Фальшивка

Ложь Йоханна Вайса тоже служила целям. И Генрих не мог простить ему лжи, она продолжала тянуть из него жилы, по сей день – одну за другой. Пить его кровь – по капле. Зачем? Неужели нельзя было как-то иначе, без мучительной душевной близости? Зачем падать в сердце, как на кровать, не разуваясь, в сапогах, тащить на белые простыни уличную грязь, без стеснения, без малейшего уважения, не оставляя права на человеческое достоинство, зачем? Генрих надеялся понять механизм этой лжи, ему казалось, что если он поймёт, то сможет простить… или яростно возненавидеть… или научится презирать. Презрение – лучший анестетик, может быть, обретя спасительное презрение, он сможет вернуть себе свою душу. Ведь она всё-таки есть. Была. Генрих выбрал простейший способ постижения непонятных вещей – погружение. Он нырнул в вайсову ложь белой рыбкой, а ложь нырнула в него. Чтобы понять лжеца, Генрих решил уподобиться лжецу, даже выбрал невесть какую, но всё же благую цель: создание семьи, благопристойной, желательно образцовой. Следуя замыслу, он удивлялся, как это легко – позволить кому-то влюбиться в себя… Но как не легко выносить чужую любовь, когда она разрастается топким буйством мангрового леса. Марта любила его, а он с трудом терпел её, ходил по самому краю, сбиваясь в расчётах. Как выверять поцелуи, как имитировать страсть, скажите на милость, кому известна такая тонкая наука! Ему! Вот-вот, разве не повод для жгучей ненависти? Что чувствовал он, когда держал тебя за руку – лёгкое отвращение? А ты готов был отрубить себе руку, если он попросит. Он мог попросить что угодно, и ведь просил, а ты делал – обманывал, юлил, сдавал, отправлял на смерть других людей. Плохих людей, но всё-таки людей! Даже родственников. А он лишь чувствовал лёгкое отвращение, держа тебя за руку… Или боль, мучительный стыд, злость на себя и свою судьбу, отчаяние, непрерывное падение? Всё то, что чувствуешь ты, когда милая глупая Марта, обнимает тебя за шею изящными ручками, лучисто улыбается или хмурится по-детски – чего ты такой потерянный. Как же стыдно; и жалко её, она ведь хорошая и не заслужила этого. Сердце должно было лопнуть от такого хаоса чувств, но раны быстро рубцевались, чувства завязывались узлами, плелись зелёными лианами, и сердце скрылось за этим буйством упругих, ядовитых побегов. Врать становилось всё легче, бури оставались снаружи, расчёты в точности доходили до десятых, потом до сотых, декорациям сообщалось автоматическое движение – механизм работал, жизнь катилась вперёд. В какой-то момент он сам, смятенный, обманутый, страдающий Генрих, стал не нужен, как будто и он стал чем-то автономным, отделился от тела и ушёл в темноту, изгнанный туда – к потерянной душе. Но не для того чтобы встретить её там, нет. Для нового небывалого чувства: рафинированного, алмазно-идеального, всеобъемлющего, абсолютного, космического - одиночества. Он испытывал его льдистое прикосновение секунду, может быть две, но сколько лет жил с этим Вайс? Генриху вновь стало стыдно, а вместе со стыдом вернулась боль неразделённой любви.