Фальшивка

Он хотел тут же всё исправить. Наплевать на респектабельность, сказать Марте правду, вымолить прощение, остаться одному – навсегда – пусть так. Глупо! Глупо инженеру не знать элементарных вещей… Инерция! Инерцию не преодолеть лёгким щелчком, когда многотонная, хорошо смазанная, машина несётся со свистом вниз по склону. Даже пресловутому Deus ex machina не выпрыгнуть на ходу – боги шустры только в книжках. Осознание пришло слишком поздно. Осознанию свойственно запаздывать, как пригородным электричкам. Оставалось только одно, смириться и продолжать падение, до последней встречи со скалой – там в самом низу – с чёрным гранитом. В дребезги и брызги. Генрих падал, теперь даже с каким-то упоением, отмеряя по утрам двенадцать минут, бесстыдной иллюзорной страсти, когда можно всё, как в последний раз. Только не закричать. Крик равносилен самоубийству… и так соблазнителен. На работе инженера Шварцкопфа считали трудоголиком. Не без оснований, он задерживался допоздна, сосредоточенно ворошил бумаги, расставлял всё по местам. В кабинете инженера царил идеальный порядок, в голове инженера – едва ли. Он ждал, когда контора опустеет, все разбредутся по своим уютным квартиркам и, наконец, оставят его одного, среди пустынного порядка и гулкой глухоты казённых помещений. Запах старых книг и морёных полок, мрачные дубовые панели, высокие потолки и грузные колонны с коринфскими завитушками капителей, ему нравилась грандиозность старого здания, кичащегося своим мнимым величием. Его нелепая основательность напоминала Генриху ушедшие дни Тысячелетнего Рейха, утекшего сквозь пальцы жадных глупцов всего-то за несколько лет – туда ему и дорога. Но тогда, теперь продолжая падение, Шварцкопфу легко было в этом признаться, вся помпезная имперская мишура была чудесным фоном для Него – идеального лжеца, подлинного сверхчеловека, холодного, надменного, недоступного. Архитектурный псевдоклассицизм превращался в дорогую раму для созданного Им образа – гениально созданного. При всём отвращении к режиму Шварцкопф не мог не любоваться Им, чеканящим шаг по гулким коридорам – стремительным, острым, рапирно-гибким – мраморные букеты на балюстрадах вяли от его нордического холода. Шварцкопфа подавляла архитектурная торжественность, для Вайса же она была пьедесталом. Старое здание, где трудился инженер будило воспоминания: ещё минута, и послышатся уверенные шаги в коридоре, резко распахнётся тяжёлая дверь и на пороге возникнет тонкая фигура в чёрном, мазнёт лениво кончиком презрительного взгляда – не потрудится улыбнуться – не сразу, потом – экономно, еле заметно, сбрасывая официоз, словно тяжёлый кожаный плащ с утомлённого плеча. О, да, Вайс умел выдавать наркотическое тепло симпатии микроскопическими дозами. Генриху становилось жарко от этих мыслей. Руки тяжелели, их нужно было срочно куда-то пристроить, отвлечь, занять, запретить им ползти по бёдрам – предательски медленно. Хотелось припасть горячим животом к чему-нибудь холодному – бледному мрамору исполинской колонны, - там, в гулком коридоре – под чопорными взорами портретов – великих и ничтожных – скользить подушечками пальцев по гладкому камню, бессильно, бесцельно цепляться за полированную поверхность, чувствовать, как разъезжаются колени и сходятся лопатки, вбирать в себя холод всей кожей и продолжать гореть… Что, именно это в простонародье заменили грубоватым эвфемизмом «лезть на стены»? *** Пора собираться – возвращаться в уютный дом, где ждали тёплый ужин и тёплая Марта... и никаких перепадов температур. И не сказать, что дома было совсем уж плохо, вовсе нет. Дома было стабильно и спокойно, всегда одинаково светло и одинаково прибрано, одинаково легко, надёжно и понятно. Марта умела тихонько любить, быть мягкой и ненавязчивой. Но при этом именно она выстроила эту обитую войлоком благополучия тюрьму – успокоительный интерьер образцово показательной ячейки общества – палату психиатрической лечебницы. Дома было невыносимо! Но он выносил и хорошо, и стабильно, и Марту, и уют, и мусор по вечерам. Сейчас он закутается в серое пальто, добредёт сквозь вечернюю суету до своей крепости, до своей заколдованной башни, возьмёт в коридоре мешок с пустыми бутылками и вынесет его во двор к металлическому мусорному баку, будет доставать по одной – пустой, прозрачной – и просовывать в тёмную неприветливую дырку, унылую железную глотку безучастной мусорки – одну за одной. А как бы хотелось ухватить покрепче этот пакет и со всего размаху, всей его стеклянной тяжестью, бахнуть о фонарный столб, чтобы искры стекла полетели во все стороны – оцарапали, оживили, чтобы пронзительный, истеричный звон бьющейся жизни разбудил весь неповоротливый, дремотный, дремучий двор. Генрих почувствовал, как в нём засвербело желание этого удара – столкновения с твердью, завершающего бесконечное падение. Одёрнув полы пиджака, ещё по старой военной привычке, когда плотно пригнанный, чёрный китель норовил неаккуратно нависнуть над широким ремнём, он вдохнул поглубже, постучал стопкой калек по столу, выравнивая край, сунул пачку в портфель и поспешно вышел.