Две недели

Поттер провёл в подземельях уже почти сутки. И не подумаю послать Норин проверить… как он там. Потому что больше всего я боюсь почувствовать к нему жалость, что случалось каждый раз после того, как я причинял ему боль, когда хочется из рук не выпускать и безотчётно гладить по голове ночь напролёт. Это у них, видимо, семейное… умение строить из себя всеми обиженную жертву жестокого мира, при этом взирающую на собственные псевдостраданьица с мученически-философским всепрощением: «Вольдеморт, ты нехороший, обижаешь слабых и убиваешь невинных, но я не упрекаю тебя, ведь тебя не любили в детстве. Одумайся ради своей души». Нужно дождаться ответа от Блейза, а потом сбежать отсюда дня на три, забыть и не вспоминать. Но к тому времени, когда Забини наконец-таки возвращается, я успеваю прочитать без малого две сотни страниц, полностью разобрать размашистую скоропись сына и успокоиться немного. Видимо, разрешив Скорпиусу пойти на концерт, я заполучил в свой актив некоторое количество признательности, потому что вместо пары сухих строчек в полученном конверте лежит подробный пятистраничный отчёт, с описанием отвратительных французских волшебников, картавящих просто из любви к искусству, и пахнущих нафталином и сыростью мантий местного высшего общества, где нужно вести себя так, будто от каждого твоего неосторожного жеста и движения на другом конце страны происходит стихийное бедствие. Неловко только, что теперь и мне придётся помимо стандартного «спасибо-пожалуйста» ответа раскошелиться на пару-тройку милых и добрых историй… а милого и доброго у меня за последнее время… книззл наплакал. Даже коробка сладостей из Сирии ожидается только через неделю, а выходные закончатся и того раньше. Снова придётся просиживать штаны в Министерстве, но это, наверное, и к лучшему — будет хотя бы повод умирать со скуки, а не как сейчас. Без повода. Но это не просто неловкость от того, что мне нечего написать. Это неловкость причастности к чужой тайне, да ещё какой — стоит только представить Поттера рядом со своим сыном, просто рядом — в радиусе пары метров, как меня начинает потряхивать от бешенства. При этом нужно ещё и не удариться в ностальгию: «А помнишь, сынок, как половину твоей жизни назад мы поджаривали зефир на огне? В выходной, рано утром, когда все нормальные волшебники ещё спят. Даже Астерия в тот день встала на час позже обычного. И весь этот час ты сидел у меня на руках и беспрестанно щебетал что-то — а я не слушал. Потом мне, конечно, влетело от Астерии, что дал тебе налопаться сладкого до завтрака». И не закончить феноменальным: «Не переживай, папа просто нашёл в старческом нытье очередную отдушину». Столько лет прошло, а я до сих пор толком не верю, что стал отцом, а теперь, когда Скорпиус по полгода пропадает в Хогвартсе, а всё остальное время ему просто не до меня, не верить ещё легче. Но обидней. Через полчаса, привычно устроившись на диване в гостиной, я методично левитирую из вазочки кусочки зефира, медленно поворачивая их над утробно урчащим пламенем камина. Вот тогда-то, будто почуяв вкусненькое, и появляется Забини. — Я избавился от Гамеро, — докладывает он. Мантия на нём опять другая, полуночно-синяя, старомодная — с высоким воротом и широкими длинными рукавами. — Я избавился от партии «Грёз», — эхом отзываюсь я, не отводя взгляда от медленно вертящейся в воздухе зефирины. Уже почти готова. — От всей. С каменным лицом Забини бросает мантию-невидимку на ковёр перед диваном: — Спасибо, она мне больше не понадобится. — Не за что. — До свиданья, мистер Малфой. — Всего хорошего, мистер Забини. Только мы не умеем ссориться по-настоящему, я не могу и никогда не смогу чувствовать его как что-то не родное мне, поэтому невольно улыбаюсь, глядя на злющую чёрную тень, опасно возвышающуюся над безмятежностью отсветов пламени на гладкой поверхности стола и мягкой нежно-бежевой обивке кресел. — Драко, — жалобно тянет тень. — Иди садись, — я подбираю ноги под себя, натянув плед повыше. Забини послушно плюхается рядом. — Хочешь чего-нибудь? — Выпить, — неожиданно кривится он. — Огневиски, — и добавляет решительно: — С мятой. Норин выполняет приказ мгновенно и столь мгновенно же исчезает, предпочитая следить за благополучием хозяев издалека, чтобы не мешать. — Как Гамеро?.. — Мертв, — Блейз спокойно пожимает плечами, разглядывая огонь в камине сквозь острые грани толстого донышка тумблера. — Умер с час назад. Внезапно. Знаешь, бывает так… жил магл, жил… и его вдруг не стало. Случайная смерть. Мороз по коже от этих слов. Тоскливо чувствовать, что совсем не понимаешь — горечь в словах Забини или сарказм, ужас или усмешка… и страшно, когда смотришь на Блейза, потерянно уставившегося себе на руки, и видишь, что тот и сам не знает. — Эй, — я мягко треплю его по плечу. — Съешь зефиринку. Всё хорошо. Это — ещё один признак моего наивного идеализма. Какой идиот придумал, что эти два слова могут употребляться вместе? Что их стоит говорить, когда ты уверен в обратном и отдаёшь себе отчёт: вовсе не нужно, чтобы это самое «всё» было «хорошо». Сделав пару глотков, Забини с отвращением отставляет огневиски на самый край. — Не хочу, тошно, — затем всё-таки снова тянется к стакану и, выловив оттуда мятный листик, сминает в пальцах, вдыхая его свежий запах, смешанный с горечью алкоголя. — Ты не подумай, Драко, не потому, что я чувствую себя виноватым, — откинувшись на спинку дивана, он устремляет взгляд в потолок и смотрит на сереющую в сумраке поверхность грустно и восторженно одновременно, будто видит там звёздное небо. — Просто иногда даже я как возьму, как осознаю что-нибудь. А потом сидишь и думаешь, куда это понимание девать. И куда самому от него деться. Со вздохом Блейз складывает ноги на стол. — Страшно ведь что… не то, что убил. А то, что убил — и ничего не изменилось. Ни-че-го. Мир этого не заметил. Как это на него не похоже. — Знаешь, в такие моменты я начинаю понимать Панси. Блейз ласково улыбается, морща нос: — Драко… у тебя вот уже два десятка лет ни один особо острый приступ меланхолии не обходится без признания, что ты вдруг начинаешь «в такие моменты понимать Панси». Я смеюсь. Она так и осталась загадкой, хотя во время учёбы в Хогвартсе я ни с кем не был настолько близок, даже с Блейзом. Наверное, Панси меня всё-таки чуточку, но любила, иначе зачем, при её-то характере, хохотала над моими скучными шутками, участвовала в попытках насолить Поттеру и без устали оглаживала по шерсти мою ощетинившуюся самооценку. Поначалу я этим беззастенчиво пользовался, зная, что всегда найду поддержку, ведь то, что она, невольно пытаясь подражать мне, старалась не отходить ни на шаг… так льстило. Затем сам не заметил, как привязался. Но одного этого было недостаточно, чтобы научить меня бережно обращаться с теми, кому я небезразличен. А потом она ушла. Я плохо помню первые месяцы после окончательного падения Тёмного Лорда. Эти постоянные суды над Пожирателями, скользкое предчувствие приговора… Поттер, конечно, избавил всю мою семью от Азкабана. В его излюбленной манере — сам себя убедил, что моя мать пыталась его спасти, а я пытался помочь и искал диадему не для Вольдеморта, а для Ордена. Так что… произнести пламенную речь перед присяжными Визенгамота Поттеру не составило никакого труда. Те прониклись. Панси судили одной из последних, и тогда я выступал уже как полноправный свидетель защиты. Ей припомнили все прегрешения — от пособничества Пожирателям на седьмом курсе до низкого балла за С.О.В. по Чарам и подножки Грейнджер на третьем, но скорее с целью пожурить и заставить раскаяться, вытянуть обещание стать «хорошей девочкой» и отпустить с миром. О тюремном заключении в её случае и речи быть не могло — слишком мало реальных действий, за которые стоило бы понести наказание, только выцветшая метка на предплечье — сделанная насильно, по воле родителей, как показало следствие. Оно всегда много что показывает, как известно. Особенно когда от этого зависит приговор. Подумать только, до того момента, как её попросили продемонстрировать суду уже побледневший и потерявший чёткость рисунок, похожий скорее на замысловатый синяк, я и не знал, что у Панси есть метка. То, что она вошла в круг Пожирателей самостоятельно, на несколько месяцев раньше меня, ничего не сказав, и стало тем открытием, когда я понял, что до сих пор не удосужился узнать о ней ровным счётом ничего. Она готова была стерпеть от меня всё, что угодно… и этого было достаточно. Когда её освободили из зала суда и торжественно вернули палочку, Панси криво усмехнулась, но кивнула с затаённой благодарностью, провела рукой по гладкой поверхности дерева, будто от радости не могла поверить в происходящее, — и тогда мне снова казалось, что я хоть чуть-чуть, но понимаю её, знаю, как тяжело волшебнику расстаться с источником своей силы даже на несколько часов. Но я снова ошибся. Панси сломала свою волшебную палочку, даже не покинув здания Министерства. Подумать только — собственными руками, переломив её о колено жестом заправского бойца, без капли сожаления швырнув два сыплющих разноцветными искрами обломка прямо на пол. И больше в мире волшебников её не видели. Потом выяснилось, что ещё до заседания суда Панси распорядилась, как только разморозят её счет в Гринготтсе, перевести все немногое, что осталось в семейном хранилище, в магловскую валюту. Последнее письмо я получил от неё шестнадцать лет назад. Открытку на свадьбу. И я даже представить не могу, как Панси, та Панси, которую я когда-то думал, что знаю, уживается с теми, кого настолько презирает. Но я так мало встречал волшебников, которые могли бы покончить с собой так изящно, плюнув в лицо сразу всем… и себе — в первую очередь. — Эх… Ладно, Драко, ты извини, — спохватывается Забини. — Но кто-то же должен поддерживать наш с тобой имидж в обществе. — Вечно таскающихся по злачным заведениям?.. — Именно. — Только не говори, что это тебе не нравится. — Сегодня — не нравится точно. Он в качестве прощания берёт из блюда на столе пару зефирок, отряхивает ладони от пудры и встаёт. В голове молнией вспыхивает отчаянное: «Подожди меня, я только переоденусь». Но говорю я совсем другое. — Блейз… — М?.. — повернувшись ко мне, он, пользуясь случаем, кладёт в рот ещё зефиринку. — Останься. — Совсем? — переспрашивает почему-то охрипшим голосом. — Совсем-совсем. — Ну… — замявшись, Забини чешет затылок. — Я сегодня так замотался, что и не проверял, как идут дела. Вроде, кажется, свеженькие итальяночки есть. И азиаты как всегда. — К Мерлину итальяночек, — я озираюсь по сторонам, будто кто-то может подслушать и будто мне должно стать стыдно от своих слов. — Только давай на постели, я не любитель диванных утех. — И наверняка без единой свечки, в полной темноте и под одеялом, — нервно хихикает Забини, хватаясь за стакан с огневиски как за спасительную соломинку. В два жадных глотка он допивает до дна, а когда снова смотрит на меня, его огромные карие глаза, как две буравящих точки, блестят, будто он уже пьян, хотя Блейзу, чтобы напиться, нужно выхлебать ещё полбутылки. — Знаешь, это — самое неуклюжее предложение заняться любовью, которое я получал за всю свою жизнь. Любовью?.. Да кто-то романтик. — А даже если и так? Мы… нет, не трансгрессируем в приступе страсти на ближайшую кровать. Мы поднимаемся по ступенькам медленно, и я, как девица, цепляющаяся за остатки гордости, стараюсь не оборачиваться на Блейза. В спальне этот дикий флёр гротеска, смешанный с чем-то кислым (отчаяние), с чем-то горьким (немая мольба), превращается в мистерию той неизбывной честности, на которую никто из нас не способен. Я… нет, я не отшвыриваю одеяло на пол, чтобы не мешало. Я чопорно откидываю один его угол на бок, выставив на обозрение целомудренный треугольник белоснежной простыни. Забини странно поглядывает на меня — то с озорной искрой, решив, что я точно разыгрываю его, и сейчас — ну вот сейчас! — согнусь пополам в приступе хохота, то с беспокойством, едва сдерживаясь, чтобы не спросить: «Может, всё-таки сначала поговорим, Драко?». И поэтому мы так долго возимся с пуговицами и застёжками — каждый со своими, каждый на своём краю кровати. Пока, не нахлебавшись вдосталь предвкушения и стыда, я не тянусь к нему, обнимая за плечи и увлекая за собой на подушки. Только тогда он позволяет себе выдохнуть мне в шею: — Да что на тебя нашло… Нашло… только не на меня, а меня нашло что-то — пресловутое «понимание», на которое совсем недавно жаловался сам Забини. Понимание, что у меня есть только один способ забыться — так. Скрыть свою жалкую душонку под телом, каждая клеточка которого дышит теплом. Потому что… нет, не могу. Не выдержу ни его мягких прикосновений, ни… сочувствия?.. — Блейз, — чуть не хныча, и он тут же дёргается, приподнимаясь на локтях, решив, что слишком сильно придавил меня к кровати. Ненавижу жалость. Ненавижу бережность. — Ненавижу дружеские услуги, — уже вслух, вперемешку со вздохами и полувыдохами шепчу я. Блейз только смешно фыркает, ткнувшись лбом мне в солнечное сплетение, одной рукой пробравшись под поясницу, а другую запустив под ремень брюк. Я знаю, как неуютно ему без привычных рамок «всего лишь секса», а он знает, насколько Драко Малфой боится хоть кому-то отдаться, и только и ждёт момента, когда я пойду на попятный. И наверняка вспомнил сейчас, как я удрал от него на вечеринке Мими, поэтому никуда не торопится — невесомо проверяя моё тело на отзывчивость, мягко лаская кожу каждым своим вдохом, а я отвечаю — нервной дрожью и нелепыми попытками натянуть на Забини одеяло. — Лапки у лягушки и то теплее, — говорит Блейз, накрыв мои ладони своей, когда я пытаюсь прижать его к себе, а затем, передумав, укладываю его на спину и устраиваюсь сверху. Забини слушается, хотя вид у него все ещё немного потерянный, как у телёнка, на мгновение упустившего мать из виду, да и глаза, пожалуй, такие же телячьи — огромные, трогательные и карие, разве что только чуть раскосые. Которыми он жадно ловит каждое моё движение, а мне так нравится дразнить его — прижаться всем телом, потереться носом о выступ ключицы, мягко погладить живот раскрытой ладонью, провести пальцами вдоль линии волос, соблазнительной дорожкой сбегающих вниз от пупка, или просто коснуться губами основания шеи, чувствуя, как Блейз выгибается мне навстречу. От былой скованности не осталось и следа. Когда я, сжалившись наконец над отчаянными попытками Забини изогнуться радугой и подставиться под мои ласки, сползаю с него, свободной рукой расстёгивая брюки и стаскивая их до колена, Блейз выбрыкивается из своих, болтающихся где-то на лодыжках, и перехватив инициативу, переворачивает меня на спину как какого-нибудь котёнка. Я, податливо отпихивая в сторону уже никому не нужную одежду, обхватываю его ногами, а Забини целует меня в шею — больно, — сильно втянув кожу, да ещё и прикусив по живому, и я на мгновение вижу себя уже утром, с официально-каменным лицом убирающего чарами свежие синяки. Он знает, как я боюсь отдаться. Кому угодно — неважно. Блейз невнятно шепчет что-то, обжигая кожу дыханием, и по телу бегут мурашки, когда я чувствую, как он, проведя рукой по внутренней поверхности бедра, спускается ещё ниже. Неловко дёрнувшись, я подаюсь вперёд, но Забини цепко придерживает меня за ноги. — Блейз, — мычу я, когда его пальцы осторожно проскальзывают мне меж ягодиц, и лицо заливает жаром. Я безвольно обвиваю руками его шею и прислоняюсь пылающим лбом к такой же пылающей коже, наслаждаясь тем, как Блейз мягко ласкает меня, растягивая мышцы. — Расслабься, недотрога, — усмехается он. И я сдаюсь. В глазах плывёт, каждое движение причиняет сладостную муку, и я больше всего на свете хочу, чтобы он просто взял это жмущееся к нему тело. — Не могу больше. Кажется, говорит Забини. Или я, подавляя стон и откидываясь обратно на подушки. Приподнявшись на локте, я вытягиваю другую руку, пальцами упираясь Блейзу в живот, пытаясь контролировать его действия, но это нелепый страх — Блейз входит в меня очень медленно, не позволяя себе даже шевельнуться, не убедившись, что мне не больно. — Ты как? Нормально? — словно извиняясь, Забини наклоняется и мягко целует меня прямо в губы. — Да. Но это было лишним, — бормочу неразборчиво, зарываясь лицом в одеяло. И это последнее, что я говорю. Потому что тело, отвыкшее от таких ласк, ошалев от них, не подчиняется мне больше — бёдра беспомощно дрожат в такт его движениям, между лопатками, отчаянно вжатыми в подушку, щекотно скользят капельки пота. Распластавшись под ним, я ласкаю себя рукой, а Забини, закусив губу и не изменяя темпа, со странным восхищением смотрит на меня, смотрит, как я запрокидываю голову, жмурюсь, не в силах больше сдерживать стоны, смотрит, смотрит… Я начинаю клевать носом мгновенно, даже толком не успев отдышаться, а Забини, трогательно укутав нас в одеяло, в лучших традициях вечного несовпадения биоритмов в семейных парах принимается болтать — бормочет мне что-то в шею. Слова различаю с трудом, едва улавливая общий смысл… если он есть в этом потоке странных, вывернутых наизнанку нежностей. — Мне так нравится этот румянец, — шепчет Блейз, бережно поглаживая мою щёку тыльной стороной ладони. — А ещё Драко, знаешь, что? — он легонько тормошит меня за плечо. — М? — едва подаю голос. — Ты улыбаешься. От сознания, что сейчас я действительно лежу на кровати с блаженно-безмятежной улыбкой младенца, я мгновенно прихожу в себя. — Ну вот. Всё испортил, — вздыхает Забини, снова гладя меня по щеке. — У тебя после каждого секса такие приступы ласковости, а? — фыркаю я. — Какой ты… — наморщив нос, Блейз стискивает меня в медвежьих объятьях. — Прямо не знаю… — Блейз, — я пытаюсь выкрутиться. — Выпусти. Мне нужно в душ… — Да какой к Мерлину душ, Драко?.. — Выпусти, — шикаю я. — Забини, ну ты же в курсе, как мне не нравится, когда у меня что-то вытекает из задницы… Только после этого заявления он ослабляет хватку. Стоя под прохладными струями воды, я почти с сожалением чувствую, как они перекрывают прикосновения Блейза… смывают с кожи его запах, который я почти не замечаю в обычной жизни. С сожалением… и облегчением. Внутри всё горит. И дело не в том, что у меня давно никого не было, — в груди горит от тягучего унижения. Когда я, завернувшись в полотенце, возвращаюсь в спальню, Забини, согнувшись немного — зеркало висит ниже его роста, — сушит волосы заклинанием. Полотенце белоснежной лужицей лежит на полу, он уже успел привести себя в порядок и одеться. Без слов понимает, как мне нужно сейчас остаться в одиночестве, но от этого только хуже. Перед тем как уйти, Забини смотрит на меня кротко и строго: — Я загляну завтра, если узнаю что-нибудь новое. — Хорошо, — пытаюсь улыбнуться, но не выходит. Я никогда не смогу объяснить, почему в моём мире слабость ещё может вымолить насмешливое прощение, а вот нежность унизительна как вечная петля на шее. Я доверяю Блейзу больше, чем себе, но позволить, чтобы он видел, как мне хорошо с ним… Только убедившись, что Норин сменила бельё, я плюхаюсь обратно на кровать, думая, что давно уже вышел из возраста, когда так кровоточит истерзанная гордость, и что у меня нет ни достоинства, ни щедрости Забини — сделать то, что требовалось, и мягко уйти. Ночью… я знаю, ночью я всё равно сбежал бы от его живого тепла на самый край кровати, прячась в одеяле…