Пропасть

Маэдрос Вечер действительно получился таким, как желал брат. Он ухитрился использовать наши запасы и еще подрядил охотников, так что накормили нас щедро. Потребовалось четверо мужчин, чтобы внести и водрузить на главный стол зажаренного кабана с кроваво-красным яблоком в пасти. Кроме кабана, подали утку, печеные яблоки, свежий хлеб – когда его разламываешь, из него исходит пар, и масло затекает в трещинки. На всех столах были засахаренные орехи; пироги свободно передавались по кругу. Вино лилось рекой. Маглор старался внести разнообразие - и у него это получилось. Действительно, получилось. Пока служители крутились, накрывая на столы, мне на миг представилось, что я не один, что я не заперт в этой отвратительной крепости, как в ловушке - но вновь, молодой, свободный, пребываю среди равнин Валинора. Этой фантазии я лишь на мгновение позволил завладеть мною, до того, я подпал под чары Маглоровой песни - и на один прекрасный и пронзительный миг мне сделалось ясно, зачем я пришел сюда, зачем плыл на корабле, почему последовал за отцом. В этом не было ничего общего с нашей Клятвой, хотя она продолжала пылать где-то глубоко в моем сознании. Это было связано только с нашей свободой, с безграничностью неизведанной земли. Жить без вмешательства предавших нас Валар. Я тряхнул головой и вызывающие тоску воспоминания оставили меня. В сознании была Клятва, и Вечная Тьма зияла предо мною – одновременно жуткая и влекущая. Никогда я не мог понять, как Маглору это удается. Я, конечно, говорю не о пиршествах, а о его даре. На протяжение жизни мне доводилось созерцать дивные образы, которые возникали из его слов, его пения. Он утверждал, что и сам не до конца понимает, что это происходит помимо него, и он никак не может повлиять на то, что видится другим. Что на унылых серых стенах Амон Эреб не он создает картины, что мы видели, а лишь наше собственное воображение. Не знаю, в самом ли деле он верит в это. Думаю, он всегда был слишком уверен в себе, чтобы думать так, а этот его примирительный тон шел от теперешней холодной отстраненности и приобретенной скромности. Отец его этому не учил – верно, эта черта появилась у него в подростковом возрасте. И все же в этот праздничный вечер его могучий дар заставил вспыхнуть мое лицо, и боль в руке полыхнула с пугающей пронзительностью. Да, это было мучительно, но я давно выработал в себе привычку – боль не должна влиять на мое поведение. Я научился этому в Ангбанде, когда понял, что мои испуганные крики только радуют мучителей. Со временем этот навык усовершенствовался. Так что, получи я даже удар ножом меж ребер, я мог бы продолжать милостиво улыбаться нападавшему, если бы того потребовали приличия. Ибо разве был бы с меня, вождя, толк, не умей я управлять своими чувствами? Я всегда держал их в суровой узде, не то я рассыпался бы на части на глазах у всех. Я бы уже не был Феанарионом. Не вызывал бы уважения вождь, впадающий по малейшему поводу в слезливую печаль. Эта привычка руководила каждым моим поступком, проявлялась в каждом сказанном слове. Обращаясь с просьбой, я думал, что соблюдаю все те же ограничения. Но Маглор вдруг заколебался, услышав о Песни о Двух Древах, и был, видимо, прав. Совсем маленькая заминка, кратчайший миг напряженности –я даже не обратил тогда внимания. А ведь, возможно, он был прав. Возможно. Маглор знал меня даже лучше, чем я сам. Но, тем не менее, он ее спел и, наверно, ждал, что же будет со мной. Когда он запел, я, всегда так любивший эту песню, сделал попытку закрыться от сокрушительного напора его музыки. Я не мог сопротивляться в полной мере. Меня омыла волна музыки, волна родного, незабвенного голоса, который был утрачен так надолго – а потом я посмотрел в другой конец зала, а там стоял Фингон, все такой же, неистовый, неостановимый, каким я его помнил. Это было гораздо лучше того, что виделось мне обычно. По крайней мере, его лицо не искажалось ужасом при мысли об убийстве собственного двоюродного брата, или безмолвным криком предсмертной муки, а ведь было и еще хуже – его лицо растоптанное, окровавленное, обожженное, уже неузнаваемое.… Сейчас он безмолвным стражем стоял в конце зала, делаясь то плотнее, то прозрачнее. Образ то возникал, то таял между колоннами. Некоторое время он оставался там, с молчаливым почтением слушая, как Маглор поет Песнь о Древах. Когда начался плач по его отцу, он склонил голову, а когда закончился - исчез. Перед этим он быстро поднял взгляд и посмотрел мне в глаза. Лишь на миг, один, исполненный значения, миг, наши глаза встретились - и он исчез. Как бы я не сдерживался, все мое тело сковало холодом, а в горле ощущалась горечь, вызванная страхом и скорбью. Это видение, конечно, тоже не стоило принимать в расчет. Я знаю, что Фингон мертв. Я знаю, что он для нас потерян. Рана в моем сердце служила достаточным подтверждением для меня самого. Когда я увидел его здесь, то сразу понял, что это игры моего больного разума, и постарался придать своему лицу каменное выражение. Маглор достойно показал себя этим вечером. Он одарял нас своим ясным, сияющим, как свет во тьме, голосом. Он поднял дух многих молодых женщин из тех, кто не знал или позабыл, что он, там, в далекой своей прошлой жизни, был женат. Не знаю, считал ли он сам свое поведение недостойным супружеской верности, или считал, что, раз жена покинута так давно, то и в расчет ее принимать не стоит. У меня нет жены. Никогда ее не было и не будет. Так что я как можно любезнее отвергал предложения потанцевать. Не стоило заставлять их тратить время на размышления о том, не значил ли танец, что я когда-нибудь их пожелаю. Наверно, ради обычая мне следовало бы взять себе жену. И здесь, в Белерианде, находились женщины, искавшие места на моем ложе, те, кто стерпел бы мой ужасный нрав, чтобы только родить ребенка из рода Феанора. Такие не обращали бы внимания на шрамы на моем теле, или даже притворились бы, что восхищаются ими. Я числил это среди своих многочисленных обязанностей – разуверять их, чтобы какая-нибудь из них не оказалась в моей власти, когда я впадаю в неистовую ярость. Конечно, никто этого не заслуживает - но мне следовало довольствоваться тем, что худшее выпадает на долю Маглора. Когда вечер закончился, и я обнаружил, что дети еще не спят, то, наконец, осознал, что мы задержались в зале гораздо дольше, чем подобало бы принцам Нолдор. Несмотря на все попытки вести себя разумно, я все же не удержался и растрепал мальчишкам волосы. Потом я пьяной походкой направился в свою комнату, в надежде уснуть. Я видел, как влияет их присутствие на брата, что они подняли ему настроение. Самое малое, что я мог принести ему в дар, было позволение им оставаться здесь, прекратить постоянно возражать против их присутствия. Ничто уже не убедит его в том, что ему не стоило оставлять их здесь. Когда я выходил из зала, в ушах у меня звучали надрыващие душу ноты, которые пела моя певчая птичка. Я так и не смог понять, было то мое воображение или - реальное или призрачное – эхо. Я побоялся повернуться и убедиться в одном или другом. Пусть он поет теперь для них, самых важных своих слушателей, тех, о ком он заботится более всего - и тех, кто (я точно знал) разорвет его сердце на части, когда придет срок. Раньше я бы обязательно вмешался и защитил бы младшего от страданий, которые, как я понимал, неизбежно принесет ему эта любовь. Но сегодня я ушел, не говоря ни слова. Мы, Феанорионы, думал я, уходя, заслуживаем все, что является плодом наших деяний.