне не стоило заплетать мальчишкам волосы так, как это делают Феанорионы. Но многолетний опыт вел мои руки, и я укладывал их волосы сугубо по собственному разумению. Надо бы было заплести их так, как это делает, гордясь, Дом Эарендила, но я не вполне был уверен, что знаю, как именно это должно выглядеть, а плохое подражание бывает хуже, чем хорошо исполненная замена. Может, я мог бы припомнить стиль Тургона, но сей родич стал остригать волосы после гибели жены на Хэлкараксэ, да и давно уж я его не видел. Наверно, у меня хорошо получились бы косы Финголфина, но это было бы неправильно, учитывая то, что я намеревался петь. Всякая прическа, напоминавшая Фингона, вызвала бы болезненные воспоминания у моего брата. Так что, кажется, нельзя придумать ничего лучше , чем косы Феанорионов, простые, как те, что мы с Маэдросом носили в юности. Я ощутил какую-то нехорошую гордость по этому поводу. Я уже велел сделать для них одежды из синего и серебристого шелка, чтобы они указывали на их происхождение. Волосы, которые я заплел им так же, как заплетаю себе – не слишком навязчивый, но все же вполне ясный знак, указывающий, что они принадлежат не только к роду Финголфина, но и к роду Феанора. Мальчишки прожили и видели еще слишком мало, чтобы до конца понять, что я делаю, но остальные-то смогут это оценить. Когда-нибудь и они поймут, что я сделал, и, может быть, увидят в этом еще одну причину для нелюбви ко мне. Но сейчас я пожелал рискнуть, рассчитывая, что ненадежная юная память этого не сохранит. Запуская пальцы в их теплые шелковистые волосы, я позволил себе на краткие мгновения вообразить, что передо мной – мои собственные дети. Те самые темноволосые наследники, которых я так и не смог дать своему Дому. Стоило бы устыдиться – но темное пламя гордости стало лишь сильнее. Я стал плести им косы еще туже, украшая их прически, делая их наряднее, чем те, что сам обычно делал себе. Но важнее, наверно, было то, что, когда я прикасался к ним, они сидели тихо, не шарахались. Я никогда не винил их за подобные порывы, но сейчас я видел, что они не так боятся – и это меня радовало. И они не стали возражать, когда я возложил на их головки венцы – серебряные венцы с белыми и синими драгоценными камнями. Право Финголфина на этих детей явлено было в цвете их одежд и этих камней. А остальное было мое.