Пропасть

Маглор Я невероятно устал. Подготовка пира потребовала гораздо больше усилий, чем я думал, а пение песен, что некогда были в самой моей крови, в биении сердца, утомило меня больше, чем я ожидал. Я слишком много выпил (а то мог бы и не решиться поцеловать ребенка на ночь), но все же не столько, чтобы пол уходил из-под ног. Я ощущал, что в моей груди еще вздыхает умирающая музыка, стремясь выйти наружу. Петь оказалось не так просто, как я думал. Прежде это было легко. Но теперь многолетнее молчание, на которое я обрек себя, пытаясь защитить свое усталое, полное сомнений сердце, сделало все это гораздо труднее. Иногда мне требовались усилия, чтобы заставить голос звучать ровно и твердо. Я едва осмеливался смотреть на слушателей, а ведь некогда я упивался их слезами, точно эликсиром, что поддерживал во мне силу и мужество. В Валиноре я жил ради этих мгновений – когда видел, как мой голос потрясает слушателей до самого сердца, открывает их душу, заставляет их показывать мне свою уязвимость. Собственно, я не очень-то горжусь этим теперь. Это просто говорит о том, что есть навык, способность делать это с другими. Я не вижу, чем тут можно гордиться - слезы текут у тех, кто и так уже насквозь пропитан слезами. Как-то я поднял взгляд во время выступления и увидел мокрые щеки и безжизненные взгляды моих слушателей. С тех пор я не решался больше поднимать глаза – закрывал их или смотрел в пол. Насилие, совершенное мной, заставило пролиться слез гораздо больше, чем мои песни. Плач больше не вызывал во мне умиления. Дети спали. Казалось, глупые и бесчувственные выходки наших воинов не слишком их расстроили. Признаться, я даже не заметил этой песни, это Маэдрос рассказал мне, уже позже, когда наш народ разошелся. Я был безумно благодарен, что он вмешался в тот момент, когда я проявил нерадивость, так что у меня не было другого выбора, кроме как играть в опустевшем зале, коль скоро он попросил. Я направлялся в свои покои, и путь мой лежал мимо его двери. Еще прежде, чем я подошел, я заметил падавший из нее свет. Наверно, подумал я, какой-нибудь слишком усердный слуга разжег огонь, потому что сам Маэдрос точно не стал бы этого делать. Я осторожно приблизался. Когда Маэдрос уходил из зала, он был пьян – я надеялся только, что у мальчишек недостаточно жизненного опыта, чтобы это распознать. Не то что бы он был слишком пьян, но я видел, что он пошатывается. И слишком тяжело ложилась его ладонь мальчишкам на головы (хотя и с удивительным дружелюбием, которого я вовсе от него не ждал). Я видел, что вина он выпил более, чем достаточно. Тот факт, что огонь еще горел, был первым признаком, свидетельствовавшим, что Маэдрос пьян. Иначе он погасил бы его. Во-вторых, дверь была открыта. Он ведь ненавидел вид пламени, его жар, его вид, звук, что оно издает – и он всегда изо всех сил защищал свое уединение. Но, когда я вошел, оказалось, что он не спит. Он стоял у камина, неотрывно глядя в огонь своими серебристыми глазами. Он, видно, начал уже раздеваться - смятые туника, сюрко и плащ валялись на полу у его ног. Его лучшие одежды были брошены, как тряпки. Отблески пламени пугающе подчеркивали его шрамы – темная тень лежала во вмятинах на коже, по контрасту выделяя и белые линии, пересекавшие его тело. Отсветы озаряли его лицо, вызывая страшные воспоминания - о Лосгаре, о рассыпающемся под моими пальцами теле отца, о том, как мы вместе смотрели на братний погребальный костер, о том, как драгоценные камни Менегрота сверкали под колеблющимся светом факелов, о Сирионе. Огненные сполохи играли на его волосах, отражались в глазах. Он не обернулся, но мне хватило того, что в его покрытых шрамами плечах заметно стало напряжение - он знал, что я здесь. А когда он заговорил, голос его звучал мягко. - Мне понравилось, как ты сегодня пел, Макалаурэ. – Давно уже он не звал меня так. – Понравилось больше, чем я ожидал. - Спасибо, - это слово прозвучало чуть более вопросительно, чем я хотел. – Рад, что ты… - И, похоже, ты все же оказался прав. Пир не нанес непоправимого урона. – Он неотрывно смотрел в огонь, так и не взглянув на меня. – Но тебе надо понимать, что когда-нибудь они уедут. Конечно. Дети. Он говорил о детях, сейчас, когда я столь многое устроил ради их блага. Как я ни противился, боль, словно тугая повязка, сдавила мне грудь. Только не сейчас. Не теперь – я ведь только начал приобретать их доверие, только стал испытывать к ним настоящую любовь. В глубине души я знал, что он прав. Если я хотел для них лучшего – а я хотел, действительно хотел – вне всяких сомнений, нельзя было оставлять их под нашей опекой. Были, конечно, политические причины для того, чтобы держать их здесь - благородные заложники помогают обеспечивать хотя бы шаткое перемирие между нами и Баларом. Стоит дать их вождям повод подумать, что сыны Феанора настолько подлы, что убили невинных детей - и перемирие будет нарушено. Конечно, Эрейнион хоть немного знал нас, и он распознал бы ложь, понимая, что даже мы с братом неспособны на столь ужасное деяние. (Вдруг в моем мозгу возникла ужасная мысль - а что, если бы нам предложили убить их в обмен на Сильмарилы? Или даже один Сильмарил? Я сглотнул, душа эту мысль, и решил считать, что ее не было). Но и раньше, и сейчас я понимал, что лишу детей всякой надежды на нормальную, счастливую жизнь, если позволю им оставаться на Амон Эреб слишком долго. Это пресекло бы линию потомков Лютиен и Берена, внесло хаос в линию Тингола - если бы я полюбил их и позволил им полюбить меня. Нет, решил я. Я не могу так поступить. Пусть Тингол был королем замкнутым и озлобленным, пусть игнорировал общего врага, пусть отказал в помощи, которая могла бы изменить ход Нирнаэт. Придется забыть гнев, что он вызвал, запретив наш родной язык – тот, кто прятался за завесой и не желал нести потери, как несем их мы. Может, и не стоило винить его и таить обиду. Может, я и сам поступил бы так же, защищая свой народ. Так что прав был Маэдрос. Если я действительно любил этих детей – а мне казалось, что я уже полюбил их - тогда довольно скоро мне придется освободить их от уз, возложенных на них Феанорионами. Надо будет передать их опекунам, что подходят для этой роли лучше нас, чтобы обеспечить им достойное положение. Даже если они и примут мою любовь когда-нибудь, то смогут потом открыто отречься от нас и тем купить уважение к себе. Как нам было известно из доходивших до нас немногих разрозненных вестей, Келебримбор, отрекшийся от моего брата, жил довольно неплохо. Это было совсем не так ужасно, хотя от одной мысли у меня все сжалось внутри. Но я был уверен, что такая возможность – не лучшее, что я могу дать им. Трудный выбор предстоял мне, но разбираться с этим нужно было явно не сегодня. Этот вечер должен был быть радостным. Пока я предавался размышлениям, Маэдрос не шевельнулся. Спасибо ему. Мы долго беседовали в пиршественном зале, когда все уже или разошлись, или провалились в беспамятство. Впервые после сирионского кошмара я почувствовал, что брат действительно возвратился ко мне. Может быть, и не стоило сейчас заходить к нему. Да делал ли я вообще что-нибудь правильно по отношению к нему, подумал я, с тех пор как он был спасен? Казалось, сердце вырвется из груди - так мне хотелось утешить старшего брата. Последнего родича, что мог еще смотреть мне в лицо. Я прошел к нему, не позаботившись закрыть дверь. Мне бросилось в глаза знамя Фингона (испытывал ли Маэдрос при взгляде на него такой же необоримый стыд? Не знаю, почему у меня возникла эта мысль… конечно, испытывал). Я обнял его изуродованные плечи. Я почувствовал, как он напрягся, но решил не обращать на это внимания. Не сразу, постепенно он расслабился и – хотя, может быть, мне это показалось – немного склонился ко мне. Через минуту он отвел мои руки, но одну ладонь так и не выпустил. После короткого колебания, мы сплели пальцы. Он подвел меня к кровати, едва ли не столкнул на свой неровный матрас, который вдруг показался притягательно мягким. Потом он сам улегся рядом. Я свернулся клубком, уткнувшись головой ему в плечо, чувствуя неровности его кожи. Выпирающий сгусток рубцовой ткани уткнулся мне в переносицу, а подо лбом оказалась глубокая впадина. «Ты не должен был оставлять его», - прошептал отец. «Я не мог его спасти, - возразил я безмолвно. - И от самого себя мне его не спасти никогда». Потом Маэдрос заговорил. Не так, как он говорил там, в зале, изливая спокойный, обдуманный поток слов. Его голос вытеснил голоса в моей голове. Он говорил о том, что нам пришлось повидать вместе - о чудесах Валинора, сиянии Древ, о дикой красе Белерианда. И о другом – он говорил о Затмении Валинора, Роке, своем плене, Драконьем шлеме, об отце, Альквалондэ, Менегроте, Фингоне, Сирионе, Браголлах, матери, Нирнаэт, Сильмарилах, своем спасении, Финроде, прорыве Осады, о братьях. Его речь была сбивчива, точно выпитое вино смазало строки на странице этой ночи, а может быть, и усталость сказалась тоже, хотя усталым он не казался. Он беспорядочно переходил то на Квенья, то на Синдарин, и не соблюдал вообще никакого хронологического порядка, так что мне приходилось делать большие усилия, чтобы мое усталое сознание улавливало то, что он говорит. Он редко говорил со мной обо всем этом (потому что он вообще редко со мной говорил). Я понимал, что это важно, но ничего не мог поделать – под звуки его ровного голоса глаза начинали закрываться. Когда Маэдрос излагал размышления о том, что пришлось повидать нашему народу, музыка, которая беспокоила меня, тревожила, как зудящая болячка, которую никак не достать – эта музыка стала расти и запульсировала в ушах, требуя, чтобы ее записали. Неуловимые прежде ноты сошлись в нужном порядке. Сегодняшнее мое пение разбудило вдохновение, о существовании которого я даже не подозревал. Подобно этим бессвязным речам, стали изливаться на меня с неба части музыки, образуя словно маленькие озерца с покрытой рябью поверхностью – и впервые я увидел во всем этом смысл. Кажется, я уснул раньше, чем он, потому что я не помню, чтобы поток его беспорядочных размышлений подошел к концу. Когда я утром проснулся, перед глазами рябило, во рту пересохло, язык распух. И я знал, что из семян, что заронил мой брат, вырастет величайшее из моих творений.