Стадии

Вспоминая о Нибиру, Спок до сих пор чувствует вину. Она уже не столь острая, грани её притупились, но горечь, кажется, только усиливается, обретая новые ноты, как, быть может, настаивалось вино. По прошествии лет он лучше осознаёт свои мотивы. Честолюбие и любопытство – вот что им руководило. Он хотел лично понаблюдать и проконтролировать действие устройства холодного синтеза. И когда понял, что капитан нарушил Первую Директиву, то не почувствовал ничего, кроме неудовольствия, ведь тот не посчитался с его мнением. Недовольство заслонило от него факт спасения собственной жизни. Спок отправил рапорт, преисполненный уверенности в своей правоте. Говоря по совести, ему было абсолютно всё равно, что в своём отчёте напишет капитан, ведь он, Спок, ощущал себя правым и, более того, уязвлённым. Поэтому, встретив поражённый и разочарованный взгляд Кирка в кабинете адмирала Пайка, Спок только ещё больше выпрямляется и расправляет плечи, ощущая тщательно скрываемое и от себя в том числе самодовольство. Которое не исчезает, даже когда его выставляют вон. Между этими двумя происходит что-то непонятное и, вероятно, недоступное его пониманию. Спок не любит не понимать, поэтому странности игнорирует. Как и чувство, что его, как ребёнка, отвели за двери комнаты, где взрослые обсуждают важные дела. Многовато эмоций для вулканца, не так ли? Но Спок уже не тешит себя иллюзией, что может быть в полной мере вулканцем или человеком. Он не то что не завершён или брошен на середине пути к цельности, его существование отрицает саму идею цельности. И ему ещё предстоит найти хрупкое равновесие, которое позволит достигнуть гармонии обеих половин. Перед собранием в штабе Споку важно донести свою правоту, важно, чтобы Джим признал, что он прав, что поступил верно. Он следует за Кирком, пытаясь пояснить свои мотивы. – Капитан, – снова и снова против воли Спок срывается на это обращение. Ведь Джим – его капитан. Их прерывает капитан USS «Бредбери», но Спок едва ли может осознать, что этот незнакомец теперь и есть его командир. А капитан вдруг говорит, что будет скучать. Спок смотрит в его глаза и впервые ощущает себя виноватым. Спок прикасается к лицу Пайка, желая только облегчить боль и предотвратить шок, сводящий на нет эффективность любой помощи. Однако там, в глубине разума, в который он рухнул, как в самый глубокий колодец, стоило коснуться контактных точек, Спок видит смерть. Боль не столь значительна, куда сильнее – одиночество, ярость, ужас и нежелание уходить. Сознание адмирала подобно утопающему, хватается за всё, что кажется незыблемым перед лицом захлёстывающей его тёмной волны. Спок остаётся рядом с ним до конца, и они вместе встречают небытие. Вулканец с трудом отрывает руку от щеки умершего и встречает взгляд капитана. Глаза Джима влажные, а вид обиженный и потерянный. Спок не знает, что говорить в таких случаях, но ему знакома эта боль. И он молча смотрит на трясущиеся плечи Кирка, на его руки, судорожно вцепившиеся в окровавленный китель, слышит заглушаемые сиренами и треском пламени сухие рыдания. Он думает, что, пожалуй, учитывая среднюю продолжительность жизни землянина, он желал бы разделить уход Джима так же, как было с Пайком. Через десятки лет, разумеется. В старости, в окружении его детей и внуков. Обещанная старшей версией легендарная дружба, которую Спок безусловно считал своей, а себя – достойным, становится лишь вероятностью и исчезает в сонме других отбракованных вероятностей. Спок касается бронированного стекла, отделяющего его от убийственной радиации. И от капитана, который прикасается к тому же стеклу с другой стороны. Спок тянется сознанием, пытается уловить, нащупать хотя бы отголоски чужого присутствия. Тщетно. Вулканец вынужден со стороны наблюдать момент, который хотел разделить с другом. Но не сейчас, конечно же, не сейчас. Ещё слишком рано. И совершенно, абсолютно, невероятно неправильно. «Мне страшно, Спок, – шепчет Джим. Это будет кошмаром, преследующим Спока раз за разом. – Мне страшно. Помоги мне». И вновь глаза Джима влажные, а вид обиженный и потерянный. Он говорит, захлёбываясь, торопясь успеть: «Ты знаешь, почему я вернулся за тобой». Спок знает, и это второй его кошмар: видеть, как умирает друг, и мучительно пытаться коснуться его разума своим. Последующее Спок помнит лишь урывками. Всё, что было в нём цивилизованного, скованного, стеснённого рамками, условностями и воспитанием, сметено яростью, как песчаная буря стирает оазис в пустыне. Это не погоня, это не ради долга или справедливости, это охота и это месть. Спок внезапно осознаёт, что под ним антигравитационная платформа, а не красный песок арены вызова. И только чужая кровь на его руках и одежде – красная, как этот песок. Тело капитана, нет, капитан, всё ещё капитан, лежит в медотсеке в специальном помещении, гасящем по-прежнему чудовищную радиацию. Большинство из тех, что решились его навестить, входят в комнату, пренебрегая защитными костюмами. Это своеобразный прощальный салют благодарного экипажа. Спок идёт туда сразу из транспортаторной. Несколько раз ему приходится останавливаться, несколько – придерживаться за стену. Спок устанавливает пальцы в нужную позицию и всматривается в закрытые глаза капитана, прежде чем закрыть свои. Он думает, что готов к пустоте, но ошибается. Это не пустота. И к этому нельзя быть готовым. Так, наверное, римские легионеры входили в города, разрушенные варварами. Разум Джима не пуст, пока ещё нет, он хранит посмертные отпечатки. И Спок ощущает всё: страх, боль, безнадёжность и желание жить. Это лишь тень того, чем на самом деле был Джеймс Кирк. Это тьма. И где-то там распахнутая наружу дверь. Туда, куда Спок не сможет за ним последовать. Бесполезно. Доктор Маккой сидит в той же комнате за защитным экраном, и щёки у него мокрые. Вечера они проводят вместе. Джим обычно читает – не так давно он получил разрешение пользоваться падом. Спок возится с реактивами. Иногда он просит подать ту или иную пробирку, Джиму приятно помогать ему. Он не может отделаться от ощущения, будто когда-то понимал, что к чему, зачем смешивать одно с другим, какой результат должен получиться. Сейчас ему просто нравится делать что-то вместе со Споком. Иногда их пальцы соприкасаются. – Что ты читаешь? Джим ждал этого вопроса намного позже, но он выдыхает – тягостный вечер закончился. Его распирают информация и эмоции, он не может молчать. Он чувствует, будто прыгнул с обрыва где-нибудь на Луне, и гравитация такая слабая, и он падает так медленно, что остаётся одно желание: побыстрее удариться о землю. Это похоже на сон, вероятно, Алиса из сказки падала через кроличью нору с похожей мыслью. – Жизнеописания капитанов Звёздного флота. Какое-то время они безмолвствуют. Джим думает: Споку нужно время, чтобы переварить, он же наверняка знал, что этот разговор случится. Просто, наверное, для Спока слишком рано. Спок продолжает что-то записывать, а Кирк смотрит в пад. – Как давно ты знаешь? – голос очень спокойный, но Джим готов услышать в нём досаду или обвинение – неважно, любую эмоцию: неодобрение, нападение, упрёк. Он рад это услышать, он знает, что делать, когда его обвиняют. Правда, потом он обычно не помнит, что говорил. – Нет. Как давно ты знаешь? С самого начала, – он не спрашивает, хотя совсем недавно не был уверен в этом. – Я прав? Когда я только появился? Ты знал и молчал? Принял меня? Тебе стало скучно, и ты решил, что я подходящая замена? Настолько похож? Когда Джим слышит, что в данный момент он и капитан Кирк на девяносто семь процентов идентичны, он перестаёт себя контролировать. Он вскакивает, с колен падает пад, отлетает по полу. Джим кричит. Спок поворачивается, чтобы поставить одну из пробирок на стол, но Джим видит только то, что он отворачивается от него, не желает смотреть? Несмотря на эту грёбаную зашкаливающую идентичность? Он толкает Спока, ёмкость выскальзывает у того из пальцев, разбивается, и осколки медленно плавятся в зеркальной, как ртуть, красной жидкости. – Прошу быть аккуратнее, когда я работаю с реактивами, – голос вулканца приглушённый и размеренный. – Если хоть капля этого вещества попадёт на одного из нас, вероятность успешно оказать медицинскую помощь будет ничтожно мала. Полагаю, мы не успеем даже достать аптечку. Джим внезапно успокаивается и отходит к окну. Вечер. Ветер треплет занавески и ветки деревьев в саду, приятно холодит кожу. Джим закусывает губу и поворачивается. – Ты же не просто так оставил меня. Ты хочешь, чтобы я заменил его тебе. Ты его хочешь. Любишь его, я знаю всё, что ты чувствуешь. А я такой же. Я – он. Джим разворачивается от окна, и весь он – снимок блестящего, гениального капитана, самого молодого в истории. Даже в обычной одежде, мундир вулканцу пришлось срезать с него в первый же день, Кирк неуловимо сохраняет выправку. Руки сцеплены за спиной, это скорее жест, типичный для Спока, но сколько в этом Джиме от самого Спока? – Интересно, он тебя любил? Думаю, да. Каждая его самоубийственная выходка просто кричала: «Посмотри на меня, Спок», «Я сделаю всё, что захочешь, Спок». Только и разницы, что последняя стоила ему жизни. Зато внимание твоё привлёк. Довольно жалкий способ добиться чьего-то расположения, если подумать, – Кирк насмешливо хмыкает. – А знаешь, всего пара одобрительных слов с твоей стороны, и он бы туда не полез. Каково жить, осознавая всё это? – Ты неверно оцениваешь ситуацию, благо корабля и команды... – Да клал я и на то, и на другое! Джим на мгновение замирает, растерянно приоткрыв рот. Многие двери в доме старомодные, и когда он покидает комнату, нет привычного шипения пневматики, только едва слышный хлопок. Спок тяжело опускается на стул. Ему кажется, он никогда не чувствовал такой усталости. Тот изнурительный путь до медотсека к погибшему другу, похожий на паломничество к святыне, когда последние метры бредущий преодолевает едва не на четвереньках, даже он не оставил подобной тяжести. Спок благодарен другу за уход. Уединение – то, в чём он сейчас остро нуждается. Бухло кончилось накануне. На самом деле его хватило надолго, Джим думал, кончится раньше – этот хренов робот ни черта не понимал в развлечениях и выпивке. Может, всё же использовал её для смазки? Для смазки. Вот это он подумал, конечно. Джим заржал и расплескал нечто вроде виски. Спок не разговаривает с ним с того самого вечера. И ладно не разговаривает – начал избегать. Сначала он старается придерживаться установленного распорядка, но Джим почти не ест, много пьёт и ещё больше треплется. Спок не выдерживает на утро, когда Джим, глядя на него почти трезвыми прозрачными глазами, произносит, медленно, облизывая треснувшую нижнюю губу: – Ты тоже чувствуешь? Что нас теперь здесь трое. Мне кажется, если я резко повернусь, то увижу его, – он заговорщицки понижает голос и наклоняется над столом, подаваясь всем телом к Споку. – Ты его видишь сейчас? Спок вздрагивает и почему-то смотрит за плечо Джима. Там волнуется тонкая занавеска. Джим пьяно откидывается на спинку стула и некрасиво хохочет. Спок вздёргивает бровь, поднимается, аккуратно задвигает стул и выходит. Больше вместе они не обедают. И Джим живёт один, в комнате, которая раньше пустовала. Однажды Спок заходит к нему. Джим лежит на кровати и смотрит в потолок. Приблизившись, Спок видит, что не просто смотрит – он разговаривает с ним, почти не моргая. У него светлая щетина, лицо осунулось, глаза блестят, голос хриплый и сбивается. Пахнет грязным телом и бельём, перегаром и рвотой. – Нас поглотило пространство, Спок. Ты представляешь, пару сотен лет назад человек садился в утлое судёнышко, отрывался от Земли – и это уже был риск, шаг в неизведанное, подвиг. А мы носимся по всей Вселенной, и нам всё мало, нам нужно больше и больше. Больше… Нас поглотило пространство. Мелкая планета, которая встречается только в полных каталогах. И на ней призрак великого капитана и то, что осталось от его старшего помощника. Мы есть, мы живём, мы чувствуем, нас нет – нас найти с трудом можно… Спок вслушивается. Он садится рядом и вынимает заготовленный гипошприц с инъекцией. Джим не реагирует на него. – Я читал одну книгу, Спок, – Джим повторяет и повторяет его имя, словно хватается за него, за единственное, что есть у него реальное. Что точно реально, что было и есть. – Её написали тогда, во время судёнышек, но она о будущем. Смешным и мирным они видели будущее, каким страшным им казался космос. Хотя… Я ведь тоже не знаю, какой он. Я только знаю, какой он для тебя… Спок прикасается к нему, приподнимает, пока Джим пытается вернуть зрению чёткость. Он изображает улыбку и тянется к лицу вулканца дрожащими пальцами. Ногти обкусаны. – Ты для него – как скала на берегу моря, которую долго-долго понемногу стачивает волна. По миллиметру за сотню лет, – Спок делает укол. Он не понимает, о чём говорит Джим. И сейчас ему действительно страшно. Он хочет встать и уйти. Оставить всё, как есть. В конце концов, можно заказать шаттл и сменить эту планету на какую-то другую. Но Джима нужно успокоить и отвести в душ. И Спок не двигается. – Тебе страшно не было. А ведь подумать только – лететь в абсолютный мрак и тишину, небытие, в ничто, тёмную пропасть бесконечности. И так уходят дни, недели, месяцы, годы… Мы не успели с тобой много полетать. Прости. Вы не успели с ним. Знаешь, Спок, мне вчера приснился другой «Энтерпрайз», другие вы. И у вас было всё, что нужно: корабль, экипаж, Вселенная. Вы были старые и счастливые там, во сне. Это глупо, но я проснулся, и мне стало так жаль, что он умер. Он не должен был. Всё должно было быть иначе. Он… Да и ты – не в этой дыре, где вынужден копаться в земле в память о матери и слушать бредни пьяной тени… Его тени, – Джиму с трудом даются последние слова, копившиеся слёзы текут по щекам, он дрожит, цепляется за свитер Спока, и это почти похоже на объятие. Спок чувствует животом выпирающие рёбра. – Тебе нужно принять душ, – говорит он. Слёзы текут, не останавливаясь. Джим вслепую находит его руку. – Я часто испытывал чувство страха, Джим, – говорит Спок и сжимает чужие пальцы. – Ты впервые называешь меня по имени.