Две недели

Он спит плохо. Одного пустырника с парой травок недостаточно, чтобы вытеснить из сознания пережитое за день и убаюкать напряжённые нервы, но я побоялся снова поить Поттера сильнодействующими зельями. Наверное, всё бы обошлось, но рисковать ещё раз я совсем не хочу. Хватит ему того, что было после Сыворотки и «Грёз». А теперь, из-за моей трусливой осторожности, Альбус вздрагивает, мечется во сне, и весь ужас реальности, исказившись, как в кривом зеркале, заполнил его сновидения. Разбудить?.. Тоже страшно. Я могу только поправить одеяло, погладить по тыльной стороне ладони, стараясь успокоить прикосновением, — руки у него такие по-детски хрупкие, покрытые тонкими, ещё светлыми волосками. Или расстегнуть верхние пуговицы застёгнутой под горло чёрной рубашки, чтобы Альбусу дышалось свободней. При этом чувствуя... нет, не возбуждение. Чувство в разы более осознанное и несравнимо легче типичной похоти, при этом не менее цепкое и притягательное. Смесь невесомого восхищения и тихой ласки, не требующей, пожалуй, даже своего проявления. Сказать мне Альбусу нечего, пусть спит — хоть так, а потом время иссушит прошлое, оставив вместо агонии лишь молчаливое напоминание, как солнце и падальщики оставляют от трупа только торчащие из земли выбеленные кости. Такие не стонут и не болят. Но до чего же ты невезучий, Поттер. И до чего же я к тебе привязался. Моргаю. Я. К нему. Привязался?.. Нет, не отвертишься, именно это и подумал только что — отчётливо, осознанно, да так, что от нежности захолонуло сердце, защемило внутри. Не в силах смотреть на эту картину, я бережно закутываю Альбуса в одеяло и ухожу — куда глаза глядят... квадратные метры паркета, отвечающего мягким стуком на каждый шаг, ровные прямоугольники пушистых ковров, в которых ноги тонут бесшумно, прямые линии коридоров и извилистые спирали лестниц с луковичками резных балясин... Можно бродить сколь угодно долго, вновь окунаясь в прошлое. Но в этот раз оно мне не нужно больше, оно сдавливает голову стальным обручем, заставляя видеть в изгибах штор хрупкую женскую фигурку и руку, касающуюся стекла, высокую причёску... Нарциссу. Маму. Или прислушиваться к мнимому шороху, доносящемуся из кабинета, — уже годы как моего — и отчётливо улавливать тонкий скрип пера, выводящего по гербовой бумаге что-то неведомое, загадочное... Таинственное. На деле — нелепые канцеляристские опусы, интересные только крысам, да и то исключительно в гастрономическом смысле. Зябко. Не так и часто я поминаю покойников. Видимо, день такой сегодня... похоронный. Когда-нибудь мы с Астерией тоже оставим после себя две изящных плиты из серпентинита на фамильном кладбище. Когда-нибудь... Серебряная ветвистая гравировка, все дела. И не так уж это и страшно, пока разглядываешь собственную смерть как огранку камня в перстне — придирчиво, со всех сторон, как нечто, существующее независимо, в нелепом пространстве бесчувственной философии. Пока костлявая не стоит за спиной... Пугающ холод, когда на сугробы и потрескивающий от стужи воздух, в котором вихрится снег, смотришь из окна уютной светлой комнаты, где растоплен камин, пугающ — но не страшен. Нет, я не в состоянии понять и принять, что Мари-Виктуар мертва. Не просто мертва — её тёплое, податливое, гибкое тело с мягкой, чувствительной кожей превратилось в бесформенную, грязно-пыльную, невесомо-хрупкую кучку сероватых ломких хлопьев. Зола, спёкшийся шлак, пепел. Побродив по притихшему особняку, внезапно-рассеянно ткнувшись, как не открывший ещё глаза котёнок, в пару тупиков и утащив из кухни горсть изюма, я решаю вернуться в спальню. Медленно, так, чтобы доесть по дороге... потому что в глубине души я догадываюсь, что Альбус к этому времени проснётся. И мне придётся что-то снова делать — выдумывать, оправдываться, чувствовать слишком много, чем я привык за эти годы. Будто я не солидный волшебник с положением в обществе, а сопляк-первокурсник, вцепившийся в подол маминой мантии и прячущийся за спину отца... и ненавидящий всё это огнеопасное, бездумное, полное яростной жизни и желания жить, гриффиндорское... Но мы давно не в школе, я привык отвечать за себя сам, и Альбус — не Гарри Поттер. «Вот это-то и страшно», думаю перед самой дверью и торопливо толкаю створку. Вовремя. Скинув одеяло и обняв ноги одной рукой, Поттер, покачиваясь, сидит на кровати, в другой руке изо всех сил сжав несчастную саламандру. Соскучившись, приползла горемычная к хозяину с намерением приласкаться, а сейчас бьётся, скребёт лапками по его пальцам, сдавившим хрупкое тельце, извивается так, что все чешуйки на коже сверкают алым, и светящиеся, цвета раскалённого металла волны прокатываются от головы до кончика хвоста в такт каждому её отчаянному движению в попытках выцарапать себя из ладони, превратившейся в тиски. И всё из-за того, что некий Блейз Забини так изящно её подставил. — Поттер!.. Поттер, ты что делаешь? — со всей силы перехватываю его запястье. — Выпусти немедленно! Он вздрагивает от неожиданности и разжимает ладонь. Ящерка, вильнув хвостом, в два движения шмыгает ко мне под манжету. Щекотно и невыносимо горячо. — Ладно Блейз... Рептилия-то тебе что плохого сделала?.. Поттер поджимает губы, словно не осознаёт, что чудом остался жив, потому что разозлённая саламандра могла за секунды спалить его в пыль вместе с кроватью и половиной поместья. — Я же просил, никаких самоубийств и трагических смертей в моём доме, пусть даже и экзотических. Молчит. Да так, что у меня от этого молчания аж в суставах ломит. — Ну как хочешь... — разворачиваюсь. — Оставь! — дёргается он. — Оставь её мне. Только она меня любит, больше никто, — и тянет руку к ящерке. Та мгновенно высовывается и поводит в воздухе острой мордахой. Хочет обратно, позабыв уже, что там было не так и здорово, а очень даже больно. Драко Малфой ей не нравится категорически. Со вздохом сажусь рядом. Саламандра, энергично перебирая кривыми лапками по одеялу, переползает обратно к Альбусу на ладонь, а затем, нырнув под рукав, взбирается наверх и снова сворачивается привычным клубком на шее. А мне что?.. Мне опять расхлёбывать, вопреки навязчивому желанию запустить Поттера обратно в подземелья, и пусть там творит что заблагорассудится. Ничего. Ещё пару дней потерплю его припадки, чтобы потом легче было ненавидеть его от всей души. И ведь такой хорошенький, пока спит... А как не спит — так сразу всклокоченно-язвительная, дурная, тонконогая и хилорукая катастрофа с отчаянными глазищами. Которую мне ещё и жалко всплесками. — Ну, будет тебе. Это неправда. Родители тебя любят. Брат и сестра тебя любят. Друзья. И даже гнида вроде меня... — улыбаюсь. Врёшь, Малфой. Ой, врёшь. Спасибо хоть, что целомудренно смолчал предполагаемый конец, точно так же, как смял его, когда делал предложение Астерии, которая понадеялась тогда, что её чувства хватит на двоих. И наверняка хватило бы, если бы мне оно было нужно хоть на каплю больше, если бы не срок годности. Любовь — она такая, скоропортящийся продукт, да и на долго не хватает... — Чушь, — Поттер проговаривает мои мысли вслух. — Вам меня жалко, как жалко любого разбившего коленку ребёнка или как грязного голодного книззла, мокнущего на улице и мяукающего. И на том спасибо, драгоценный. Мы больше не играем в молчанку, начало положено. — Поттер, а тебе не кажется, что жалость выглядит по-другому? — щурюсь я. — Конечно. А вот жалость, смешанная с презрением, ненавистью и похотью, которой я обязан, видимо, своему отцу, выглядит именно так, — многозначительно тянет Альбус. И что, что заставило его сказать это? Про похоть. Прочувствовать правду. Я, наверное, бледнею, если только могу побледнеть ещё больше, и Поттер вдруг будто увеличивается в размерах, превращаясь в колосс справедливого возмездия. — Давайте, — сверкает он глазами. — Можете теперь уж сказать правду. Моя мать спит с мистером Забини, таскаясь по кладбищам, а вы как с моим отцом?.. По пятницам, когда у него якобы совещание?.. Ох. Чтобы я... — Поттер, да ты что... Я никогда... — Верю, — вдруг кривится он. — Слишком много презрения к реальному волшебнику. Не потому ли стоило изобрести «Грёзы», мистер Малфой? Нет, мимо на этот раз. Он, может, формально и прав... но под внешне логичным первым слоем окажется такая бездна, что лучше уж пусть думает обо мне так, чем узнает истинную мотивацию того, кому досталась моя жизнь и моя судьба. — Альбус, — приложив немалые усилия, чтобы назвать его по имени, я пытаюсь прервать эту жёсткую отповедь и протягиваю к нему руку. — Иди сюда. Похож я на дрессировщика, а?.. Иди. Же. Сюда. Зверюга ты дикая. Да, если я сейчас обниму его, коснусь, прижму к себе, он согреется и успокоится. И, может, почувствует себя в безопасности. Когда Альбусы из семейства Поттеров (класс: искатели приключений на пятую точку, царство: непроходимые идиоты) чувствуют себя в безопасности, хотя такое случается редко, у них исчезает мотивация вляпаться ещё сильнее. — Не пойду, — на всякий случай Поттер сползает с кровати, отступая на шаг. — И не подумаю. Мне не нужен этот фарс... — Хорошо. Тогда просто выпей зелье... — Опять зелье... опять снотворное, — брезгливо кривится он. — Что угодно, чтобы закрыть мне глаза, так? Чтобы сделать удобным, как домашнюю зверюшку? Некстати вспоминаю грустный взгляд идеально наманикюренной псины Шейны Робардс... и от отчаяния поджимаю губы. Действительно, где разница? Альбус опять угодил в самую точку... но он ведь и правда сносен, пока спит. Я разве виноват в этом?.. — Отлично. Теперь жалость, — вздыхает Поттер. — Подойди сюда, — как можно жёстче говорю я, доставая волшебную палочку. Альбус инстинктивно отшатывается. Тогда, приманив упитанную баночку с серовато-жёлтой мазью, я подхожу к нему сам, хватаю за плечо и заставляю сесть обратно на кровать (палочка в моих руках — идеальная мотивация не сопротивляться). Попутно свинчиваю с банки крышку. Нет, это всего лишь противоожоговое, я не представляю, как одним движением с хрустом сворачиваю Поттеру шею, не представляю... Скрежещет, открывается с глухим хлопком воздуха. — Руку дай. А он не шевелится. Мерлин, как я ненавижу его сейчас. Не-на-ви-жу — этот упёртый, бараний, поттеровский взгляд... Твердолобое упрямство, схватить бы за горло и сжать, как он — ту самую ящерку, встряхнуть, трясти, пока душу не вытрясу. — Дай руку, пожалуйста. Ангельским, медоточивым тоном моего голоса обмануться невозможно. Но не могу же я сидеть и ждать, когда две красных полосы на его руке, кое-где вспухших волдырями, наконец запульсируют болью так, что он горько пожалеет о своей несговорчивости. Надо было саламандре основательней его прижарить. И цапнуть ещё. От яда сразу бы таким покладистым стал, мягоньким... — Я сам, — Альбус смотрит на ожоги пристально, с тихим удивлением. Только сейчас заметил. Уже макнув палец в мазь, долго изучает их, словно не может вспомнить, откуда они взялись. Выше, на запястье ещё видны красные следы моих пальцев. Пара синяков наверняка останется... Раз сам, больше я ничего не могу сделать. Плюхаю только на одеяло рядом ещё пару скляночек. — Умиротворяющий бальзам в круглой, в другой — обычное снотворное. Захочешь — выпьешь. Кивает, не поднимая глаз. «Спасибо» я, конечно, не дождусь, но что-то подсказывает мне, что Поттер всё-таки не настолько очумел, чтобы потерять остатки сообразительности... Я пытаюсь сделать свой и без того говорящий взгляд ещё красноречивей, но Альбус, закончив с противоожоговым, хозяйским жестом ставит баночку на прикроватную тумбочку, туда же пристраивает остальные зелья, натягивает одеяло на ноги и поправляет себе подушку. На секундочку так — моё одеяло и мою подушку. И до Поттера, похоже, абсолютно не доходит, что он укладывается в моей спальне. Мягко намекнуть на это я не могу, ничего, кроме «Вон отсюда!» не идёт на ум. Ещё пара дней, Драко, останавливаю себя. Подумай, с каким удовольствием после таких фортелей ты вышвырнешь его из дома... С позором выдворенный из собственной спальни, уходя, я краем глаза вижу, как Альбус здоровой рукой тянется к снотворному. Оставив ужин нетронутым, как одряхлевший пёс устраиваюсь на диване у камина, щурясь на огонь. Поттер наверняка уже спит. Значит, всё будет с ним в порядке. Пусть хотя бы до завтрашнего утра. А завтра... Впервые я думаю о работе как о чём-то хорошем, что способно отвлечь, принести облегчение. Но следующая же мысль отрезвляет. Сирия. Делегация. Целый день вне дома, до самого позднего вечера. Я хотел попросить Блейза приглядеть за Альбусом, но после сегодня это вряд ли возможно. Взять Поттера на работу — тем более. Вспомнилось, как однажды пришлось прихватить с собой Скорпиуса, и тот к вящей радости всего отдела рвал документы, соглашения, рисовал закорючки на актах, запустил в стену чернильницей и изжевал почти все перья. Прячу невольную улыбку. Значит, Поттер целый день просидит один. И ох, как мне не нравится это... Жду Блейза и боюсь, что он придёт. Когда гнев поутих, я понял, что не знаю ни о чём разговаривать с ним, ни как себя вести. У меня нет прав считать Забини виноватым и нет оснований упрекать его в неосторожности. В том, что касается наших дел, он всегда подчёркнуто серьёзен и собран, в отличие от меня. Просто он не придаёт значение таким, с его точки зрения, мелочам... Да и кто бы мог их заподозрить?.. Никто. Кроме тех, кто подозревал заранее. А кто мог подозревать? Тут уж виноват только я. Потому что, как ни странно... Альбус верит мне. Верит. Ни разу не усомнился в моих словах. Зябко поёжившись, я отгоняю от себя мысль, что фактически это я подтолкнул его к правильной догадке, своими словами... «Так кто врёт-то? Злой, нехороший дядя Малфой или, может, твоя драгоценная маман?.. Или думаешь, в вашей семейке все святоши? А откуда миссис Поттер знает, где у меня тайник, ты себя ни разу не спрашивал, а?» И этого было достаточно, чтобы всколыхнуть в нём подозрения, настолько сильные, чтобы устроить слежку за матерью. Потому что об отце за последние две недели он узнал ой, как много. И на многое насмотрелся... * * * Глубокой ночью я просыпаюсь, понимая, что задремал прямо тут, на диване в гостиной. Камин наверняка давно потух, но мне тепло — плед сверху не даёт замёрзнуть. Плед? — медленно сползает вниз, и я чувствую, как сначала под весом тела чуть проседает диванная подушка, а потом рядом, стараясь двигаться как можно аккуратней, вытягивается Поттер, пробираясь под тонкий слой пушистой шерстяной ткани, тихо как мышка, стараясь не дышать — думая, что я сплю. Я открываю глаза и встречаюсь с ним взглядом. — Половина второго, — отвечает он на мой немой вопрос, а заодно и на следующий: — Мистер Забини не появлялся. Он неловко поводит плечами и замирает молча, в напряжённой позе, не решаясь ни придвинуться ближе, ни толком лечь, раз уж я его застукал. Судя по мордашке, уже давно извёлся. — Выпей Умиротворяющего, — бормочу хрипло. — Уже. И ещё одно взял у Норин. Как ни странно, я ему верю. Зелья, которыми я откачал его после «Грёз», иногда дают такой эффект, а ведь Поттер и без них с перепугу едва не одолел Сыворотку правды. — Иди сюда... — в какой раз за вечер повторяю я. — Можно? — спрашивает он, уже устроив ногу поверх моих. Я долго, протяжно вздыхаю, притягивая его к себе. Покрепче. Под бок. Поттер не сопротивляется, тянет руки и обнимает меня за шею. Мгновенно проснувшись от его тепла и горячего дыхания, я молча наслаждаюсь вереницей всевозможных гадостей, сарказмов и насмешек, которые как никогда уместны в этой ситуации, но, глядя на эту расслабленную доверчивость, остаётся только прикусить язык. Благоразумней было бы вернуться с ним обратно в спальню, на широкую кровать, где у меня будет больше возможностей для манёвра... но Поттер сам виноват, раз считает, что взрослого мужчину можно вот так обвить на тесной половинке дивана без последствий. Сам виноват, если проснётся утром от того, что мой член упирается ему куда-нибудь в мягкое. Эпоха постоянных эрекций по утрам в моей жизни, конечно, уже миновала, но стоит только вспомнить, как я целовал Альбуса на полу библиотеки, как он всхлипнул, когда я укусил его за шею, как он ел с моих рук... Эти в общем-то не очень и развратные вещи заставляют представить, что я ещё могу с ним сделать. Приходится, кряхтя, отодвинуться, совсем вжавшись в спинку. — Что? — Поттер чуть поднимает голову. — Ничего, спи. Святая наивность.