Две недели

Только глядя, как Поттер сжимает в кулачке край одеяла, я понимаю, что опять чудовищно прогадал — спутав разницу между выиграть и не сдаться, между пострадать и подставиться, между добротой и безразличием, так и не поняв, что… Что обидеть выйдет больнее, чем обидеться, унизить — страшнее, чем унизиться самому. Я что?.. Что — я?.. В худшем случае останусь таким же, угрюмым и унылым, заполучу ещё один шрам на шкуру — их на ней и без того десятки… и подпалин, и следов от рваных ран, резаных, колотых… оставленных своими руками, чужими… но всё-таки своими чаще, и их столько, что ещё один рубец действительно значит «ещё один», ни на нерв больше. Плечо Поттера теплом впивается мне в грудную клетку. Я не любил Альбуса даже на мгновение, и не полюблю никогда — ни как любовника, ни как сына, но он заставил меня поверить в забытую реальность собственной жизни, как я верил давным-давно. Когда не чувствовал неотступных шагов времени, вторящих эхом мягкой поступи судьбы. Ответственность, которой я так долго бежал, таки догнала меня, но уже истлев, ссохшись в жалость и раскаяние. А если он привяжется ко мне?.. Вот так — просто, действительно, искренне. Не потому, что я этого заслуживаю, а потому что такова природа всего живого. Что тогда?.. И хоть бы это всё ночь, темнота, тихое дыхание Поттера, два чёрных месяца ресниц на его лице, едва подрагивающих в плену очередного сна, безвольный изгиб шеи и сумрачные тени в ключицах, будоражащие воображение и заставляющие вспомнить о неудовлетворённом желании… пусть это всё — их вина. Пусть я преувеличиваю. Альбус — обычный подросток со своими трагедиями, не фарфоровый, чтобы от малейшего неосторожного прикосновения разлететься в осколки. Но мне тоже когда-то было ровно столько лет, сколько Поттеру, и я помню, каково терять отца как авторитет, каково видеть его жалким, закованным в цепи, в испачканной тюремной робе, как силён стыд за свою беспомощность, как унизительны — цепкие пальцы вытаскивающего из передряг Северуса Снейпа, как страшно открываться кому угодно, лишь бы выслушали, лишь бы увидели, что плохо… как страшно и мучительно желанно настолько, что привело меня к еженедельным многочасовым исповедям… в женском туалете, перед призраком Миртл. И разве я был фарфоровым?.. Отнюдь. Просто самонадеянным, чувствительным, баюкающим больное самолюбие, запутавшимся… и этого хватило. Я тихонько, но крепко прижимаю Альбуса к себе, легко проводя пальцами по смоляно-чёрной, вихрастой копне волос, будто это я сотворил его, а не Поттер-старший, не его неугомонная жёнушка. Нет, Альбус сам явился ко мне из моих ночных кошмаров, чтобы вернуть то, что я когда-то давно хотел запомнить на всю жизнь, и позабыл, застряв в закостеневшем панцире взрослости. Нельзя. Играть. Жизнями. Даже если предусмотрел всё до мелочей и понимаешь, куда вляпаешься. Я наверняка знаю о Скорпиусе не больше, чем Люциус знал обо мне, то есть — ничего ровным счётом. Это кажется очень важным, поэтому я настороженно вслушиваюсь в Альбуса, он — тёплый и живой до головокружения. И целиком — мой. Утром легче. Угрызения совести второй свежести — как запутавшийся в занавесках свет дня после мучительного кошмара, вместо страха и боли — глухая, тянущая память о них, но — и только. Пятнадцать минут восьмого. Как же по-детски обидно просыпаться абсолютно не выспавшимся и разбитым за четверть часа до будильника, хотя на деле этот жалкий клочок времени не прибавил бы мне ни энергии, ни желания вставать. Ладно, хотя бы с кровати, а не с дивана. Впрочем, Поттер всё равно прижимается ко мне так тесно, что мы ютимся на её трети. Я лениво прокрадываюсь рукой к его пояснице, проводя по позвонкам, шагая по их выступающим бугоркам пальцами, как по кочкам. На первом грудном Альбус вздрагивает, втягивает шею в плечи, придвигаясь ко мне ещё плотнее, и морщится сонно: — Что? — Слезай с меня, — усмехаюсь я. — Мне пора на работу. Он послушно сдвигается в сторону, я не без удовольствия вытаскиваю из-под головы Альбуса полузатёкшую руку с впечатанной в кожу красно-розовой сеткой следов от его волос. Так отвык делить постель с кем-то… за неимением лучшего слова: нахальным. Для кого, вопреки здравому смыслу, граница между чужим телом и своим настолько неуклюже-эфемерна, что позволяет без зазрения совести дрыхнуть, уперев колено другому в солнечное сплетение. — И я опять весь день буду торчать здесь один? — Поттер неловко натягивает одеяло повыше, стащив его мне с ног почти до щиколотки. Холодно. — Почитай что-нибудь. Или прогуляйся. — Спасибо, — угрюмо бурчит тот. Я медленно потягиваюсь. — А как ты раньше развлекался? — едва сдерживая зевоту, сажусь в кровати. — Пил или искал на меня компромат?.. Так только на этом этаже есть ещё два хранилища, куда ты не успел залезть, а запасов коньяка на год хватит. — Ты можешь остаться? — вдруг спрашивает Поттер. Похоже, наш небольшой сексуальный контакт напрочь лишил его остатков вежливости. Ещё бы по имени назвал. Растерявшись, я невольно пожимаю плечами. — Не вижу причин для этого, — уже вовсю обдумывая его предложение. Плюнуть на работу, провести ещё день дома, чтобы без неожиданных истерик, без разборок с магловскими наркодельцами-идиотами, без послепраздничных оргий, без похоронных церемониалов… Просто — дома. А поскольку завтра суббота, Альбус будет под моим присмотром до самого воскресенья, когда я сбагрю его папашке, тот наверняка испереживался весь. И снова это нелепое воспоминание: я со Скорпиусом на коленях, его тонкая ладошка с ещё по-детски пухлыми пальчиками на моей руке, запах плавящегося на огне зефира, безмятежное спокойствие и молчаливая уверенность, что всё так, как и должно быть. Что всё правильно. Я могу ещё побороться с собой для приличия, но понимаю, что уже принял решение. Подумаешь, скажусь больным на денёк… Поттер-старший тут же прознает о моей отлучке, но даже ему должно хватить мозгов не устраивать облаву на поместье в надежде спасти сына из цепких лап педофила-извращенца. — И что мы будем делать?.. — откидываюсь обратно на подушки. — Мы поиграем в снежки и покатаемся на лошадках, — говорит Альбус так, будто фраза была заготовлена едва ли не с вечера. Поттер придвигается обратно и снова укладывает голову мне на плечо. Я… ненавижу детей. Доверяющих. Привязывающихся. Искренних. Для которых «первый раз» всё ещё синоним «навсегда». Что могут они получить здесь, в мире, где страстная любовь, отчаянная дружба, головокружительная ненависть и разъедающее душу самопожертвование всего лишь одни из сотен масок истинного безразличия?.. Всего лишь — Игра. И вырваться можно либо с головой окунувшись в разврат, похоть, удовлетворение малейших прихотей… либо — как я сейчас, выворачиваясь наизнанку. Тот же алкоголь, тот же секс… только для кого-то блаженный бунт, причастие, глоток свежего воздуха, а для кого-то — отчаянная попытка забыться, отгородиться от реальности физиологией. Спирт работает. Оргазм работает. Только с каждым разом нужно больше, чаще… и возвращаться обратно всё тяжелее. Поэтому я так не люблю Грейнджер. Она делает из нас маглов. Структурирует, упорядочивает, узаконивает, разрушает последнее, чем мы отличаемся от этих вечно снующих, суетящихся, взрывающих, митингующих, бастующих… Логика — это не волшебство. Грейнджер наверняка мечтает, чтобы мы стали как маглы. Вот чем я занимаюсь на работе? Перебираю пергаменты. Придумываю «Торговые стандарты». Чтобы хвосты головастиков сортировались по длине, а глаза жуков — согласно международной калибровке. Чтобы очередной пройдоха не втюхал какому-нибудь простофиле толчёный акулий зуб вместо драконьего. А на деле — бумажки, бумажки, бумажки… категории качества — первая, вторая, третья. Акты, договоры, документации… что-то такое неосязаемое, неуловимей нежнейшего подшёрстка клобкопуха (тоже, кстати, запротоколирован: короче четверти дюйма для экспорта не подходит). А в перерывах между единственное удовольствие: потереть переносицу, поморщиться и накрыть очередную сатисфакцию сборником черномагических ритуалов. На фоне этого Поттер кажется слишком живым, слишком чудом, которого здесь вряд ли кто заслуживает. Альбусу надоело притворяться спящим, и он щекотно выводит носом круги и восьмёрки на моём плече, а я… не хочу приручать его к своим рукам. Пусть лучше какие-нибудь другие, теплее и надёжней. — Послушай, я для тебя уже староват, — улыбаюсь. — Знаю, — невозмутимо кивает тот. — Я просто очень хочу, чтобы ты побыл со мной ещё чуть-чуть. — Поттер, наши с тобой отношения обусловлены сделкой. Договор на аренду, так сказать. С этого всё началось, этим и закончится. Мне было скучно и очень хотелось развеяться. — Знаю. — И тебе же потом будет хуже, — осторожно напоминаю я. — Знаю, — шепчет он в третий раз. — Не уходи. И я не ухожу. Царапаю на первом попавшемся огрызке пергамента небольшое извинение помощнице, понимая, что это не так уж и необходимо — после вчерашней вечеринки в восточном стиле, устроенной делегацией из Сирии, мало кто из власть имущих придёт на работу вовремя, а мой прогул так или иначе будет оправдан бурной ночью. Чем непристойней и позорней причина, тем легче в неё поверить и тем охотней на неё закроют глаза. — Хорошо, только ради Мерлина… дай мне поспать хотя бы до обеда. Поттер фыркает и, нащупав под одеялом мою ладонь, переплетает наши пальцы. Подумать только — я отключался как угодно, и перекинувшись через барную стойку, и спрятавшись под кроватью, и забыв вытащить член из чужой задницы, но только не так — почти за сорок лет жизни ни разу не засыпал, взявшись за руки. Босоногое «шлёп-шлёп» неотступно следует за мной на кухню. Раздражает неимоверно, и на языке вертится ядовитое: «Поттер, один минет — это не повод волочиться за мной собачкой», но у Альбуса слишком потерянный вид, будто он пытается решить для себя что-то важное, раз и навсегда, а сознание буксует, перескакивает с объекта на объект, не давая сосредоточиться. После стольких зелий, «Грёз», коньяка и вчерашнего — не удивительно. Поттер молча наблюдает, как я пью кофе, поглядывает устало и спокойно на Норин — та готовит для него традиционный ирландский омлетик по особому рецепту, суетится, подпрыгивает и едва ли не попискивает от радости. С приездом Астерии нам обоим станет куда скучнее. Хорошо хоть, что, несмотря на все её аристократичные замашки и трепетное внимание к статусу, Астерия прохладно относится к чопорному соблюдению этикета и семейных традиций. Я до сих пор с содроганием вспоминаю, как вся семья переодевалась к завтраку, наполненному шуршанием накрахмаленных до хруста салфеток и принуждёнными разговорами о погоде и политике. До Блейза с его привычкой завтракать голым, закинув ноги на стол, мне, конечно, далеко… но всё-таки уютные кухонные занавески куда приятней, чем нежно-персиковый строгий жаккард штор в малой столовой. Поттер расправляется с омлетом за пару минут. Попутно я замечаю, что синевы у Альбуса под глазами куда меньше, чем вчера. Это и хорошо. — Ой, это же наша сова! — он вдруг подскакивает на стуле. Норин открывает окошко, впуская внутрь большую, широкогрудую сипуху, которая, небрежно скинув на меня письмо, устремляется прямиком к Альбусу, садится рядом и, переминаясь с лапы на лапу, приветственно трётся клювом о его руку. Альбус не сводит глаз с конверта. — Это от твоего отца, — я разворачиваю пергамент. — Что там? — Поттер любопытно привстаёт, облокотившись на край стола и едва не перевернув тарелку, откуда сипуха пыталась склевать остатки омлета. — Ничего особенного. Стандартная форма из «Морока», признающая сделку выполненной, инструкция, во сколько и куда мне надлежит тебя доставить для завершения договора, ну и куда же без приписки «Я до тебя докопаюсь, Малфой». — А приписка зачем? — Вот станешь самым главным Аврором, как славный родитель, — поймёшь, — усмехаюсь я. — Я не хочу быть таким, как он, — кривится Альбус. — Твой отец — неплохой волшебник, — примирительно говорю я, сам удивляясь, что сказал такое. Но если быть совсем честным — разве я хоть когда-то сомневался? — А я не хочу. И вообще… никогда не повзрослею. — И не надо. Ты и без этого слишком взрослый. — Неправда, — заявляет Поттер, изучая вазочку с печеньем на предмет чего-нибудь вкусного. — Все когда-то были детьми, которые не хотели взрослеть, — я пожимаю плечами. Альбус молчит, поэтому я продолжаю: — Абсолютно такими же, как ты. И твой отец, и твоя мать, и даже не отлипающий от дивана дядя с его сердобольной маглорожденной выскочкой. — Тётя Гермиона — очень хорошая. — Возможно, — хмыкаю я. Надеюсь, Поттер, ты никогда не узнаешь, какой она может быть занозой в заднице. И тебе здорово повезло, что вы с Грейнджер считай не родственники, а то отправлял бы ей трижды в день домашние задания по почте. — Просто, мой тебе совет, попытайся понять родителей. Не простить, не полюбить или возненавидеть… Понять. — Мой отец спустил меня в игорном клубе. — Печенье в руках Поттера разламывается с глухим треском. — Моя мать изменяет ему с этим ужасным, гадким… брат — гомофоб, двоюродная сестра — покончившая с собой проститутка… Да, об этом я тоже знаю, — он бросает на меня злой взгляд. — Что ни дядя, то либо скатившийся алкоголик, либо обрюзгший лентяй, либо покусанный оборотнем подкаблучник, либо… гей. Последнее — это он наверняка про Чарли?.. — Что тут понимать? — кисло улыбается Альбус. — Очень многое, — я совсем не лукавлю. — Наше поколение — это ущербные на один бок волшебники. Они, да и я, пережили очень тяжёлое время, которое ты, слава Мерлину, не застал, и которое, будем надеяться, хотя и сложно рассчитывать на такую благосклонность судьбы, не повторится никогда. Знаешь, есть те, кто верит, что при Вольдеморте было лучше, а сейчас — одно гнильё, моральное разложение, мелкота. Что Дамблдор и твой отец, и все те, кто костьми лёг, чтобы спасти остальных, они… были неправы. В глобальном плане. Нужно было оставить эту силу в покое… есть ведь такой принцип — непротивления злу. И оно сожрёт самое себя. Вот и тогда нужно было дать Вольдеморту захватить власть, он бы посвирепствовал немного, неугодных поубивал, зато волшебному сообществу был бы дан шанс замаранную грязью мордашку умыть, хоть и кровью. — Чушь, — бурчит Альбус и смотрит на меня так смешно-смешно, вопрошающе — словно перед учителем у доски, ожидая похвалы за образцовые чары. — Да не такая уж, — вздыхаю я. — Чушь — когда верят, что можно идеологию уточнить и приукрасить так, чтобы она сделала жизнь предсказуемой. — А с волшебниками-то что? — Волшебники просто посвятили себя борьбе с внешним злом. Целиком. Пришлось тогда пойти на такие жертвы. А теперь, когда Вольдеморта нет… они остались наедине с куда более страшным врагом — собой, в окружении уюта и комфорта. Как может перестать бороться тот, кто сделал это единственной целью? Вот и Грейнджер теперь борется с ущемлением прав всех подряд, Министерство борется с коррупцией и плохими волшебниками, в число которых вхожу и я… но это всё мелочи, то, что снаружи. Они не знают, как это, когда у тебя нет проблем, кроме одной — себя. А бороться с собой как?.. Можно по-хорошему — просветления искать, мира в душе… а можно быстрее и легче — алкоголь, «Грёзы», оргии, работа, с которой бы и тролль справился… Здорово ведь — саморазрушаться и морально гнить, суицидничать, когда вокруг тебя сплошь уютные гнёздышки. Барахтаться, притворяться тонущим и захлёбываться на мелководье. Можно воды наглотаться, конечно, но в случае чего — на дне всегда мягкий песочек, встал — и оказалось по колено. Те же, кто хоть раз чуял настоящую глубину, агонию борьбы не на жизнь, а на смерть… им тут тошно, понимаешь?.. Они от этого звереют или дуреют. Как твой отец. Я правда считаю, что тебе важно понять его, чтобы не наляпать таких же ошибок. Да это и куда полезней — вместо глупого упёртого отрицания найти что-то общее, а потом понять. Главное не настолько, чтобы потом начать оправдывать, это уже прямой путь к такому же результату. И из меня тоже не стоит делать непонятого героя, герой — явно не тот, кто разлагает окружающих втихаря или пытается вывалять в грязи остальных чужими руками, чтобы белую мантию не запачкать. Женщинам в этом плане полегче. Материнство даёт возможность перед судом жизни на обвинение в бесполезности предоставить хоть какое-то алиби. — Хватит, — Поттер зябко пожимает плечами. — Я верю, правда… но не нужно сейчас. — Тогда пойдём, — допив вторую чашку кофе, я отставляю её в сторону. Тоже порядком устал от собственной философии, ведь всё это ничего не значит, потому что какими бы мудрыми ни были слова, они говорились только для того, чтобы Альбусу хоть немного полегчало. Этакая страшная, жизненная сказка на ночь. — Через три-четыре часа уже начнёт темнеть, а ты хотел в снежки и лошадок. — Серьёзно? — вдруг фыркает он. — Правда будем играть в снежки?.. — Почему нет? — Здорово, — он подскакивает с места, но вдруг замирает у края стола. — Можно вопрос? Один. Зачем вы это делаете? — Хватит уже метаться, Поттер, — я невольно улыбаюсь. — Уж реши, «ты» я тебе или «вы». — Тогда «ты», ладно? — озорно щурится он, подходя ко мне. — Но всё-таки… — Всё-таки что? — я ещё пытаюсь уйти от ответа. — Почему вы… — он делает вдох. — Почему ты относишься ко мне так, как относишься?.. Я, может быть, не взрослый… но и не совсем идиот, чтобы не понимать… Ты ненавидишь мою семью, хотел этой сделкой насолить отцу, но… какой смысл каждый раз меня вытаскивать?.. Смысл — заботиться, беречь, обнимать ночами? Защищать от моих же страхов? Я же чувствую, — совсем робко заканчивает он. — Ты сам сказал… Жалость, смешанная с презрением, ненавистью и похотью. — Не верю, — Поттер делает ко мне ещё шажок. — И после вчера ни за что не поверю. — Хорошо, — я поднимаю голову, смотрю на него снизу вверх. — Тогда можешь считать, что это остро развитое чувство прекрасного. Альбус цокает языком. — Да я не шучу, иди сюда, — я поворачиваюсь на стуле и тяну Поттера за локоть, так, чтобы он оказался зажатым между краем стола и моими ногами. Вытянув руку, провожу тыльной стороной ладони вдоль линии его лица, от виска до подбородка, глажу подушечками больших пальцев по лбу, скулам, обрисовывая контур нижней губы. Поттер фыркает, улыбается, но грустно, с волчьей тоской глядя на меня блестящими, больными глазами… позволяя наклонить его, упирается острыми, выступающими на запястьях косточками в плечи, сцепив пальцы в замок на моей шее и щекоча лицо упавшими вниз прядями. Мягкая, податливая нежность его губ и беззащитность, с которой он отвечает на ласки и жмурится от каждого прикосновения, полностью компенсируют неумение целоваться.