Пропасть

Маглор Годы шли, и остановить их или хотя бы замедлить их ход было - и всегда будет – далеко за пределами моей власти. Я продолжал заботиться о детях, которые стали так дороги моему сердцу. Они уже входили в пору возмужания. Музыка, родившаяся в моем воображении, когда я после пира лежал подле брата, делалась все громче и громче. Мальчишки же постепенно взрослели. Голоса не становились тише. Постоянный поток шепота, что я слышал, звучал зловеще. И приходил чаще. Это стало меня пугать. Раньше я был уверен, что это от меня зависит, что они говорят, что это я позволяю им обитать у меня в голове. Действительно, прежде так оно и было. Но в один прекрасный день Куруфин выдал мне целый поток фактов и цифр, связанных с обработкой металла и кузнечным делом. Не помню, чтобы я слыхал об этом от отца – ведь свою неспособность я доказал еще в юном возрасте. Конечно, могло быть, что эти сведения были глубоко зарыты где-то в подсознании, ожидая, когда настанет их черед явиться в моем страдающем разуме. Я не мог поверить. Я молча боролся, пытаясь оттолкнуть все это от себя. Раньше я всегда прислушивался, что говорят мне голоса, которые я так люблю и так ненавижу. Однажды все изменилось. Я вдруг понял, что больше их не слушаю. После этого я всерьез принялся за работу. Я заперся в комнате, отчасти, чтобы защитить детей и брата от своего безумия, но, в большей степени, чтобы сосредоточиться, потому что мне нужно было многое сделать, а как можно было исполнить это должным образом, если окружающие постоянно отнимают у меня время? Крепость, дети, брат – все это никуда не денется и потом, когда я закончу. Но если я сейчас не сосредоточусь, вся работа пойдет прахом, и эта мысль лишала меня сна. В конце концов, пусть нескоро, песок из часов высыплется весь. Карнистир шептал мне, что ничего у меня не выйдет. Отец твердил, что я не гожусь, чтобы исполнить свой замысел. Келегорм помалкивал, но время от времени я замечал непонятное шуршание листьев и спиной ощущал его взгляд - точно он скрывался где-то в подлеске, когда я, сидя за стенами, ощущал признаки подступающей слабости. Если бы только голоса отца и брата преследовали меня, я бы, наверно, смог это перенести. Но я стал слышать крики. Скрежет меча, встречающего сталь. Предсмерные вопли тех, кого я зарубил, и тех, кого не сумел спасти. Я видел скалы, что напомнили мне Алквалонде, и мой разум развил эту картину – жемчуг на забрызганных кровью берегах. Запах гари и разложения проник мне в ноздри и не желал уходить. Ужасный шум заполнил мое сознание. Какофония не желала покидать меня даже в те редкие часы, когда я спал. Плач не стихал – это была боль столетий, полных кровавой резней . Мне не удавалось стряхнуть это с себя. Я никак не мог заставить шум, голоса, музыку стихнуть. Пока не начал писать. И голоса, пусть не умолкли, но сделались тише. Когда я стал описывать историю пережитых нами лишений, шум почти утих. Я делал заметки, потом сотни обрывков летели в огонь – мне казалось, что они недостаточно хороши. Недостойны моего великого, прославленного имени. Я должен, должен был сделать это, ибо одно только мне и оставалось - блекнущими чернилами записывать воспоминания. Когда-нибудь другие извлекут на свет покрытые пылью музыкальные инструменты, и исполнят песню, где оплакивается наше падение. Если бы я считал, что играть доведется мне, я бы написал другую песню, но почему-то я знал, что мне не придется ударить по струнам ради скорбной памяти народа Нолдор. Я был одинок. Мысли и воспоминания жгли меня, и, казалось, поднимались от моей кожи, точно пар, и черным облаком возносились над и без того неспокойной крепостью Амон Эреб. Почерк мой стал дурным, тороливым, капельки чернил небрежно пятнали страницы. Я изо всех сил пытался запечатлеть то, что слышал и помнил. В какой-то момент огонь, пылающий в моем камине, неприятным образом напомнил мне о Браголлах (плавящийся металл, сгорающие волосы, лопающаяся кожа), и я погасил его. Теперь я перестал заботиться о том, чтобы уничтожать бумаги с негодными пометками. Я просто мял их и бросал, так что они стали составили у моих ног целое поле ненужных цветов. Сад моих неудач. Неудач было слишком много, чтобы их можно было сосчитать. Но, если у меня получалось - в те славные, в те блаженные секунды, когда я вновь обретал и узнавал собственный дар, и видел эти четкие знаки, записанные черными чернилами, мое сердце взмывало ввысь (а строки вдруг начинали казаться полными изящества и загадки, кляксы и помятость бумаги делались вроде бы незаметными. Эти слова были бессмертными. Они уже не были частью меня, они получили свободу, они были достаточно могущественны, волшебны, чтобы больше не нуждаться во мне для придания им многозначительности…) Несколько минут я будто парил среди облаков, одурманенный сознанием достигнутого совершенства, пока не возвращалось ощущение того, что нужно спешить. Маленькие эти триумфы подталкивали меня вперед, точно любезная и дружелюбная плетка. Мне было уже не до еды и не до отдыха. Единственное, что имело еще значение, в абстрактном, отстраненном смысле - это те, кого я любил, эти неверные миражи, что я улавливал боковым зрением. Если я не могу любить их в реальности, то я дам им бессмертие в этом вечном памятнике. Он не исчезнет, как дым. Он сохранится. Какой-то голос в самой глубине души (может быть, мой собственный), заверил меня, что это так и будет. В самом деле, так долго мучила меня жажда этого безумного творения, что теперь, чтобы удовлетворить ее, мне надо было в нем утонуть. Вожделенная, незабываемая сладость касалась моих уст, согревала горло, наполняла легкие. Это было естественное и простое желание, такое древнее, что, казалось, оно проникло в меня, когда Сам Илуватар дал бытие моей fëa. Порой я мало придавал значения беспокойству, вызываемому «голосами». Я вдруг вспомнил, что это был способ придумывать. Когда я был ребенком, то он помогал моему разуму, чрезмерно деятельному и поглощенному причудливыми идеями, заново представить себе увиденное. В конце концов, когда я смирился, и, когда мое перо нацарапало достаточное количество букв и нот, голоса перестали меня беспокоить. Редко, но все же случалось, что мои глаза делались точно сухими и шершавыми (песок в песочных часах) и я не мог держать их больше открытыми. Тогда я позволял себе на несколько мгновений опустить голову на стол (но я не спал, не было времени спать сейчас). Вернулся Куруфин, чтобы показать мне то, что я знал, но забыл, о кузнечном мастерстве, а Келегорм упрекал меня, что я не узнаю голос какой-то птицы, каких много в Валиноре, но которые не водятся в Белерианде, и Амрод спрашивал совета по поводу выращивания урожая, когда солнечного света еще нет. Плач приходил, как приходит прилив из моря, окрашенный красной пеной. Я еще не закончил. Я не сразу понял, что в дверь стучат. Этот звук слился с бесконечным числом других звуков, слышных мне – и он растворился в бесконечном шуме. Я все еще не закончил.