Две недели

Знаете, как должны просыпаться настоящие мачо-педофилы?.. За полдень, обнажёнными, блаженно разметавшись по кровати и властно подмяв под себя очередное тельце (или даже несколько), едва прикрытые прощальным уголком сбежавшего на пол одеяла, никак иначе. Я лежу на боку. Тесно прижавшись к моей спине, Поттер крепко, по-хозяйски так, обнимает меня одной рукой ровно поперёк, словно какого-нибудь потрёпанного плюшевого медведя. Запустив лапу свою загребущую мне под рубашку. Сквозь шторы в комнату лениво сочится серая хмарь предутренних сумерек. Я чувствую себя совершенно разбитым, не отдохнувшим, уставшим до такой степени, что лень шевельнуть и пальцем, а уж о том, чтобы повернуть голову или приподняться, а то и встать… Впрочем, недаром же придумали мудрое правило: «Проснулся сам — разбуди кого-нибудь другого». — Поттер, — вытянув руку назад и ухватив его за окорочок, пытаюсь растормошить. Легче было бы, конечно, повернуться, но пусть уж тоже насладится своей позой, апогеем детской беспомощности. Не так обидно будет несостоявшемуся мачо-мне. — М?.. — встрепенувшись, Альбус наконец поднимает голову. — Что? — Поттер, я настаиваю, чтобы ты от меня отлип. — Что?.. Ох… Кхм… Он отодвигается в сторону, убирая руку, которая со всей непосредственностью проскальзывает раскрытой пятернёй по моему животу, от одного бока до другого. Не будь Поттер таким маленьким — я бы расценил это как открытую провокацию. Вторая его рука, как оказалось, лежала на моих волосах, хорошо хоть — просто лежала, без всяких блевотно-романтических подробностей вроде «и пальцы её, неряшливо переплетясь со светлыми прядями, безотчётно поглаживали…». Правда, несмотря на то, что сама идея мне претит, я всё-таки спокоен. Мне нравилось чувствовать сквозь несколько слоев ткани это маленькое, ненавязчивое тепло, и в этот раз, видимо, я слишком устал от внутренних содроганий по поводу «это же Поттер». Их нет. Что, впрочем, никак не отражается на моём к Альбусу отношении. — Извиняюсь, — бормочет он смешно — согласные шепчут тоненько, а гласные сипят, теряются в сонной хрипотце. — И это ты ещё меня называешь извращенцем? — философски спрашиваю, но тот одаривает меня лишь тяжким вздохом и стоическим молчанием. Мне этого, разумеется, мало. — Поттер, — поворачиваюсь к нему и теперь уже, не скованный неудобным положением, от души трясу за плечо. — Подъём, Поттер. Тот инстинктивно пытается натянуть на себя одеяло. Глаза у Альбуса в полутьме — цвета остро заточенного карандашного грифеля, пронзительные, полные укоризны, но уж слишком беззащитные. — Рано же ещё, — сонно бормочет он. — Всё равно вставай. Ты мне надоел, мне с тобой жарко, ты меня лапаешь… Он делает ещё попытку отодвинуться, на самый край, но я, что называется, «почуял вкус крови», и уже ни за что не смогу отказаться от такой шикарной возможности хоть немного, но поиздеваться. Тем, кто не любит это удивительное, кислое, пощипывающее в желудке ощущение власти и злорадства, не понять. Умиление порой доходит и не до таких крайностей — достаточно беглого взгляда, чтобы увидеть, как изощрённо, тонко и безжалостно люди готовы издеваться над теми, кто подчинён им, но при этом дорог, с каким рвением они уродуют тех, кто не может себя защитить, — детей, жён, домашних животных, домовых эльфов… У Шейны Робардс, кстати, пёсик есть. Хорошенький такой, маленький, глаза — две огромных карих бусины, блестящих и влажных, Шейна без него ни часа прожить не может. Болтаться столько же на крюках вниз головой, пока не потеряет сознание, к вящему удовольствию очередного дружка-садиста — всегда пожалуйста, а вот без собачки никак. Что совершенно не помешало ей кастрировать несчастную псину при первой же возможности, спилить когти, состричь половину шерсти, а на остатках выбривать брутальные идеограммы, и ещё чёлочку на лбу стянуть в такой тугой хвост, что животное всё время с открытым ртом бегает, и поскальзывается вечно — когтей-то нет. — Поднимайся. В последний раз говорю, — в последний раз говорю я. Тяжело вздохнув, Поттер сдаётся — садится в кровати и, откинув одеяло, потягивается, попеременно зевая и жмурясь в темноту, трёт глаза. Оставшись один на кровати, я сразу чувствую себя легче. Уверенней что ли? Или просто свободней?.. — Поттер, раз уж ты подскочил в такую рань… Принеси мне кофе. — Я подскочил?.. В темноте не слишком видно, но, по-моему, у него даже пижама позеленела от возмущения. — Давай-давай. Без сахара. — А Норин?.. — Нет уж, иди, ручками приготовь мне кофе, а потом ножками принеси мне его сюда. — И не подумаю. Я на секунду озадачиваюсь. Или просто делаю вид. — Иначе будет то же самое, но под Империусом. Тогда придётся ползти на четвереньках и попутно мяукать. Поттер, всё ещё сонный на вид, напряжённо прикидывает обстановку и решает не спорить. Понимает, видимо, что от его смирения я получу куда меньше удовольствия, чем от его мяуканья. Даже дверью не хлопает. С Норин я пока стребую мантии… Не могу же я заявиться к Уизли (пусть даже на похороны к Уизли) не при параде?.. В принципе за то время, пока Поттер возился на кухне, можно было собраться, выехать на охоту, подбить там утку, принести её домой, ощипать, выпотрошить, разделать, зафаршировать, запечь в духовке и подать к столу. Я же успел привести себя в порядок и подобрать мантию, что тоже немаловажно. — Ваш кофе, сэр, — жеманничает Альбус, ставя чашку на прикроватную тумбочку. Всё-таки язык — удивительная штука, потому что звучит это совсем как «подавись, гадина». А моё «спасибо» сказано так, что Поттер сразу понимает, я прекрасно знаю, сколько соли он туда высыпал, разумеется, исключительно по доброте душевной. Вечером я попрошу Норин добавить ему в обед ровно столько же. Правила этикета ведь предписывают «возвращать» щедрость. Альбус отходит на почтительное расстояние от кофе, с интересом наблюдает, как я поправляю последние штрихи своего образа. — Кстати, там, — небрежный жест в сторону софы, — висят мантии, которые Норин приготовила для тебя. — Это… это. Конечно, такие мысли не сразу решишься озвучить. — Нет, Поттер. — Не. Его. Мантии. Мой сын тебя выше. — Новые. И еще до того, как Альбус картинно смутится и станет изображать скромность «ну что вы, мистер Малфой» или «право, не стоило», я, успев восхититься своей предупредительностью, добавляю: — Не беспокойся, счёт Норин сразу отправила твоему отцу. Я вижу только его отражение в зеркале — стоит ко мне почти спиной, лицо скрыто взлохмаченными со сна волосами, но по тому, как едва заметно дёргаются плечи, я понимаю, что Поттер саркастически хмыкает. Беззвучно, конечно, но сарказма от этого не меньше. У меня уже научился что ли?.. — И какую мне надеть? — Ту, что больше понравится. — Вообще-то они одинаковые, — скептически морщится он, оглядывая мантии. — Чёрные и длинные. — Ты издеваешься? — в приступе праведного гнева подхожу к нему. — Вообще-то у трёх из них разный ворот, вот эти две приталены, у крайней левой пуговицы из индиголита, эта из габардина, тут на вставках шёлк-деворе, здесь рукава… — Да я понял, понял. Но они по-прежнему выглядят одинаково, — с лёгкой полуулыбкой подытоживает Альбус, повернувшись ко мне. — Вот эта, пожалуй. И я с досадой убеждаюсь, что из всех, кого я знаю, только Поттер мог бы выбирать одежду не померив. И даже особо не глядя. Дурак. * * * — Мои соболезнования, миссис Уизли. Мистер Уизли, — киваю Биллу. Флёр не идёт траур почти так же, как и мне, особенно усталой, почерневшей от горя Флёр. Для волшебницы, у которой недавно умерла дочь, держится неплохо — ни слёз тебе, ни истерики. Гордо поднятая голова, плотно сцепленные под норковой муфтой руки — само спокойствие и смирение скорби. — Спасибо, мистер Малфой, — она находит в себе силы вежливо подать мне руку, обтянутую кружевной перчаткой. Сквозь прозрачную ткань я вижу на тыльной стороне ладони вишнёво-красные следы от ногтей — три идеальных полумесяца. Муж едва заметно морщится, он, как и большинство здесь собравшихся, смотрит на меня гораздо менее приветливо, наверняка гадает, что меня сюда привело и не намерен ли я вытворить какую-нибудь мерзость. Странное чувство — едва ощутимо колет внутри, дёргает… нет, не совесть. Едва дослушав ответ, под косые взгляды шествую подальше от основного сборища, чтобы, пробормотав согревающее, угнездиться на одной из длинного ряда кладбищенских скамеек. Церемония вот-вот начнётся, но я планирую слушать её отсюда, не смущая остальных своим наглым видом, нахальной рожей и так далее. Высмотрев в толпе, ко мне подходит Забини. Садится напротив с поистине кошачьей мягкостью, так и хочется стащить с ноги ботинок и, отплюнувшись свистящим «Брысь!», запустить его Блейзу прямо в череп. — Всё-таки пришёл. — То же самое я могу сказать и о тебе, — изящно парирует он. И если меня чёрный просто превращает в полудохлую бледную моль, то Блейз похож на подгоревший шоколадный корж, огромный и нелепый. Ладно я по прихоти караулю Альбуса, но он что здесь забыл? Неужели пришёл поддержать Поттер в трудную минуту? — Ты ни в чём не виноват, Драко. Она бы всё равно ушла, рано или поздно, так или иначе. Забини, зараза, с двумя своими талантами — трахать и говорить прописные истины так, что и не заметишь… — Знаю. Я знаю, что ни в чём не виноват. Я не виню себя. Мне просто тошно. И страшно, потому что не может не быть страшно, когда понимаешь, что смерть ничего не стоит, ничего не способна изменить, никого не может научить — ни-че-му.. Хоть бы то, что я делаю, не оказалось вдруг правильным, вот что пугает. Именно об этом я думаю, а не о том, что виноват. Ну что бы она?.. Мыкалась бы дальше по театрикам, по кабаре, по борделям?.. Нашла бы себе нормального?.. Да не находят такие, с уже бешеным взглядом подёрнутых поволокой разочарования глаз… Им уже не нужно. Им только и хочется — выпить это отчаяние до дна и, утерев рукавом посеревшие губы, отшвырнуть горькую чашу свою куда подальше. Потому что иногда всеми силами держаться за мечту и мучиться куда слаще, чем стать счастливым, но отказавшись от идеальной картинки, что лелеял так долго. И не оказалось бы вдруг правильным то, что я делаю. — Ладно, пора, — так и не дождавшись, что я поддержу разговор, Забини встаёт. Чёрная волна волшебников, словно единый организм, многоликая чернильная амёба, пульсирует, собираясь вокруг постамента, на котором маскирующие чары прячут гроб Мари-Виктуар. Разглядеть среди них Альбуса представляется невозможным, но я чувствую, что он здесь, чувствую его жизнь — Блейзов браслет накрепко связывает Поттера со мной. Проигнорировав мой удивлённый взгляд, Забини, вопреки ожиданием, направляется совсем в другую сторону, и, воровато оглядевшись, сворачивает на незаметную тропинку. В следующую секунду я теряю его из виду — наверняка дезиллюминационные чары. Подавив смутное беспокойство и вспышку любопытства, я достаю из кармана мантии уменьшенную книжку, первую, что попалась под руку, какой-то очередной скучнейший бестселлер Марка Мракуса, — никто же не ждал, что я со слезами на глазах буду выслушивать, какой умницей была Мари-Виктуар и какая это потеря для волшебного мира, правда?.. Через двадцать страниц я вдруг понимаю, что сегодня не только я и Блейз не заинтересованы в том, чтобы почтить память усопшей, — осторожно выделившись из толпы, по параллельной с главной аллеей дорожке, пригнувшись и прячась за надгробиями, вглубь кладбища крадётся Поттер. В ту же сторону, что и Забини, подмечаю я. Не назначил ли он там Альбусу свидание?.. И тут до меня доходит. Конечно, свидание. Ради чего ещё сюда мог явиться Блейз?.. Утешить Поттер... И — Марк Мракус валится в снег, а я вскакиваю со скамьи, не обращая внимания, что кто-то из последнего ряда обернулся в мою сторону, — нужно опередить Альбуса. Уж не знаю, как он умудрился раскусить передвижения Джинни, но теперь я просто обязан найти эту дурную парочку раньше. Приходится перепрыгнуть через пару оград, чтобы выйти на ту же дорожку, где прошёл Альбус. Я больше не вижу его, но по браслету могу определить, куда он направился. Проблема в том, что мне нужно найти Забини раньше. Сдвинувшись на три ряда влево, я иду вдоль могил, оглядываясь, пытаясь угадать, какое бы место выбрал для бурного секса, будь я Забини. Ещё левее, на расстоянии где-то в двадцать гранитных плит, высятся три огромных дерева, посаженных вокруг аспидно-серого склепа, похожего на положенный на ребро спичечный коробок со шпилеобразной крышей. Хватая ртом морозный воздух, раздирающий лёгкие маленькими коготочками, я бегу. Уже понимая, что Альбус движется именно туда, целенаправленно и слишком быстро, чтобы я успел его догнать. Мы подходим к гробнице почти одновременно, но с разных сторон, и я всё-таки вижу Забини и Поттер чуть раньше. Это было бы идеальным воплощением немой сцены в пошленьком чтиве того самого Мракуса, если бы они, спрятавшиеся за чьим-то семейным склепом, заметили нас. Блейз бы наверняка, у него самосознания побольше, чем у обмякшей на его плече головы, ритмично покачивающей рыжей гривой, но он на счастье стоит вполоборота, плотно обвитый двумя ногами, а с его спины свисает расслабленная рука. Ещё я вижу так же ритмично покачивающуюся грудь Поттер, всю в веснушках, и широкое полукружие бледного, едва розового соска. Весь ужас в том, что Альбус видит это не менее чётко, настолько чётко, что не заметил, что я здесь. Вытащив из кармана палочку, я целюсь Поттеру в ключицу: — Силенцио. Тот дёргается, но мне хватает времени, чтобы ухватить его за ворот траурной мантии, той самой, что с индиголитовыми пуговицами, и беззвучно оттащить в сторону. Не слишком-то церемонясь, я волочу его за собой, Альбус не вырывается, но каждый шаг даётся тяжело, будто у меня в поводу упрямистая лошадь. Поттер молчит, потому что не может ничего сказать, я молчу, потому что мне нечего. Мы возвращаемся к остальным и, каждый вперив взгляд в собственные ботинки, всё-таки слушаем, какой честной, доброй и светлой была Мари-Виктуар, слушаем, слушаем... Как сказку на ночь, про то, что добро всегда побеждает зло. Голос мне не знаком, судя по выговору его обладатель француз, долго проживший в Англии, и несмотря на то, что всех французов, умудрившихся прижиться здесь, я считаю изворотливыми пройдохами, сейчас я склонен ему верить. — Тело будет сожжено, пепел развеян. Этими словами завершается церемония. Интересно, кто додумался до кремации?.. Словно все эти скорбящие родственники вдруг решили, несмотря на свое горе, отказаться от заблудшей дочери, отказать ей — в такой простой милости... быть преданной земле. Слишком уж часто ведьм сжигали маглы, чтобы это считалось почётным концом для настоящей волшебницы. Поттер легонько дёргает меня за рукав, пальцем показывая на губы. — Будешь хорошо себя вести? — шепчу ему в ухо, скорее предупреждаю, не спрашиваю. Он кивает. Я снимаю заклинание, встревожено наблюдая, как Альбус, словно во сне, потихоньку подходит к своим. Больше я не вижу его и могу только надеяться, что у него хватит благоразумия не кинуться на Блейза или на мать с кулаками. Волшебники, выстроившись в длинную цепь, по одному поднимаются к гробу, чтобы попрощаться. Я чувствую, что тоже обязан… просто обязан увидеть, какое у неё лицо… А оно нежное, помолодевшее на десяток лет, на нём нет ни тени тревоги или страха, только едва заметные носогубные складки и пара росчерков морщин на лбу говорят о нелёгкой судьбе умершей… и свиты в тугие кольца изумительного оттенка волосы, не потерявшие со смертью владелицы ни цвета, ни блеска. Спокойна кроткая и сострадательная, светлая Мари, удовлетворена пронзительная Виктуар, одержавшая свою главную виктуар — victoire à la Pyrrhus, Пиррову победу в схватке с реальностью — потерять всё, но до самого последнего момента смеяться противнице в её скорбное, щербатое лицо, обнимая своего ненаглядного Тедди, любящего мужа, и покачивая на руках самую красивую дочь на свете. Ничего не боясь. Умереть с улыбкой на губах, зажав в руке маленький пакетик, и сейчас вложенный туда заботливой рукой Флёр, потому что только мать способна на такое последнее благословение… «Грёзы». С чистого, голубого неба внезапно откуда-то срывается пара снежинок — одна ложится на ручку гроба, а другая — прямо на будто всё ещё тёплые губы Мари-Виктуар. Не тает. — Своей работой пришёл полюбоваться? — едко цедит Рон Уизли, когда я, спустившись с постамента, прохожу мимо него. — А неплохо вышло, — копирую его тон. — Бледновата, правда… Не хватает только рук, сцепленных за спиной, и пары покачиваний на носках — так ценители красоты, поблёскивая лысиной на макушке и потряхивая уже отвисшим, киселистым животом (скрытая под мантией медузина-переросток), ходят по картинным галереям и восхищаются. Смысл жизни у них такой — восхищаться. — Забери меня отсюда, — вдруг раздаётся сзади, полушепотом. — Поттер, я не могу. Я клялся твоей матери, что… — Забери меня отсюда, — как мантру твердит он, а затем, помявшись немного, просит: — Пожалуйста. С полной уверенностью, что от этого моё сердце растает. А оно скорее, облитое этой восхитительной кислотой жизни, вспенится и пойдёт пузырями, в минуту из полезного органа превратившись в кроваво-рыжую пену. — Хорошо, — обещаю я. Просто трансгрессировать прямо в поместье с такого расстояния нельзя даже мне, и я кое-как пытаюсь сконцентрироваться, представляя себе подъездную дорожку Мэнора. Получается плохо — мы приземляемся метров на пятьсот дальше. Впервые я промахиваюсь так сильно. — Поттер, тебя не расщепило?.. — Вроде нет, — бесцветно отвечает он, всё не отпуская мою руку. Мне… впервые за неизвестно сколько лет мне страшно. По-детски, иррационально. Я не могу этого объяснить… не могу понять, то ли меня приводит в ужас сама ситуация, хотя казалось бы — с какой стати?.. То ли мне страшно за Поттера… Мне хочется, чтобы он говорил со мной, не молчал. Но Альбус только, низко опустив голову и отставая на шаг, семенит за мной по подъездной дорожке, и снег оглушительными вскриками хрустит под ботинками — его. Под моими он скрежещет ржой. — Хочешь чего-нибудь? — спрашиваю я, как только мы заходим в поместье. Поттер мешком плюхается на ближайшую тахту у вешалки, куда я только что левитировал мантию, и расстёгивает несколько верхних пуговиц. Третья, простонав рвущейся тканью, беззвучно валится на ковёр, пушистый ворс которого мгновенно проглатывает зеленоватую синь индиголита. — Давай помогу, — я наклоняюсь к Поттеру. Тот презрительно кривится. — Какая удивительная перемена. Сколько заботы. Жалеете, а, мистер Малфой?.. «Мистер Малфой» он произносит с таким гадливым отвращением, что у меня невольно пробегает холодок по спине. Нужно взять себя в руки. В конце-то концов… это трагедия его семьи, и меня не касается никаким боком. — Сложный вопрос, — спокойно отвечаю я. — Просто мне бы хотелось… — Да плевать! — он вдруг вскакивает на ноги и под треск ползущей по швам материи единым рывком стягивает с себя мантию через голову, чудом не запутавшись. — Вы ведь знали! Всё знали… как они там… Он снова садится и закрывает лицо руками. Рядом с хлопком появляется Норин, уже с чашкой и бутыльком в лапах. — Выпей, — я полупротягиваю Альбусу снадобье. Осторожно, потому что единственное, чего ему наверняка хочется, так это картинно выбить чашку из моих рук. — Все только и делают, что врут, — продолжает он. — Вот и тут… сплошное враньё... «Выпей», а там опять травы какой-то намешано… — Это всего лишь пустырник. Им даже маглы пользуются. — Невкусный, — говорит он, сделав глоток, будто в этом целиком и полностью виноват я. Затем залпом допивает всё. Я осторожно вынимаю пустую чашку из его пальцев, для этого приходится, накрыв своими ладонями, самому разгибать их, бережно снимая по одному. — Блейз! — встрепенувшись, Альбус поднимает голову, будто заметил Забини. Я невольно дёргаюсь. — Как он мог… Я понимаю. Он сейчас видит перед глазами доброго дядю Блейза, который подарил милягу-саламандру на праздник, который вёл себя как большой, пушистый кот — весь домашний и уютный, играл в снежки… и устроил сногсшибательный надгробный секс на похоронах. Да ещё и с кем. — Я их ненавижу. Обоих. — Ничего, — сажусь рядом и, подхватив Поттера под рёбра, перетягиваю его себе на руки, как совсем маленького. — Это пройдёт. — Не пройдёт. Никогда-никогда не пройдёт. Я теперь всегда буду её презирать, даже… даже больше отца. «Не говори так» застревает у меня в горле. А что ещё он должен говорить?.. — Поттер, это… даже не знаю, как тебе объяснить, — трансгрессировав вместе с ним в спальню, сажусь на кровать. — Тебе сейчас всё кажется простым и понятным, ты безукоризненно отличаешь «хорошо» и «плохо», знаешь, как настоящий волшебник должен поступать в тех или иных ситуациях, знаешь, какой должна быть любовь, какой — семья… И наверняка не понимаешь, почему все взрослые ведут себя как идиоты. Но когда-нибудь, лет через пятнадцать, ты и их поймёшь… Поймёшь, что жизнь — это не только чёрное и белое, и хорошо — не всегда хорошо, а иногда очень даже плохо, — тоном доброго сказочника рассуждаю я, осторожно покачивая Поттера на руках. Инстинктивно наклоняюсь вперёд и назад, как придурок, словно такая нелепица может убаюкать, словно может остановить кровь из этой раны. Такие — не затягиваются. — Дерьмо это, а не жизнь, — вдруг говорит Альбус, когда я уже решил было, что он уснул. — И люди в нём дерьмо. Все. И волшебники, и маглы тоже. — И даже я? — пытаюсь перевести разговор в шутку. — И даже вы, — отвечает он слишком обиженным голосом, и я понимаю, что всё это — отчаянная, горькая бравада. — Злой, жестокий, отвратительный, скользкий, гадкий, лживый, безразличный, развратный, скользкий, циничный… Перед глазами навязчиво проплывают варианты развития моей следующей беседы с Забини. Засыпает Альбус на «язвительном». Видимо, от радости, что добрался-таки до конца алфавита. Обмякшая лапка, разжавшись, отпускает мою мантию и сползает к пояснице. Я вздыхаю и думаю о чём-то. Кажется, о смысле жизни. И о том, что «скользкий» Поттер повторил дважды.