Две недели

Нервно сглотнув, Поттер отходит на шаг, втягивает воздух носом, как если бы хотел сказать что-то, но молчит. Встряхивает головой будто дикий зверёк — его любимый жест, чтобы волосы упали на лицо, отгородив от посторонних взглядов. Посторонний здесь я. Верит ли он мне?.. Верит. Только понимает ли ужасающую разницу в значениях и смыслах?.. Туманное неизвестное будущее не даёт мне увидеть, что я уже не так далеко от ответа. Снега… много. Видимо, уже раз подтаивал, потому что на поверхности образовалась тонкая смёрзшаяся корочка. Я наклоняюсь, продавливаю её кончиками пальцев и зачёрпываю снег рукой — молочно-голубоватый, колкий на ощупь, лежит на ладони воздушным пушистым облаком. Внутри он рассыпчатый, хрустящий, лёгкий — снежинки податливо мнутся, ломаются в руках… Я тихонечко бормочу согревающие чары, чтобы к моменту, когда Поттер «накатается на лошадках», из этого белого поля можно было что-нибудь слепить... … невольно думая, что так я разрушаю магией настоящее волшебство. И вовремя получаю снежком в плечо, чтобы не успеть снова погрузиться в привычное состояние философской рыбины со стеклянными глазами. Угасающий дневной свет — сочится сверху сквозь облака серой пылью, осязаемой, морозной, играющей миниатюрными бликами на кристалликах ледяного пара в воздухе. * * * Я с удивлением смотрю на руки, почти пунцовые, пышущие жаром, слегка опухшие… снег везде — стекает струйками за шиворот, тая на воротнике, хрустит при каждом шаге, забившийся в ботинки, покусывает холодом шею, запястья… Рядом шмыгает носом такой же морозно-заиндевелый Альбус. Улыбается, стаскивая варежки и смахивая с раскрасневшихся щёк падающие с волос капли. На входном коврике у двери неторопливо образовывается внушительных размеров лужа. Норин помогает Поттеру снять насквозь мокрый свитер, тоже заснеженный. Альбус переодевается в сухое и устраивается у камина, уставший и с блестящими, немного пьяными от свежего воздуха глазами, разомлев в тепле. Норин, снова радостно подпрыгивая и бормоча, снуёт от кухни к диванному столику, заставляя его очередными шедеврами ирландского кулинарного искусства — пахнет липовым мёдом и орехами, растопленной карамелью и печеными яблоками. Я прошу её достать из погреба бутылочку Барбареско и задумчиво сажусь у огня с бокалом красного сухого — звучит, пожалуй, слишком пафосно, но в такие моменты просто не обращаешь внимания на подобные мелочи — греешься, поочерёдно тянешь руки к пламени в камине, блаженно жмуришься после каждого глотка, чувствуя, как приятно растекается по нёбу терпкая свежесть фенхеля, смешанная с нежной кислинкой вишни. Альбус, конечно, бросает на меня заискивающе-любопытный взгляд, но я делаю строгое лицо, всем своим видом показывая, что в этом доме алкоголь детям не наливают, так что Поттеру приходится удовольствоваться крепким чаем, от которого вверх взвивается лёгкий юркий дымок, когда он берёт чашку в руки. За окном белеет силуэт отвесной крепостной стены, которой могла бы позавидовать сама немецкая Кёнигштайн — зубцы, бойницы, поэтапная осада, всё как положено. Отсюда не видно, но правая её башенка изрядно растоптана и помята Прелатом, пока тот пытался потереть о неё бока. Выпущенный побегать в одиночестве, он первым делом с галопа плюхнулся в снег, поднимая в воздух мириады снежинок, катался по нему как какая-нибудь дворовая псина, потом вскакивал на ноги и снова пускался вскачь, вызывая у Альбуса прямо-таки детский (а какой ещё?) восторг. Однако Поттер предусмотрительно держался от коня на расстоянии, потому что при первой же попытке погладить Прелат цапнул его за руку. Тихий же наоборот не отходил от Альбуса ни на шаг, мягко переступал ногами, доверчиво тыкаясь влажным носом в его ладони, на которых ещё остался запах печенья. Пришлось срочно звать Норин за очередным ведром моркови. Всё-таки я нисколько не жалею, что купил именно этого эльфа, потому что в её кулинарных талантах сомневаться не приходится — Поттер подползает-таки ко мне только расправившись с половиной приготовленных вкусняшек, что даёт мне фору, даёт время собраться с мыслями и выпить два бокала — лёгкий хмель приятно бьёт в голову, алкоголь расслабляет мышцы. Поттер садится по-турецки на ковре совсем рядом, смотрит то на огонь, то на отражение его пляшущих язычков в толстом стекле бутылки. Я бы прогнал его, но... в одиночестве Альбусу, должно быть, невыносимо. В одиночестве как правило начинаешь думать, а это — последнее в списке того, чего хотелось бы и мне, и ему. — Эмм... Спасибо? — осторожно предполагает он, чтобы начать разговор. Я морщусь. — Не стоит благодарности, Поттер. Так всегда бывает, когда вдруг подпускаешь слишком близко, слишком — в сердце, потом становится страшно, до суеверного отвращения к тому, кто посмел так нагло войти в личное пространство. Наступает привычное уже охлаждение, и лёгкие уколы злости и раздражения плавно дрейфуют по телу, вроде бы и незаметные, но способные, как стёклышко на куче сухой листвы, дать ту искру, от которой вспыхнет настоящая ярость. Только сил на неё уже не будет, потому что постоянные метания из крайности в крайность — от захлёстывающей нежности до брезгливой неприязни — иссушают душу, и она становится как земля под опаляющим солнцем — нечувствительная, покрытая толстой запекшейся коркой и разверстыми пастями трещин. — А это и не благодарность, — он неловко пожимает плечами. — Просто мне страшно, — отворачивается к окну. — Я теперь постоянно думаю, что будет, когда я вернусь. Каким меня увидят остальные. Но больше всего я боюсь за то, какими увижу их. — Ты пытаешься сказать, что это моя вина? — осторожно предполагаю я, отпивая из бокала. — А что, если да? — Тогда я ответил бы, что у тебя очень короткая память. Ты сбежал из дома сам, никто за рукав не тянул. — Я знаю, — вздыхает Альбус. — Просто мне страшно. Мне теперь кажется, что я никогда не смогу быть там счастлив... как раньше. У него на предплечье смешной след полумесяцем, глубокий, тёмно-розовый. Наверное, я никогда, даже ради спасения собственной шкуры, не скажу, что Скорпиус ладит с Прелатом настолько, что тот готов облизывать ему руки даже за удар хлыстом. Мне впервые и осознанно жалко Альбуса. Вдруг — внезапно так, неохватной волной, от которой захлёбываешься, кашляешь, а потом долго слизываешь с губ соль... соль и горечь. Что бы ты сказал, будь это твой сын, Драко?.. Но, как ни странно, сыну мне было бы нечего сказать. А Поттеру — есть… — Счастье… это не абсолютная ценность в жизни. Странно звучит, наверное. Боль — полезная штука, особенно когда учишься понимать её и любить, но любить — не слишком, не настолько, чтобы променять на всё остальное. И любовь… совсем не обязательна, чтобы жить, не существовать даже, а жить. И жить неплохо. Дышать полной грудью. Видеть красоту. Другой вопрос, что при таком раскладе она будет жечь глаза даже сквозь плотно сомкнутые веки. — Усмешка. Поттер странно морщится, будто мои слова причиняют ему боль. Скорее даже не сам смысл, а то, как я произношу их. — Вот этого можешь даже не пытаться понять, — чуть улыбаюсь я. — Пройдёт много лет, прежде чем ты сам начнёшь думать также. И это должно произойти само собой, без разоблачающих монологов и циничных лекций. Просто… до того, как это произойдёт… не думай, что мне хуже, чем есть на самом деле. — Вся проблема в том, что мне от этого хуже, чем должно быть, — сухо говорит он. — А ещё я думаю, что ты всё врёшь. Говоришь правду, но врёшь. Я не знаю как такое бывает, но, видимо, бывает... Иначе ты бы меня не боялся. Злое, с обидой в голосе. Жаль только, что он и в самом деле не понимает, насколько я сильнее даже будучи загнанным, слабым, смертельно несвободным. — Нет. — Докажи! — вскидывается Поттер. — Признайся уже наконец, что я тебе небезразличен. Что ты меня... Нет, на «хочешь» у него смелости не хватает. Добрый дядя Драко, конечно, не должен обижать маленьких, но... я наклоняюсь к Альбусу, поставив руки по обе стороны от его бедер, чтобы создавалось чувство, что я в любой момент могу распластать его на полу, и шепчу прямо в ухо, настороженное, подсвеченное всполохами пламени и наполовину закрытое волосами, похожее на выброшенную на берег ракушку: — Это ещё мягко сказано, Поттер. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня не отрываясь, пока я буду тебя трахать, вдавив в первую попавшуюся поверхность. Не отводил взгляда ни на мгновение, глаза в глаза, — делаю паузу, наслаждаясь тем, как изящный росчерк румянца проступает на его щеке, — пока твоё тело покрывается мурашками, выгибается и дрожит от моих прикосновений... и на груди проступают прелестные красные пятнышки от притока крови, а на животе остаются следы пальцев. Чтобы ты у-мо-лял меня взять тебя, поскуливая томно и жалобно, как совсем недавно, не в состоянии проговорить и слова... Но — никогда. Я не вру, я просто молчу о главном. Потому что завтра я дам тебе шанс, Поттер. Завтра я оторву от себя некую Возможность, смешанную верой в белый день, как, наверное… руку или ногу. Это похоже на то, как крыса, попав в мышеловку, отгрызает собственную лапу, чтобы спастись. Но я дам тебе шанс, которого не было у меня. А чтобы ты смог им воспользоваться… я просто не имею права приручить тебя чуть больше, чем ты уже сейчас. Ручной. —Ладно, — Альбус отстраняется. — Я всё понял. Это бесполезно. Ты только болтаешь. И я сдаюсь — приоткрыв его губы своими, закрываю глаза, клянусь себе, снова клянусь, что это последнее, вот уж точно — совсем и окончательно — последнее, что я себе позволяю, и надсадный тревожный голосочек внутри головы пищит, пищит... О, вот теперь я бы с радостью растянул прелюдию на три дня, но у меня нет этих трёх дней. Только его пальцы, нежно царапающие спину и распахнутые навстречу губы, позволяющие ловить каждый выдох. Поттер не умел ничего — ему не нужно было уметь, потому что он хотел делать то, что делал, — даже сбиваясь с ритма и некстати шмыгая носом. День — и его уже не будет рядом. Такими темпами через год Скорпиусу будет столько же лет, сколько и мне, через два — столько же, сколько было его отцу, когда он умер. — Драко, — он вздыхает, осторожно касается плеча с затаённой надеждой… как когда-то Мари-Виктуар… но я молчу, словно в тумане, вижу, как его руки тянутся к вороту моей рубашки и торопливо принимаются расстёгивать пуговицы, одну за одной. — Не нужно, — я перехватываю его ладони своими. Разве я могу хоть что-нибудь изменить? — Ну почему же… почему? Сцена, достойная детального описания в мемуарах какого-нибудь флоббер-червя. — Тихо, — отстраняю Поттера от себя, ухватив за ворот — как котёнка за шкирку. Альбус зябко вздрагивает и, сникнув, отодвигается в сторону. — Не потому, что я не хочу, — оправдываюсь я. — Так это хуже всего, — фыркает Поттер и колюче сворачивается в клубочек у меня под боком. А я со вздохом думаю, как же сложно удержать в плену того, кто отдаётся тебе сам, по своей воле. — Поттер, твой отец… — Я на него плевал… — А мой сын? — Он на меня плевал. — Хорошо, я просто не вынесу, если ты превратишься в оправдание. А ты — такое хорошее оправдание… — Чему? Странный, надрывный диалог, как обмен выстрелами на дуэли — фразы-оборвыши метят в самое уязвимое, слова ранят острыми осколками, кровь — течёт. — Моему образу жизни. У нас столько лет разницы, у тебя любовь, у меня жена и дети. Один, правда. — А не смущает, что наличие жены и «детей», — он делает акцент на последнем слове, — тебя почему-то останавливает только в тех случаях, когда ты хочешь сделать то, чего действительно хочешь?.. Нельзя же сдаваться, даже в… сколько тебе там? — А тебе в «сколько тебе там» сдаваться можно? — парирую я. — Спиваться, запрещённые вещества потреблять... — Это другое, — Альбус морщится. — Да, любовь, конечно, повод. Ты в курсе, что звучит как такое же оправдание? — Драко, — он снова садится, шепчет, пристально вглядываясь в самое нутро. От звука моего имени перед глазами сами собой вырисовываются последние ступеньки на эшафот и изящная такая, колючая верёвка, свитая в петлю. — Вид у тебя такой, будто ты собрался плюнуть мне в лицо. — Лучше бы так, — вздыхает Поттер. — Я просто… помнишь, сегодня утром ты мне говорил о понимании? — И? — Есть кое-что, чего ты мне никогда не простишь. Я сейчас сам всё испорчу… Но если это хоть как-то… Он опускает голову и молчит, долго-долго. — Тебе очень больно, я знаю, — вкрадчиво кладёт ладошку мне на руку. И я морщусь. — Иди-ка отсюда. — Драко, пожалуйста… А я жмурюсь от вспыхнувшего раздражения, хватаюсь за виски и едва сдерживаюсь, чтобы не отшвырнуть его от себя. Собираю все силы, чтобы ответить: — Альбус, уходи. — Ты никогда не сможешь принять то, что я могу дать. Просто так. Ты можешь только требовать. Знаешь, когда начинают приказывать?.. Когда боятся попросить. Боятся, что откажут. Потому что, — он делает вдох. Пауза. Вдох. — Потому что плох раб, который не выполняет приказ. Его можно заставить, пытать, что угодно. Но если не выполняют просьбы… причина в тебе. Я вижу всё по отдельности. Рельеф камней в камине, сетку трещин, оплетающую поленья, загнутую в противоположную сторону ворсинку на ковре, слегка фосфоресцирующие, огромные глазищи Норин, испуганно замершей в дверях, совсем как Поттер, когда он подглядывал за тем, как я развлекаюсь с Блейзом и шлюшкой из его борделя. Я вижу каждое движение губ, внимательный прищур на лице, готовность молниеносно среагировать на каждую мою эмоцию... — Начинаешь думать, что это именно ты недостаточно хорош. Этакий эпилог. Под занавес. Я бы ударил, но я снова целую — в висок, чувствуя, как щекотно порхают по щеке его ресницы. Я — настоящее уродливое чудовище, я сильнее даже этого, я сильнее даже правды — вот что страшно.