Фальшивка

Улица встретила бодрым безразличием, мёрзлым дыханием осеннего вечера, вальяжным урчанием машин и бесконечным стрёкотом шагов. Все бегут, деловито, куда-то, и этот стрёкот шагов – кузнечики в траве – ошиблись, скоро зима, а они всё стрекочут. Беспечные. Генрих медленно брёл по мостовой, рассеянно думая не то о беспечности, не то о бесчестности. Потом представлял по порядку: цветочный уже закрылся, или ещё успею, темнеет, придти, цветы, вынести мусор, сварить кофе. Долго варить кофе, пробуждаться, пропитываться его дружественным ароматом. Марта будет ворчать – кофе вечером, ну, что за блажь, но согласится выпить чашечку. Крохотную белую чашечку. Такие были у фрау Дитмар. Мы пили кофе. Тогда. Вместе с ним. Огромные, крахмально белые, сахарно кружевные, немыслимо дорогие хризантемы, Генрих купил бездумно, поймав уже убегающего цветочника за рукав – вот эти прошу, сейчас. Горделивые, словно воротники испанских грандов, они пахли морозом, горечью, хрустальной свежестью. Марте такие совершенно не подходили, да она и не любила белых цветов. Марта была бы рада кругленькому пушистому букетику ярко-жёлтых ранункулюсов, нелепых – под стать названию – похожих на маленькие смешные пирожные – охваченный вдохновением, французский кондитер наделал лишних лепестков и завитушек. Это была красота совсем другого свойства. Консьерж куда-то запропастился – заходи, кто хочешь! Никакого порядка! В коридоре темень, точно в дымоходе. - Эй, приве-е-ет, Утренняя Звезда! – включая свет. - А что это у нас тут такая темнота и в фойе никого… Где мешки с мусором, не уж-то ты сама таскала всю эту тяжесть во двор. Зачем? Неужели меня нельзя было дождаться. - А она и не таскала! – лукавый голос из недр квартиры. Русалочий из морских глубин. На мгновение у Генриха перехватило горло, сдавило змеиным кольцом – как? Безумие всё-таки вырвалось наружу? Голоса? Он теперь слышит голоса? Голос материализовавшейся фантазии. Комната зашаталась, хрустнули стеклянные стебельки хризантем, грохнул об пол случайно выскользнувший портфель, точно глыба, гиря – не разорвавшийся снаряд боли, обиды и направленного в неизвестность ожидания. - Эй, ты где там застрял, выключатель найти не можешь что ли? У нас сегодня гости. Ты не поверишь какие! – голос Марты звучал задорной комсомольской песенкой. - Похоже, действительно застрял, - снова русалочий. Шаги. Шаги по коридору. Из вечности шаги. И вдруг ослепительно: - Ну, привет что ли! Ты меня не узнаёшь? Не рад? - Йоханн… - хриплым исчезающим шёпотом, с трудом отклеиваясь от двери. – Какого чёрта ты тут делаешь? – машинально вручая замершему Вайсу надломленные цветы. - Вот так приём! Забежал к старому другу на минутку, а он тебе – какого чёрта! – Йоханн пытался бодриться, улыбаться, выходило криво. Неловко мял цветы. Хотелось обнять, но чувствовал себя лишним, каким-то слишком большим и лишним. - Ох, роскошные! – в коридоре появилась Марта, - Ну, что же вы их так терзаете, герр Вайс, бессердечный вы человек, - отбирая у Вайса страдающий букет, – Хайни, с тобой всё в порядке, ты какой-то бледный. К тебе друг приехал, а ты точно покойник, только что из морга! – целуя в щёку. - Так и есть! - То есть?! - Нет-нет, я в иносказательном смысле. День был убийственный, прости! Вайсу, стараясь не глядеть на него, сбежать, отстраниться – чужим, надтреснутым голосом: – А ты не находишь, Йоханн, - уже жёстко, песочно, - что являться в чужой дом на ночь глядя, да ещё когда хозяин не вернулся с работы, мягко говоря, не прилично! – раззуживая, призывая на помощь злость. - Хотя, насколько я помню, приличия никогда тебя сильно не заботили, - с трудом выговаривая сыпучие слова, Генрих медленно перевёл взгляд, посмотрел в лицо, Ему в лицо. Породистое, немного угловатое в серебряной оправе седых висков. Постарел. Стал ещё красивее. Чёрт. И всё тот же холодноватый взгляд, о который можно разбиться. Тонкие губы Шварцкопфа напряжённо сжались. Марта, точно озадаченная кошечка, поглядывала то на одного, то на другого: - Хайни, боже правый, да ты что ревнуешь что ли? – она заливисто, звонко, рассмеялась. – Поверить не могу! Да мы пять минут всего разговариваем! Вот так встреча друзей! Ну, что вы встали истуканами, всем мыть руки и на кухню! Будем варить кофе и разговаривать дальше! – она всё суетилась и болтала. Беззаботно вытряхивала Генриха из пальто, с напускной строгостью и немного кокетством, подталкивая в спину. – И смой уже с лица этот твой убийственный день! - Извините, герр Вайс, он всегда с такой теплотой говорил о вас. Что вы лучшие друзья. Не знаю, что на него нашло, он точно надеялся, что когда-нибудь вы навестите его, я уверена… наверняка. Не знаю, что на него нашло. Он так много работает! Всё время чертит и чертит что-то, вечно весь в этих скрипучих кальках и чёрной туши. Фанатик своего дела… Я горжусь, не жалуюсь. Вы не подумайте. …Только вот дома его почти никогда не застанешь… - Ну, что вы, фрау Марта, - Вайс уже нацепил привычную, светскую любезность, однако внутри всё ещё скрипело одеревеневшее сердце. Он почему-то не ждал такого приёма. А чего он, собственно, ждал, что Генрих, мальчишка по-прежнему, бросится к нему обниматься с воплями детской радости и удивления. Как глупо. Он ведь тоже стал старше, теперь в его поджарой стройности появилось что-то болезненное, какая-то безнадёжная, затравленная усталость, синяки под глазами. Вид у него жалкий. – Действительно, Генрих прав, явился не запылился, без приглашения, на ночь глядя… Простите, не подумал. Я по делам, совсем ненадолго, случайно появилась минутка, я и побежал, не поразмыслив как следует. Так неловко вышло, – голос Вайса звучал мягко, искренне виновато и совсем чуть-чуть обиженно. – Я пожалуй, всё-таки пойду… Может быть в другой раз. - Нет!!! – Генрих выскочил из ванной комнаты, как из кипящего котла. Смущённо закашлялся, и продолжил тоном бухгалтера, - Теперь уже с нашей стороны, было бы совершенно не вежливо, отпустить тебя без угощения. Мы ведь и правда так долго не виделись – сколько лет, сколько зим! – не слова – коллекция пыльных банальностей. Генрих протянул, напряжённую, влажную руку. Вайс порывисто и крепко пожал ледяные пальцы, помешкал и мягко притянул Шварцкопфа к себе, обнял и тут же отпрянул, похлопал по плечу. Будто деревянная игрушка. Чёртов глупый Пиноккио! Глупый. Глупый. Разговор за узким тесным столом не клеился, даже чёрно-коричневый, густой кофейный уют, простой и бодрящий не помогал. Слова пересыхали, обрывались натужно, падали куда-то по сторонам, темы скукоживались в сухофрукты не высказанных мыслей. - Я, пожалуй, закурю, - Генрих резко поднялся, громыхнув стулом, разворачиваясь к кухонным шкафам в поисках пепельницы. – Давай, покурим, Йоханн… как раньше. - Хайни, ты же обещал бросить, - обиженно запричитала Марта, - прояви немного воли, в конце концов, это ужасно вредно для здоровья. И для моего тоже! - Да-да, твоя жена совершенно права, здоровье прежде всего! Ты бледный, точно какой-нибудь нэпмановский декадент, аристократ минувших дней. Бегать надо по утрам, воздухом дышать! - Аристократ минувших дней, ну-ну, - Генрих, как-то нехорошо исподлобья глянул на Вайса, точно укусил украдкой – ядовито, – Ты, как хочешь, Йоханн, а я таки закурю, по-нашему, по-декадетски, - голос Генриха звучал высокомерно, с вызовом. Марта потупилась, промолчала, звонко опустила фарфоровую чашечку на блюдце. Генрих картинно вынул сигарету, видимо изображая аристократическое жеманство, прикурил, выпуская ажурные клубы дыма, надменно задрал острый подбородок, - Уж очень дороги мне дурные привычки! Ну, и как там в Москве? Дожди, или уже выпал снег? – поинтересовался развязным тоном светского льва. - Снег, конечно. – Вайс с трудом подбирал слова. Эти пальцы, вертящие худенькую сигаретку; ласково, обнимающие крохотную, белую чашечку. Крупные, но плавные кисти, тяжеловатые для тонких запястий, словно не слишком искусно скрывающие податливость, глубоко вплетённое, до конца не осознанное, желание подчиняться. Нелепая девчоночья сигарета, кукольная кофейная чашка, только усиливали эффект – делали скрытое явным, с волнующим, наивным бесстыдством. Длинный, подрагивающий мизинчик, то заносчиво отпрянувший от своих бледных свечной бледностью собратьев, то снова нежно, просительно прильнувший. Чашка на блюдце – стеснительный безымянный, легонько погладил фарфоровый бок… Генрих широко расставлял воистину декадентские пальцы, подцепляя сигарету низко, у самой ладошки, нервно выдёргивал её изо рта, выпускал монументальные клубы дыма, точно самодовольный дракон, и продолжал болтовню о погоде, стараясь не смотреть Вайсу в глаза. Вайс и сам не искал его взгляда, захваченный танцем манящих рук. Это было почти пошло, Марта же заметит, что он творит! И снова призывно, двусмысленно раздвигались указательный и средний пальцы, подхватывая хлипкую сигарету. Лукавые губы лениво выпускали ядовитый дым. Йоханн боялся покраснеть, что-то внутри внезапно растаяло и без спросу растопило все печи. Хотелось коснуться, сжать наглые пальцы до хруста, до синевы, притянуть к губам, вдохнуть кисловатый запах табака. Белобрысый поганец, он знает что делает! Соблазнительная, холёная рука, аккуратно опустила полупрозрачную чашку на блюдце – чуть слышный звук фарфоровой встречи, словно поцелуй в щёчку – и щучкой скользнула под стол. Твою мать, Генрих! Вайс почувствовал невесомое, дразнящее, прикосновение – невоспитанные кончики аристократических пальцев, нарисовали дрожащий кружок на благопристойной коммунистической коленке. И сразу же ещё один – чуть больше. Узкий стол, оставлял невероятный простор для манёвра, им нельзя было не воспользоваться. В Генрихе гулял гремучий коктейль злобы и желания, ему хотелось, хотелось непременно увидеть, как Вайс смутится, может быть даже покраснеет – ну, же дрогни, чекистская лисица! Ты же хочешь! Вайс дрогнул, даже больше, он теперь, наверняка, знал, как мучительна смерть на электрическом стуле. Стул его вдруг стал электрическим, но смерть, похоже, где-то заблудилась. Только многолетний опыт, выдрессированное умение держать лицо, спасло его от… Он на мгновения погрузился в себя, выравнивая дыхание, глянул в потемневшее окно и сказал совершенно буднично: - Чудесный кофе, но мне уже, пожалуй, пора. Завтра ещё дела. Спасибо за гостеприимство. Рад был познакомиться, фрау Марта, – и резко поднялся, стряхивая с колена руку Шварцкопфа. Генрих остался сидеть, Марта снова сердобольно засуетилась. - Дорогая, проводи гостя, что-то я сегодня совсем не в форме. Всего хорошего, Йоханн! – бросил через плечо, словно в сотый раз за последнюю неделю. - До свидания, Генрих, – буднично, в тон, ответил Вайс и твёрдым шагом двинулся в коридор. После его ухода Марта вздохнула с облегчением: - Что это вообще было? Ты же говорил, что он твой лучший друг! Я думала, задохнусь от твоего яда. Ты ведёшь себя, как мальчишка! А этот цирк с сигаретами – мне назло? Ты хотел подчеркнуть, как безразлично тебе моё мнение? Что же, получилось! …Он пришёл всего пятью минутами раньше тебя, что в этом такого? – Марта, похоже, истолковала напряжённую встречу как-то по-своему. - Ровным счётом ничего… Дорогая. У меня был очень тяжёлый день, правда. - Но это же не значит, что нужно срываться на людях! Генрих? - Я иду спать! – он поднялся и поспешно ушёл из кухни, не обернувшись и не ответив на вопросительный взгляд. Спать он, конечно же, не мог. Лежал вытянувшись, сжимая и разжимая кулаки, втыкая ногти в ладони. Чёртов Вайс! Зачем он явился, теперь, когда все бури почти улеглись, когда уже почти всё равно, когда боль переродилась в будни. Ненависть брехливой гиеной бродила по его мыслям. Ночью он плотнее завернулся в одеяло и уткнулся носом в холодную стену. Скорее бы утро.