Фальшивка

Вайс закрыл дубовую дверь на ключ. Генрих уже стоявший у письменного стола в оборонительной позе – руки плотно скрещены на груди – вопросительно поднял светлую бровь: - Снова что-то секретное? – с нескрываемым пренебрежением в голосе, неловко маскирующим волнение, - я же уже сказал тебе, что с вашими… эм… органами, у меня нет и не может бы… Договорить ему не дали. Йоханн подошёл вплотную, практически навалился и накрыл скривлённый презрением рот твёрдой ладонью. Голубые глаза стремительно заливала густая синь: - О-о, так ты всё-таки рад меня видеть, - почувствовав эту недвусмысленную радость, он позволил второй не менее наглой руке скользнуть по мягкой ткани светло-серого костюма, туда, где её не то чтобы не ждали, но не приглашали уж точно. Генрих попытался вырваться, но Вайс вцепился в него клещом, упорная коленка проскользнула меж бёдер, а руки оплели точно железным обручем: - Не пущу! – горячим шёпотом в шею, вперемешку с поцелуями, - Помнишь, как ты кричал мне: «Йоханн, я люблю тебя!» помнишь? – не размыкая стальных объятий, не позволяя двинуться, размазывая поцелуи по шее, щекам, подбородку, приоткрытым губам, - Скажи, что любишь меня! Вырываясь не слишком убедительно, но собрав побольше отравы в голос: - Я тебя ненавижу, сволочь чекистская! - Что? – Вайс на мгновение отстранился, взгляд его снова стал непроницаемым, жёстким, ощутимо угрожающим. - Иди к чёрту, со своей фальшивой любовью! – не вырываясь, но отворачиваясь, как бы ожидая удара. - Не смей! – Вайс снова притянул его к себе, ухватил за волосы, заставляя смотреть в глаза. Серо-зелёные глаза смеялись в ответ. Скрученный, неловко перехваченный, Генрих всё же чувствовал себя победителем – знать, что твоя сумасшедшая страсть взаимна, да нет, не знать, чувствовать, разве это не победа! Он развязно потёрся об удерживающее его колено: - А не то что? Убьёшь меня? – голос звучал приглушённо торжествующе, головокружительно. - Нет, - хрипло выдохнул Вайс и повалил его на стол прямо в чертежи, - нет, - больно прикусив мочку уха, сминая, выцарапывая из дорогого костюма, обрывая с корнем серые пуговки, почти что шипел в самое ухо. – Нет! Я тебя съем! Целиком, без остатка. До мельчайшей косточки! Ты будешь весь мой. Навсегда. Весь будешь мой. Мой! Генрих был совершенно готов к съедению, он то смахивал раскинутыми руками чертежи, карандаши и чернильницы, то пытался зацепиться за Вайса, прижимая его крепче, с трудом сдерживая стоны, а потом и не сдерживая. Шварцкопф чувствовал, что вот сейчас, именно сейчас его падение закончится, и это чувство последнего удара, рвущего тело в мелкие клочки, наполняло его бурлящим счастьем, о котором хотелось кричать, как можно громче. И он кричал, срывая горло. А вместе с ним кричала его душа – неприкаянную втащили за волосы обратно, не спрашивая – будь. Это было похоже на катастрофу, кораблекрушение, смерть в агонии последних конвульсий. Вайс выдернул чеку и вдруг почувствовал, что на этот раз он камикадзе, но внезапно пришедшее осознание даже рассмешило его. Александр смеялся и тоже плакал, и плакал и смеялся и бормотал какую-то восторженную чепуху, целуя, кусая, слизывая пот и слёзы. За всю свою уже достаточно долгую жизнь, он ещё никогда не чувствовал себя настолько освободившимся - так глупо и так легко. Словно полетел впервые в жизни. От всех оков и обязательств, от всех цепей и верёвок. Сумбурный, непредсказуемый Шварцкопф освободил его походя, играючи, со всей стремительной страстью, на которую, кажется, только он и был способен. Если хоть один человек на свете, любит тебя с такой оголтелой, ветреной одержимостью, значит ты уже не зря прожил свою жизнь, тебе не о чем жалеть и нечего бояться.