Пропасть

Маэдрос Я втолкнул брата в комнату. Получилось грубее, чем я намеревался. Скорее всего, у него на руке остались потом синяки от моих пальцев. Подальше от мальчишек, которые могли пострадать от его поведения. Сомневаюсь, что он это сейчас понимал. Мне и прежде случалось видеть Маглора таким. Он напоминал тогда отца в его безумные мгновения. Я видел таким и Куруфина – когда божественность творчества наполняла их разум и вела их к величию, возносила к вершинам. Такой пыл способен породить нечто воистину невероятное – но видеть его неприятно. Брат мой выглядел, мягко выражаясь, взъерошенно. Волосы были убраны назад, но множество выбившихся прядей ореолом окружали его бледное лицо. Скулы и ключицы проступали слишком явно, рубаха болталась на нем. Мой взгляд остановился на вышивке, что шла по ее подолу – золотые цветы, ярко-зеленые листья. По ней я понял, что эта рубаха когда-то принадлежала Келегорму, а теперь ее, недолго думая, надел на себя Маглор. На обшлагах тонкая ткань пестрела угольными пятнами. - Так вот, как я тебе уже сказал, у меня, у меня закончилась бумага. - Я не сразу уловил смысл того, что он говорил. Он безумным жестом указал на стены, на черные отметины на них. Казалось, он совершенно не замечает возникшего между нами противостояния. – У меня закончилась бумага, а она нужна была для записей, потому что эти записи, Нэльо, - он сердито ткнул куда-то в воздух, не указывая ни на что конкретное, - есть то, что составит мой величайший труд. Маглор, сложив руки на груди, со вдохом присел на свой письменнный стол. Он смотрел на меня с упреком, точно я только что сморозил какую-то глупость. - Мой величайший труд! - повторил он так убежденно, что я готов был ему поверить. – Но, знаешь ли, Нэльо… - Он так редко называл меня этим именем, что оно прозвучало сейчас почти угрожающе. Точно тяжелая грозовая туча, его слова таили в себе скрытый поток эмоций. – Знаешь ли, я думал, чтобы записать все самое отвратительное. Каждую вещь. Каждую. Из. Них. От Затмения до Сириона. И я сделал это, сделал, написал все это. Конечно же, написал! Но тогда оказалось, что там почти триста страниц, это многовато, и даже… погоди, дай подберу слово. «Неудовлетворительно» для меня. – Он засмеялся. – А я вовсе не хочу, чтобы было неудовлетворительно. – Он снова засмеялся и посмотрел куда-то вдаль. - Нет, я стремился к высшему, к тому, что достойно моего имени, даже к тому, чтобы превзойти себя самого. Сотворить то, что сможет жить еще долго после того, как я сам жить уже не буду. Да, Нэльо, ты понимаешь? Внезапно он поднялся, с безумным видом прошелся по комнате, а потом уставился на меня решительным, требующим ответа взглядом. Еще в Валиноре я научился отвечать на такой взгляд, хоть и не страшился брата, как страшился когда-то отца. - Да, конечно, я понимаю. – И, заранее предчувствуя недоброе, я произнес то, что мне действительно хотелось сказать: - Маглор, это надо прекратить. – Не знаю, зачем я вообще сказал это. Если на отца или братьев нападал приступ бурной деятельности, мне никогда не удавалось их отвлечь от нее. Что бы я ни делал, как бы ни старался. - А знаешь ли, - он не обратил на мои слова никакого внимания и продолжал говорить, размахивая руками, - что я всегда ненавидел эти рассказы об Алквалондэ? Ты же ведь тоже? Все эти песни, в которых твердят об убитых в гавани детях, и как их крошечные, невинные тельца плавали в воде? Образ пронзительный, конечно, помогает выстроить повествование. Но ведь там же не было никаких детей, Маэдрос, никто бы не выпустил детей на улицу в такой Тьме! А те, кто первыми вступил в бой – мы же не знаем, чего они на самом деле хотели! Может статься, они вовсе не сталкивали нас, чтобы утопить, а просто пытались не пустить нас на корабли. На свои, ими же построенные, корабли. Так что, так что, этому я посвятил свою повесть. От Затмения до Алквалондэ. Потому что все остальные рассказывали неверно, упускали – упускали – самое важное, а этот случай – это суть нашего падения. Потому что разве кто-нибудь другой расскажет о всей вине, что легла на нас после всех деяний? – Он вздохнул, удовлетворенный тем, что высказал свою точку зрения. Я не успел ответить. Он продолжал: - О, ммм, эти бумаги, на которых ты стоишь, разложены по порядку. Я уйму времени потратил, чтобы их разложить. – Теперь голос Маглора сделался неожиданно сдержанным и невыразительным, и мне стало ясно, что он глубоко раздосадован. Действительно, я наступил прямо на бумаги, поспешно разложенные на кучки. Опираясь на свой длительный опыт, я мог точно сказать, что они едва ли разложены в соответствии с какой-либо логикой - просто плоды его умственных усилий он раскидал в небрежные пачки. Я приложил руку ко лбу, чтобы мои прохладные пальцы помогли мне остудить жар гнева. Я провел пальцами по векам, прижал к глубоким бороздкам, что прочертили мои щеки, коснулся губ. Это не сам брат, напомнил я себе, он просто одержим чем-то таким, с чем он не в силах справиться. Это не его вина. Тем не менее, вопрос, из-за которого я пришел к нему в комнату, требовал решения. Пусть он был сейчас не в том состоянии, чтобы меня выслушивать, это не отменяло необходимости разговора. Я еще раз обвел взглядом его комнату, пытаясь оценить масштаб учиненного беспорядка. Он записал имена всех тех, кто последовал тогда за мной к Ангбанду. Имена друзей-эльфов, давно покойных. Давно, точно уже и не в этом мире, потерянные жизни тех, кто оказался достаточно безумен, чтобы довериться мне. Названия кораблей, которые привезли нас в Белерианд. Имена тех, кто, как я знал, пал в Алквалондэ. А там, в углу, перечислены имена погибших родных: Финвэ, Амрод, Феанор, Карантир, Келегорм, Куруфин, Амрас. Неправильно, подумалось мне, если верить отчетам из Менегрота, Куруфин пал прежде Карантира. Я с трудом сглотнул, пытаясь сохранить хладнокровие, и облизнул губы, готовясь к тому, что сейчас скажу. Вдруг меня ткнули в грудь кипой бумаг. - Прочти, Нэльо. Я писал ее для тебя, отчасти. Отчасти для себя. И для всех нас. – Его глаза были сейчас яркими, пугающими, они были так исполнены света, что в них невозможно было смотреть. – И да, - он опустил очи долу, избавив меня от их с ума сводящего сияния. - Она еще не закончена, не готова, но я хотел бы, чтобы ты первым прочел ее. Это четвертый, что ли, набросок? Да, пожалуйста, читай! На стене, позади меня, было многократно повторено одно написанное слово – «Нолдолантэ». Это слово точно обжигало мне лопатки и вызывало дрожь в позвоночнике. Маглор, который всегда быстро отзывался на мои внутренние движения, среагировал быстро. - Да, ну, это просто рабочее название. Не уверен, что оно мне нравится, может быть, я подберу другое. – Он обратил глаза к окну и посмотрел туда отсутствующим взглядом. – Нолдолантэ. Нолдолантэ. Ведь так и соскальзывает с языка, правда? Да, братик, действительно соскальзывает, соскальзывает даже слишком легко, и слишком внятно говорит о наших потерях. Я переворачивал исписанные страницы. Почерк Маглора оказался неожиданно небрежным. Набросанные чернилами строфы были, как и следовало ожидать, великолепны. Уже в начальных строках явны были ужас и отчаяние, что мы испытали тогда, в далекие дни, когда померкли Древа, и мы оказались в темноте. Вдруг я понял, что не могу читать дальше, не хочу вспоминать все эти события. Я смотрел на слова, не видя их, а боковым зрением замечал, как Маглор в напряжении мечется по комнате. Эта рукопись еще раз доказывала, что ему нельзя доверять это тяжкое бремя – детей, которых он взялся опекать. Мальчишкам надо было уезжать, и уезжать скоро. Во мне крепло внезапное тяжкое осознание – я много лет знал, но только сейчас решился всерьез подумать об этом. Я уже написал и разослал письма, так что обратного пути нет, как бы он ни возражал. Вопреки желанию Маглора, я не стал вчитываться в подобранные по порядку страницы, которые держал в руке. Да и не читая, я знал, что слова его могучи, точно откованная в горниле сталь, и легки, как искры, летящие в воздух из темной кузни. - Им нельзя здесь оставаться. - Я произнес эти слова, и это оказалось неожиданно легко. В то же время я почувствовал себя исполненным яда, злым, мрачным – я же знал, что эти слова означают для Маглора. - Нельзя здесь оставаться? - повторил он за мной и вдруг замер. Я знал, что этими словами разрушаю сказку, которую он сочинил о самом себе, сказку, придуманную более тщательно, чем та повесть, что была сейчас у меня в руках, историю, в которой он был настоящим героем-искупителем, спасителем этих детей. Сказку, в которой он сделался отцом, а ведь отцом он должен был стать давным-давно, в Валиноре, не покинь он жену. Конечно, то была лишь тщательно продуманная ложь, но слышать в его голосе печаль и смятение было больно. – Мальчикам? Нет. Нет, Нэльо, у них же все хорошо. Зачем им куда-то уезжать? - Им нельзя оставаться. Им надо отправиться к тем, кто сможет позаботиться о них лучше, чем мы. Лицо Маглора, восторженное, сияющее от избытка чувства, вдруг померкло – на нем отразились сомнение, смятение, резкая боль. - Это будет не завтра и не послезавтра, - проговорил я, пытаясь (кажется, безуспешно) помочь ему смириться с этой мыслью. И то была не совсем правда – я ожидал ответа от Верховного Короля и понимал, что отослать их придется скоро. – Но мы должны отдать их другим. – На глазах у него заблестели слезы. – Ты же не способен о них позаботиться, Маглор. А Эрейнион тоже их родич, и у него им будет лучше, чем у нас. Да, правда. Эрейнион, с его крепостью у моря, с его незапятнанными кровью руками, будет гораздо лучшим опекуном для этих похищенных нами детей. Основная причина, почему мы их забрали тогда, была в том, что мы хотели таким образом защитить наш народ после сирионской резни, и эта цель, кажется, была достигнута. Я подумал, что, когда мальчики окажутся на берегу океана, то им может вспомниться все то, что они потеряли. Они обретут наставников более мудрых, чем мы. А мы с Маглором снова будем свободны и сможем исполнить Клятву. Маглор казался холодным и злым. Мои слова вызывали в нем презрение, хотя он, наверно, понимал, что они справедливы. Я знал, что он-то не желает оказаться «свободным», а предпочитает делать вид, что преследующей нас ежеминутно Клятвы не существует. Ему бы лучше погрузиться в слова и музыку, и позабыть об ужасной реальности. Я видел, как поднимаются у него уголки губ – точно он сейчас зарычит. - Убирайся, - коротко произнес он. Когда он хотел, звук его голоса мог наполнить всю комнату. Я уже сказал все, что надо было сказать, и оставаться дольше смысла не было. Я ушел, оставив за закрытой дверью написанные имена и неотступную песню.

================================================

Лишь две недели спустя я собрался с духом, чтобы снова войти в комнату Маглора. Время от времени я слышал доносившуюся оттуда музыку и старался не думать о страницах, которые он показал мне. Сделав попытку войти, я вдруг обнаружил, что мне не обойтись без ключа – он запер дверь. Но даже когда я отпер замок, мне пришлось толкать ее, потому что он ухитрился чем-то перегородить вход. Пробиваясь в его покои, я устроил такой грохот, что уже был готов к тому, что на шум примчится какой-нибудь слуга. Когда я увидел комнату, находящуюся в состоянии еще большего хаоса, чем мне довелось увидеть в прошлый раз, и самого брата, я подумал, что он мертв. При том шуме, который я поднял, спать было невозможно. Он лежал на кровати, свернувшись, без одеяла, и я не мог различить, колышется ли его грудь от дыхания. Я обнаружил, что мне уже, в сущности, все равно. Пусть он окажется мертв, подумалось мне на мгновение, и я тут же отбросил эту мысль. Так было бы легче отослать детей. Легче сделать то, что должно быть сделано. Если понадобится, одному. Но потом я все-таки рассмотрел, что он дышит. Дыхание было неглубоким, и от него шевелилась туника, некогда принадлежавшая другому брату - он продолжал ее носить. Он был жив, и, несмотря на только что посетившую меня мысль, я ощутил облегчение. На самом деле, мне вовсе не хотелось в одиночку встретить будущее, которое несла с собой наша Клятва. К счастью, он спал. Я нашел кипу бумаг, лежавшую от него на расстоянии вытянутой руки. Все прошедшие недели я собирался с силами, чтобы прочесть написанное его, этот его, как он выразился, «величайший труд». Я поднял бумаги, уселся на его стул и принялся за чтение. Великолепно? Вдохновенно? Какими словами можно описать труд того, кто посвятил себя искусству, того кто легко, и, казалось, без усилий, мог описать события, из-за которых мы стали превращаться в иные, странные существа? День, когда я впервые пролил кровь - от нее мой меч, который скоро уничтожат балроги по приказу Моргота, окрасился алой влагой… День, в который я, по стечению обстоятельств, избежал падения в холодные воды гавани. Я все читал, переворачивал страницу за страницей, а потом почему-то слова стали расплываться и я едва мог их рассмотреть. Слезы. Я заплакал и даже не заметил этого, так тронули меня эти описания. Я дочитал до конца. Труд его жизни, если ему угодно было так это назвать - думаю, он был прав. Нолдолантэ. Падение Нолдор. Песня, где говорится о самых отвратительных моментах нашей истории, песня, которую станут петь много лет спустя, когда его уже не будет. Я старался, чтобы слезы не капали на страницы. А когда я, наконец, поднял взгляд, Маглор уже не спал. Я встретился с ним взглядом. Он лежал так тихо, что я не заметил его пробуждения. - Я написал это для тебя, - сказал он. –И для всех остальных. – Он перевернулся на другой бок, чтобы не смотреть на меня и мои слезы.