Ржавый рейнджер

20. Отрезанный палец Ривай отхлебнул горячего отвара и даже не шелохнулся, когда на соседний стул плюхнулся высокий человек в угольно-черном плаще. Ривай по звуку шагов узнал Кенни Странника. – Хреновые оружейные лавки в этой дыре, – Кенни заговорил так, словно они с Риваем расстались всего пару часов назад. – Нет патронов нужного калибра. Он на весь бар гаркнул, чтобы ему принесли бутылку виски. И, закуривая, спросил небрежно: – Каково это – с ампутантом трахаться? – У тебя недоёб? – негромко проговорил Ривай и весь подобрался. Он прекрасно знал, что рядом с Кенни невозможно долго сохранять спокойствие. Любого выбесит. – Нравится? – Кенни, как всегда, пропустил его слова мимо ушей, выдохнул в лицо Риваю сигаретный дым. – Если у него член на месте, то большего тебе и не надо? Ривай отпил еще отвара и представил, как сейчас схватит бутылку с соседнего стола и разобьет о голову Кенни, а потом острым краем стекла вскроет ему горло. Его остановило только то, что Кенни хоть и скалил зубы в улыбке, но отнюдь не выглядел беспечным. Взгляд оставался хищным и цепким. – Ты постарел, – Ривай посмотрел в его серовато-мутные глаза, в уголках которых залегли морщины. Кенни был таким же крепким, как раньше, словно многолетний мощный вяз, который пережил десятки сезонов кислотных дождей. Но в бороде Кенни прибавилось седых прядей, а морщины на худом скуластом лице стали глубже. Сигарету он докурил до самого фильтра, жадно, словно ему все реже удавалось раздобыть курево. – А ты все такой же мальчишка, – отбросив окурок, Кенни вышиб пробку из бутылки, отсалютовал Риваю и шумно глотнул из горла. – И за тобой приходится убирать дерьмо. Почему пастора не прирезал? Он плюхнул на стол грязный мешок со своими пожитками: – Этот шакал настучал бы в полицию. За тебя назначена большая награда. Но теперь-то не настучит. Кенни похлопал по мешку, и Ривай догадался, что там голова пастора Ника. – Ну? – улыбнулся Кенни. – Скажешь спасибо старому учителю, который за тебя корячился, чтобы твои ручки остались чистыми? – Обойдешься, – Ривай посмотрел на его дочерна загоревшие руки с узловатыми суставами и ободранными ногтями. А потом на свои – точно такие же, только бледнее и меньше. – Пойдем, у меня комната на втором этаже, – Кенни поднялся и снова приложился к бутылке. – Давай-давай, шевелись, нечего трепаться при всех. Маленькая комната ничем не отличалась от остальных комнатушек постоялого двора. Но в ней сильно пахло кровью. Кенни демонстративно оставил у порога мешок с головой, пистолет и два широких и длинных метровых клинка. Ривай неохотно последовал его примеру. – Только притащился, думал – отдохну, пожру, а на меня наехали местные уебаны, – Кенни уселся на тюфяк и поманил Ривая, мол, садись рядом. – Хотели отнять припасы и башку пастора. Башку, кстати, тут не на что обменивать. Ресурсов нету. Ривай кивнул. Вот, значит, кто устроил потасовку в баре. – Давай я отрублю тебе палец, – без всякого перехода предложил Кенни. – Прокалю как следует нож на огне, плесну тебе на руку виски. И отрублю. Ривай молча выдержал его взгляд – тяжелый, бесстрастный. Кенни прищурился и закончил: – Привезу Доуку пальчик, скажу – эх, остальное не добыл. Тело сгорело, потом утонуло, а то, что осталось, доели мутанты и высрали где-то на пустошах. Он коротко хохотнул и показал Риваю отличный острый нож – чистое лезвие без следов ржавчины. – Если боишься боли, могу вкатить тебе морфия, мне для тебя ничего не жалко, – добродушно сказал Кенни. – А потом заляжешь на дно вместе со своим ампутантом. – Нет, – коротко обронил Ривай. – Лучше я сам тебе что-нибудь отрублю. – Да что ты говоришь? – Кенни резко поднялся, ухватил его за волосы. – Я тебе одолжение делаю, крысеныш. Так что не выделывайся и благодари. Захочу – прирежу и тебя, и твоего инвалида. Молча Ривай надавил ему на кадык – резко, жестко, заставляя отпрянуть. Вырвался, оставив в его пальцах прядь волос. Успел заметить сверкнувший нож, перехватил запястье Кенни, но заломить не смог. Кенни навалился, уронил Ривая, вдавливая в тюфяк, коленом нажал на грудь. Ривай зашипел, извернулся. Они сцепились теснее, дерясь в полную силу, без поддавков, некрасиво, с грязными приемчиками, мешая друг другу дотянуться до скрытого под одеждой оружия. Ривай до крови укусил Кенни за руку – тот зашипел и выпустил нож. Кенни чуть не выдавил Риваю глаз – ткнул пальцем в угол глазницы. Ривай отвернулся, жмурясь, и Кенни тут же воспользовался заминкой – крепко обхватил за пояс, встал, легко подняв Ривая, и резко упал на одно колено, с грохотом приложив его спиной об пол. Ривай хрипло вскрикнул, задохнулся и закашлялся. – О, черт... – проговорил Кенни, когда Ривай от всей души, смачно харкнул кровью ему в лицо. – Крысеныш?.. Он усадил Ривая и отстранился, встал рядом, со странной ухмылкой глядя на него. Ривай кашлял, вздрагивая всем телом, словно собирался выплюнуть кусок легкого. – Мне даже не нужно тебя убивать, – с невеселым смешком сказал Кенни и носком грязного сапога слегка ткнул Ривая в бок. Так со скуки пинают банку из-под консервов, чтобы она катилась и дребезжала. Когда Ривай затих, Кенни заявил: – Ты умрешь, если не уберешься из этих земель. Тебе бы туда, где воздух почище. Слышь?.. Эй, ты не откинулся еще? – Нет, – отдышавшись, сказал Ривай, невольно сглатывая остатки крови, – не откинулся. – На восток поезжай, дурачина. Подальше от химзавода, – Кенни взял его за локоть, грубым рывком привел в вертикальное положение. – Не твое дело, – Ривай вывернулся и чуть не упал – подогнулась больная нога. В сердцах выругался. Хотелось кого-нибудь убить. Но во всем мире не было человека, который был бы виноват в том, что ебучий фильтр в респираторе отошел, пропуская ядовитые испарения. Кенни будто услышал его мысли или прочел все по лицу: – Что? Это даже не инфекция? Надышался яда? Он запахнулся и со всей силы отвесил Риваю тяжелую звонкую пощечину. Не кулаком ударил, а открытой ладонью – так Кенни обычно бил обнаглевших, надоевших ему тупых продажных девок. – За фильтрами надо следить, ты не знал? Он хотел врезать еще раз, но Ривай закашлялся, и Кенни опустил руку, улыбнулся так широко, что стали видны вставные металлические зубы: – Ты настолько безмозглый, что тебя бить – как по пустому котлу стучать, эхом отдается. Ты жалок. Аж всплакнуть хочется. Убью тебя как-нибудь в другой раз. Уезжай. Ривай смолчал, говорить ему было трудно. Он только злобно смотрел и прижимал ладонь к горящей щеке, в ушах все еще звенело от пощечины. Он подумал, что однажды дождется, когда пьяный Кенни задрыхнет после очередной драки в баре. Дождется и перережет ему горло. Это будет подло, но именно так учил поступать сам Кенни. Разве нет? Да вот только Ривай в глубине души надеялся, что если и прикончит его, то в драке один на один. Кенни тем временем утер с лица его кровь, покопался в вещмешке и сунул Риваю под нос мятый, свернутый в трубочку листок: – Я дам тебе кое-что, но ты будешь мне должен. Это старая карта, на ней обозначены все три стены – Мария, Роза и Шина. И ворота в них, ведущие во внешний мир. – И что? У нас в армии тоже была такая карта, – Ривай недоверчиво посмотрел на листок. – Мы пользовались ею, когда патрулировали дальние сектора. – Не такая, – ухмыльнулся Кенни. – Эту я нашел в заброшенной лаборатории возле атомной станции. Она подлинная. – Ты веришь, что за стенами можно жить? – утершись рукавом, Ривай все же принял карту. – Не особо. Но, черт побери, я гребаный оптимист, ты не забыл? – Кенни встал вплотную и навис над ним. – Если когда-нибудь найдешь чистые земли, сделаешь кое-что для меня? Ривай поглядел на него вопросительно, чувствуя, как от Кенни пахнет виски, табаком и порохом. – Никому не рассказывай об этих землях, – заговорщицки прошептал Кенни, обжигая горячим дыханием. – Люди их не заслужили. Люди только и знают, что жрать, срать и убивать друг друга. – И это все, что я тебе должен? – Ривай искал подвох в его словах. – Ты отпускаешь меня, да еще и суешь мне карту, а я должен всего-то держать язык за зубами? 21. Пьяная проповедь – Сядь, – Кенни вновь плюхнулся на тюфяк и, пошарив по полу, достал грязную бутылку с остатками мутного пойла. – Сядь, я сказал! Пришло время для пьяной проповеди. Ривай вздохнул, оперся плечом о стену и скрестил руки на груди. Он считал, что Кенни давно следовало основать Церковь Преступления и Самодовольства. Достаточно было водрузить крест на крышу какого-нибудь игорного заведения с выпивкой и шлюхами. В этой церкви Кенни горланил бы песни на тему «воруй-убивай» вместо молитв и просвещал паству, делясь способами выбивания зубов сапогом. – Ну и стой как дурак, – отмахнулся Кенни и приложился к бутылке. – Я рассказывал тебе о своем мудацком папаше? – Раз сто, – скривился Ривай, повел плечами – от удара об пол все тело болело, но упрямство не позволяло ему сесть. – Ну так слушай, – Кенни был в своем репертуаре. – Мой папаша-алкаш бил меня чем попало. Ремнем, вожжами, черенком от лопаты. Однажды табурет разбил об мою башку. Ну, башка у меня всегда была крепкая... – Мне пожалеть тебя? – устало спросил Ривай. – Мне ни хрена тебя не жалко. Ты бил меня точно так же. – Во-от! То-то и оно, – Кенни поднял вверх указательный палец. И он рассказал о том, как подросток Кенни однажды вляпался в дерьмо – его подставили свои же, свалив на него смерть одного бандюгана. Сотоварищи убитого подловили Кенни у его дома – землянки на краю городской свалки. Одного Кенни успокоил, снизу вверх ткнув ножом под челюсть так, что лезвие проткнуло глотку и язык. Второму в упор вышиб мозги из кремневого пистолета. Но ему врезали стальным прутом по затылку. А придя в себя и получив под ребра, Кенни понял, что его собираются до смерти запинать тяжелыми сапогами. Во рту скрипела каша из крови и раскрошившихся зубов. Тогда похмельный и злой папаша Кенни, взяв ружье и топор, вылез из землянки. Заорал, что они, блядь, мешают ему спать. И быстро, без видимого труда, отправил бандитов в преисподнюю. В радиоактивный ад, наверное. Папаша наступил на грудь Кенни, обозвал его щенком и слабаком, сыном шлюхи и неудачника. – Отец сказал, что только он может так пиздить меня. И не позволит другим делать то же самое, – Кенни взболтнул пойло в бутылке и допил одним глотком, облизнулся. – Ну и со всей дури пнул меня, ясное дело. – Аминь, – мрачно сказал Ривай. Кенни поднялся, пошатнулся и прижал его к стене, стиснув за плечи: – Ни хера ты не понял. Наклонился, обдав горьким запахом выпивки, и коснулся солеными потрескавшимися губами лба Ривая. Прикосновение длилось секунду, и Кенни отпихнул его от себя: – Собирай манатки и мотай из этого поселка. Чтоб я больше никогда тебя не видел. Узнаю, что щеголяешь в дырявом респираторе, – разыщу и изобью в кровь, ясно? 22. Короткий допрос – Откуда? – Эрвин поставил на пол мешок с припасами и амуницией, коснулся наливающегося синяка на скуле Ривая. – Не важно, – просипел Ривай, похоже, ему было трудно дышать. – Ты все купил? Тогда пора на поезд. – Ты сходил к лекарю? – нахмурился Эрвин, разглядывая его побитую и очень бледную физиономию. – Кенни Странник нас отпускает, – проигнорировав, сказал Ривай, вскинул руку и зажал Эрвину рот. – Никаких вопросов. Пальцы у него были ледяные – Эрвин почувствовал губами. И в светло-серых глазах Ривая словно лед застыл вокруг черных точек зрачков. Чистый прозрачный лед, без химических примесей. Эрвин по привычке потянулся правой рукой, хотел обнять Ривая за плечи. И тот сделал короткий шаг и сам обнял, стискивая, сжимая, вцепляясь в плащ Эрвина. Он очень редко так делал. Эрвину стало не по себе. Он заставил Ривая отстраниться и спросил: – Ты что, так и не понял, что тебе надо к врачу? – Есть дела поважнее, – отмахнулся Ривай. – Зачем мне рука, если ты кровью харкаешь? – не жалея его, прямо спросил Эрвин. – Чтобы было сподручнее тебя в землю закапывать? И видя, как упрямо исподлобья смотрит Ривай, не удержался: – Так мне и одной левой хватит, чтобы тебя закопать. Всего сто шестьдесят сантиметров длиной могилу рыть – такой мелкоте. – Что. Ты. Сейчас. Сказал, – отчеканил Ривай. Эрвин повторил, тщательно выговаривая каждое слово, пристально глядя ему в глаза. 23. Две пули Жан выскочил из комнаты и сел под дверью. Уходить далеко боялся: поселок казался опасным. В случае чего он даже убежать от местных разбойников не сможет – нога все еще болит. Но и в комнате находиться было нельзя. Эти два бандюгана поссорились. Из-за двери раздавался грохот, как будто кого-то приложили об стену и бьют со всей дури. Что-то повалилось с оглушительным лязгом – на кого-то сверху обрушили рюкзак с драгметаллами, но этот кто-то увернулся, и рюкзак с треском шарахнул по полу. Жан дернулся, когда хлипкую дверь в двух местах пробили пули и вошли в стену, выщербив дерево. Запахло гарью и порохом. Стало слышно, как, давясь, кашляет Ривай, а потом снова – грохот и удары. По двери врезали, она тоненько скрипнула и повисла на одной петле, ручка отвалилась, замок выпал из паза. Это Ривай пнул по ней тяжелым, обитым железом сапогом, видимо, целясь Эрвину в живот. Раскатились по полу шестеренки из рассеченного клинком мешка. Одна шестеренка проскользнула под дверью и замерла у ног Жана. Все стихло. Жан подумал, что эти двое убили друг друга. Сейчас он войдет, а там два трупа – у одного дырка во лбу, у другого перерезана глотка. На полу в луже крови пустые гильзы, винтики, гайки и щепки. Может, так даже лучше, медленно открывая дверь, решил Жан. Наверное, Ривай прикончил Эрвина, а сам застрелился. И больше никакой боли. И никаких проблем... Они лежали на полу в разгромленной комнате и жадно целовались. Эрвин всем весом прижимал Ривая к полу. Ривай выгибался, царапал его спину. Жан решил еще немножко посидеть в коридоре. 24. Ночной перрон Вечером небо было необыкновенно чистым, тускло мерцали звезды. Можно было дышать без масок. Подсвеченный желтыми газовыми фонарями полустанок с бетонным навесом и рядами металлических скамей казался уютным. Несколько путников тесной группой сидели у билетных касс, рядом с которыми дежурил отряд полицейских с мушкетами. Над кассами висело потрепанное расписание с ценами на билеты. Паровая повозка так же, как и поезд, была рельсовой, но ездила медленнее, нещадно тряслась, грохотала и могла заглохнуть на повороте из-за неполадок в нагревательном элементе. Правда, и билеты на нее стоили во много раз дешевле. Поезд – транспорт элитный, а повозка – для среднего класса. Жан нервно смотрел на уходящие во тьму ряды рельсов. Ему казалось, что паровая повозка никогда не покажется. А ведь он потратил на билет все свои деньги и теперь сжимал в руках ржавый железный жетон с посадочным номером. Большие круглые часы, свисающие на цепях со столба, показывали далеко за полночь – повозка выбилась из расписания и заметно опаздывала. Жан и так опоздал. Марко давал ему ровно четыре дня на поездку туда и обратно, но Жан не уложился. А теперь, возможно, уже слишком поздно. Протянул ли Армин так долго без пенициллина? И что скажет Марко, когда Жан наконец вернется – с лекарством, но без денег и без лошади? Наверное, Марко молча ударит Жана. И не один раз. Жан только терпел, никогда не отвечал ударом на удар. Жан посмотрел на раскашлявшегося Ривая и обнимающего его одной рукой Эрвина – удивительно мирных и дружных после драки, в которой наставили друг другу синяков и порвали одежду. Жан стиснул жетон так, что тот острым краем впился в ладонь. До сих пор не верилось, что Ривай так и не отрезал Жану ногу или руку. Ривай и Эрвин. Эти люди оказались совсем не такими, какими их расписывал Марко ребятам из «Гигантов Шиганшины». Марко говорил, что Ривай сначала убивает, а потом думает. Недальновиден, во всем слушается Эрвина, потому что не способен сам разработать план. Туповат – едва обучен грамоте и счету, думает только о том, как бы пожрать да потрахаться. Больше всего любит насиловать юных девственниц и девственников. Эрвин же только и думает, как поднять очередное восстание, свергнуть правительство. Готов по трупам идти к своей цели – мировому господству, никак не меньше! А как только захватит власть, перевешает половину своих дружков, потому что подозревает каждого в предательстве. В первую же очередь Эрвин разделается с Риваем, чтобы тот не покушался на его власть. Эрвин хитер и жесток. Марко говорил, что Эрвин сломается, будет плакать и умолять о пощаде, когда ему отрубят руку. Марко выронил топор и побледнел, когда увидел, как смотрит на него окровавленный Эрвин. Жан тогда обмер – в ярко-голубых глазах Эрвина не было ни тени страха. Этот человек не сдавался и не собирался умолять, даже если его станут медленно резать на части. Жан помотал головой, сообразив, что, задумавшись, начал засыпать. Последнее время он невольно подсел на морфий и часто чувствовал себя странно, то и дело погружаясь в грезы. Зато раненая нога совсем не беспокоила болью, Жан даже приспособился сам менять бинты. А вот приспособиться к тому, что Эрвин с Риваем могли прямо при нем ласкаться, он так и не смог. Краснел, старался превратиться в невидимку, но далеко отходить от них боялся – в поселке одинокого путника могли прирезать в любом темном переулке. И все бы ничего, но от звуков – вскриков, стонов, хлюпанья смазки и пошлого шепота – Жана бросало в жар. Он считал, что стыдно так делать, но потихоньку дрочил, отвернувшись к стенке и накрывшись с головой одеялом. Жан давно не кончал так сильно и сладко. Марко был слишком груб с ним, и, если уж начистоту, Жан не понимал, как кому-то может нравиться, когда что-то суют в задницу. Неприятно ведь. Жан искоса посмотрел на Эрвина с Риваем. Они замаскировались – тот еще балаган! Эрвин нарядился в рясу священника, которую позаимствовал у пастора Ника, поверх накинув плащ с капюшоном. Ривай напялил на себя сапоги на каблуке, черное длинное платье со свободными рукавами и накидку, тоже с капюшоном. Закрыл лицо черной вуалью. Все это он, оказывается, вез с собой в мешке, притороченном к седлу. – Чего уставился? – поправив подол платья, мрачно спросил Ривай, лицо которого едва угадывалось за вуалью. – Я вдова, понял? Святой отец, – рукой в кожаной перчатке он указал на Эрвина, – сопровождает меня в Монастырь Стены Мария. Ривай говорил так, словно вызубрил текст. – Я духовный наставник бедняжки, – совершенно серьезно подтвердил Эрвин. – Блюду ее нравственность, чтобы, обезумев от горя, она не предалась разврату. Они посмотрели на Жана, ожидая его реакцию, и тот поспешно подтвердил: их не узнать! Честно говоря, они выглядели настолько странно, что мозг отказывал. Особенно необычно смотрелся Ривай в платье. Невысокий и худой, узкий в талии, но слишком широкоплечий для женщины. Даже под свободно спадающей тканью были заметны сухие крепкие мышцы на его руках. Прошел еще час ожидания. Поднялась белая луна, не красноватая, как обычно, а чистого холодного оттенка. Медленно, с шипением на один из путей наконец выкатился паровоз, дымя трубой, таща за собой качающиеся вагоны. Эрвин отправился сдавать механических коней в багажное отделение. Ривай же, подобрав подол платья, пересел ближе к Жану, закинул ногу на ногу и, покачивая сапожком, тихо сказал: – Если ты можешь что-то сделать с Марко-Дарко, то сделай. Останови этого ублюдка. Или его остановят другие. Если он не изменится, я даже из радиоактивного ада вернусь, чтобы свернуть ему шею. Я возьму с собой Ханджи, я заплачу Кенни за помощь – не постою за ценой. И мы достанем твоего дружка. Жан кивнул, рассмотрев сквозь вуаль злые прищуренные глаза. – Мы будем убивать его медленно, – равнодушным, будничным тоном пообещал Ривай. – Без Эрвина мы – полные отморозки, Жан. А Эрвина я с собой не возьму, ты понимаешь? Еще через час другие путники начали роптать и возмущаться задержкой. До этого их терпение казалось безграничным. Жан, поглядывая на часы и сжимая в руках билет, решился спросить, куда направляются Эрвин с Риваем. Раньше ему не хватало духу, все-таки у этих бандитов были свои темные дела. Он уже рот открыл, но тут раздался свисток, и из темноты в облаке желтого пара явилась повозка, медленно затормозила у полустанка. Не было никакого прощания. Жан подхватил рюкзак, пробормотал что-то вроде: – Спасибо... спасибо вам. И побежал к нетерпеливо сигналящей повозке. Скрежетали поршни, вращались большие ржавые шестеренки, крутя колеса паровой повозки, и те мерно стучали по шпалам. Помигивал, качаясь, фонарь на крыше экипажа. Жан сквозь пыльное окошко смотрел на удаляющийся перрон. На вдову в черном и священника. Обнял свой рюкзак с драгоценным пенициллином – лишь бы успеть к Армину. 25. Черная вдова Луна светила сквозь окно – чистое, забранное металлической решеткой с вензелями и завитушками. Доук, сидя в купе элитного поезда для аристократов, пил остывший черный кофе и посматривал на чистенький бетонный полустанок в маленьком бедном поселке. Ночь, а сна ни в одном опухшем глазу. Ездить в поездах – что за морока? Тряска, шум, болтливые попутчики. Правда, лишь по железной дороге можно было быстро добраться из столицы в дальний, но богатый городок мастеровых и алхимиков – Шиганшину. Да и попутчиков у Доука не было. Правда, перед этой станцией в дверь купе вежливо постучали и предупредили, что могут быть пассажиры. «Только бы не богатая одинокая женщина с детьми», – словно божеству помолился Доук стакану с кофе. Черт подери, он был согласен даже на заботливую престарелую даму с корзинкой, в которой сидит облезлая кошка или похожая на крысу собака. Идеален был бы мужчина лет за сорок, молчаливый, но не дурак выпить и при бутылке. Доук вздохнул – он никогда не был особенно везучим. Мысленно он уже смирился с капризными визжащими детишками и их мамашей, которая будет по привычке строить ему глазки. Дверь бесшумно отворилась. Из полутьмы явилась, словно соткалась Она. Шагнула в купе, цокнули высокие металлические каблучки. Тонкая. В коконе черной струящейся ткани. Гибкая, как хлыст. Гордая – плечи расправлены, спина прямая. Бледное лицо едва угадывалось под черным муаром вуали. Капюшон дорожного плаща у шеи был скреплен черной розой из кожи. Госпожа ночи. Черная вдова. – Я... добрый вечер... ваши вещи... помогу? – Доук потерял дар речи, вскочил, неловко поклонился, приветствуя знатную даму. Дама ответно поприветствовала его коротким кивком и, легко подняв, вручила рюкзак. – Вы... до какой станции? – вякнул Доук. Рюкзак госпожи оказался удивительно тяжелым. Напомнил своей увесистостью армейские ранцы с амуницией, пайком, аптечкой, инструментами и сменными деталями для механических лошадей. Доук с трудом доволок рюкзак и сунул под полку. Дама лишь покачала головой и села напротив, плавно закинув ногу на ногу. Доук с трудом отвел взгляд от подола, обтянувшего колено, и тонкой щиколотки в узком сапожке. И, спохватившись, сообразил, что она же вдова! Еще раз поклонился: – Мои соболезнования. Прошу простить мою бестактность. Таких прекрасных одиноких незнакомок он никогда в жизни не видывал, так что простил себе свою тупость и недогадливость. В дверь негромко постучали, и вошел высокий плечистый священник в атласной рясе и плаще с низко надвинутым капюшоном. У священника не было правой руки – рукав был подогнут и заткнут за пояс. – Моя подопечная вдова дала обет молчания, – знакомым приятным низким голосом произнес священник. – И ты, Нил Доук, сейчас дашь такой же обет. Доук даже дернуться не успел – на коленях у него уже сидела, придавив его к лавке, черная вдова, а шею неприятно щекотало холодное острое лезвие ножа. Поезд тронулся, вагон покачнулся, вдова заерзала, теснее вжавшись в Доука. Сквозь вуаль он увидел глаза – такие же светлые, будто выцветшие, как у Кенни Странника. И такие же злые, прищуренные. Ривай, бывший ученик охотника за головами. Бывший солдат. А теперь бандит и одновременно госпожа ночи, которая чуть не свела Доука с ума. И Эрвин Смит. Живой. Доук испытал странное чувство: ему стало больно, страшно и радостно. Он понял, что отрубленная рука наконец покинет его сны. И в них вновь появится обнаженный Эрвин, между разведенных ягодиц которого блестит смазка-антисептик. Эрвин запер дверь и опустился на скамью: – Нил, ты всегда говорил, что ты мой друг, но никогда ничего не делал для меня. Я могу рассчитывать, что хоть раз ты действительно поступишь как друг? Доук моргнул, боясь произнести хоть слово, – кончик лезвия упирался ему под кадык. – Во-первых, никому не говори, что видел нас живыми. Мы собираемся залечь на дно. Надолго, очень надолго, – мягко проговорил Эрвин. – Во-вторых, скажи мне, как дела у Майка Захариуса? – Я не скажу... то есть скажу, – запутался Доук, чувствуя, как по виску катится капля пота. Он никогда не был храбрецом, как Эрвин или Майк. И не стеснялся этого. Доук знал, что Майк был тяжело ранен, вышел в отставку еще до мятежа, поднятого Эрвином, и жил-поживал в окрестностях столицы. Доук подозревал, что именно Эрвин уговорил Майка уйти из армии, кажется, не на шутку переволновавшись после того, как Майка едва не разорвали в клочки монстры-людоеды вблизи Стены Роза. – У Майка все хорошо, – выговорил Доук, косясь на Эрвина и пытаясь отодвинуться от ножа. – Эрвин, если честно, у него дела лучше, чем у любого из нас. Я даже слышал, что он посадил в огородике мак – и он взошел, в нашей-то земле! Понимая, что сейчас от страха начнет нести чушь про мак и огородики, Доук умолк, сглотнул вязкий горький комок. – Ривай, слезь с него, – велел Эрвин, и Доук почувствовал нотки ревности в его голосе. По-детски обидно. Эрвину был дорог Майк. Эрвин трахался со своим Риваем. Но никогда не подпускал близко к себе Доука. Ну ничего, Доук потерпит – чего-чего, а терпения у него хоть отбавляй. Ривай соскользнул с него и уселся на столик, бедром подвинув стакан с кофе и поигрывая ножом. Ногу поставил между разведенных коленей Доука, намекая, что может и стальным каблучком на яйца наступить. – Мы все втроем спокойно доедем до Шиганшины, – пообещал Эрвин, глядя в глаза Доуку. – Доедем. Если ты не станешь рыпаться, – очень тихо проговорил Ривай. – И на постах при досмотре будешь умницей. Доук кивнул. Ему показалось, что слова даются Риваю с трудом, каждый вдох-выдох будто через силу. Колеса стучали, за окнами проносились черные стволы тополей, из-за которых светила луна. Дважды купе порывались досматривать, но увидев, что там едет сам начальник полиции из столицы, а с ним тихая скромная вдова и вежливый интеллигентный священник, лишь желали доброго пути и шли дальше. Эрвин и Ривай сожрали практически все съестные припасы Доука. Видно было, что едут из голодного края. Зато, наевшись, они заметно подобрели, и Эрвин даже отконвоировал Доука до сортира и обратно. Доука все устраивало, даже то, что они потушили лампы в купе и ехали во тьме через тьму. Он верил Эрвину. Эрвин сказал: спокойно доедем до Шиганшины – значит, доедем. А Эрвин в рясе священника вдвойне внушал доверие, даже хотелось откровенно поговорить с ним, исповедаться. По лицу Эрвина скользили лунные лучи, и он так смотрел на Доука, словно все знал о его черно-белых снах и отрубленной руке, которая появлялась в них снова и снова. Эрвин задумчиво поглаживал по плечу спящего Ривая, который свернулся на лавке, положив голову на его колени. Ривай тяжело дышал. Доук видел до этого, что во время кашля у него на губах появляется кровь. Было такое ощущение, словно эти двое едут умирать. – Я слишком боюсь смерти, чтобы быть с тобой, Эрвин, – шепотом сказал Доук и скривился от пафоса собственных слов, как от зубной боли.