Две недели

Насыщенный серый мне идёт. Он дарит чертам лица болезненную утончённость. Учитывая, что сейчас в роли такого вот модно-модельного чуда стандартная тюремная роба, сама ситуация отдаёт трагичностью... Трагичностью с налётом романтики и, как рыба, с душком — аристократизма. Надтреснутый шарм, будто смотришься в зеркало с мутной поверхностью, отчего окружающий мир и отражение кажутся куда таинственней и бесстыдно — осмысленней, как если бы содержали внутри себя некую идею... На деле — пустышки, не звонче деревянных колодок для обуви. В Азкабане теперь (за неимением лучшего слова)... приятственно. Было бы и вовсе уютно, если бы воздух не вибрировал от перегруженной системы чар — от обычных барьерных заклятий до сложнейших, блокирующих магию полностью. Всё, чтобы опасный преступник Драко Малфой не сбежал отсюда, и не дай Мерлин — не покончил с собой. Взять, к примеру, письменные принадлежности (у каждого ведь должен быть шанс литературно покаяться и отправить весточку семье и родным, правда?): перо мягкое, гнущееся, чернильница из зачарованного небьющегося стекла... сами чернила на основе натуральных красителей... это чтобы я не отравился, если вдруг под влиянием момента захочется приговорить пузырёк-другой залпом. Но нет — солгал Аптекарь, ибо правосудие должно свершиться. Самоубийство — как глоток свежего воздуха, ветерок свободы в застоявшемся смраде обычного течения сущего. Когда ты лишён возможности встать и демонстративно пригрозить мирозданию собственным добровольно-принудительным уходом из него, крайне сложно придумать, чем бы заняться вечером. Времени сразу становится слишком много. Осознание своей мимолетной вынужденной бессмертности убивает любую мало-мальски крылатую фантазию в зародыше. Пламя свечи не обжигает, только смирно облизывает пальцы и щекотно покалывает. Если двигаться очень медленно, можно аккуратно сдуть мерцающий язычок с фитиля себе в руку и покачать на ладони, как ребёнка, пока не погаснет. Ни шанса на ритуальное самосожжение (как протест против системы магического правопорядка). Поистине гриндевальдова забота о чьей-то физической целостности, ради всеобщего блага. Наверное, если и кулаком ударить в стену, та заботливо спружинит. Только проверять не хочется — так странно, во мне нет ни крупицы злости или обиды. Только досада... на то, что я чувствую, — страх. Тут, кстати, даже есть домовые эльфы, убийственно доброжелательные, — специальный штат, получающий, разумеется, зарплату, за то, что меняет постельное бельё, составляет меню согласно гастрономическим пристрастиям страждущих и терпит их выходки и — наверняка — попытки поговорить по душам. … И повсюду эта совершенно гадкая, разъедающая изнутри обстановочка дешёвого отеля а-ля «Всегда рады вас видеть!»... Чувствуйте себя как дома, но не забывайте, что вы в тюрьме. Когда за тобой смыкаются магические барьеры, в голову одновременно приходят три мысли: что здесь нет зеркала, что завтра не нужно на работу... и... Здесь тихо. Я никогда не был в Азкабане, пока там были дементоры, но их самих с пятого по седьмой курс видел постоянно. Хотя это началось ещё раньше, на третьем... когда мы с Крэббом и Гойлом даже вырядились в них на квиддичном матче, чтобы деморализовать играющего Поттера. Старина Винс... умер больше лет назад, чем прожил сам. Злая ирония. Так давно, а я всё ещё думаю о нём, будто он в любой момент может постучать в дверь... Если кто-то скажет вам, что воспоминания стареют, выцветают и блекнут, а боль постепенно забывается — не верьте ни одному слову. Та боль, которую хочется изо всех сил забыть, растёт у вас из позвоночника, питается, пустив корни глубоко внутрь, и только плотнее оплетает внутренности тонкой сеткой новых отростков и побегов, чтобы в нужный момент напомнить о себе... Здесь тихо. Наверное, именно такую, безгубую и пустую, печальную тишину оставляют после себя мёртвые. Такую, которая справляется и без дементоров, — одной её вполне достаточно, чтобы сойти с ума и начать слышать биение собственного сердца. Гулкий рокот моря и глухой стук сталкивающейся где-то на дне гальки, бьющей в берег. А ещё — град маленьких бисерных капелек дождя, эхом прокатывающихся по крыше. В январе-то. В Азкабане. Что я там говорил про «достаточно, чтобы сойти с ума»? Надеюсь, что ещё через несколько дней я не начну по-настоящему, осознанно ждать доблестного аврора Поттера, так и не удостоившего смиренного узника хоть крупицей своего внимания... хоть крохотным допросиком... хоть плевком через магический барьер. Уж Поттер-то должен пусть косвенно, но выдать мне, что с Блейзом, что вообще произошло... и как там поживает наш общий знакомый, Альбус. Надеюсь, тот не слишком за меня беспокоится, потому что так или иначе, но прежним я из этой камеры не выйду. Никогда не верил, что после жизненных встрясок действительно можно переосмыслить что-то, стать лучше и чище... скорее — охрометь на один бок, а на другой — оглохнуть и ослепнуть. Чтобы бесчувствовать себе дальше. Да и разве в жизни что-то действительно меняется, кроме декораций?.. Как и всегда: страх. Иррациональный ужас, под которым ледяное спокойствие. Наверное, так с каждым, кто внезапно открывает в себе источник боли, вляпываясь прямо в воспалённое и живое вместо привычной грубой корки. А та — невыносимо зудит, сшелушивается как омертвевшая кожа, открывая пульсирующее нутро. Мне скоро сорок, я очень скучаю по матери. Я хочу, чтобы она прижала меня к себе, хочу пристроить голову у неё на груди и играть её волосами, перебирать мягкие пряди, гладить... но всё чаще из воспоминаний тянутся липкие щупальца парализующей паники — я словно бы вечно заперт в подземельях имения, заблудившийся в темноте, один... и свеча на столе даёт ровно столько света, сколько тот злополучный фонарь. Так ведь не бывает?.. Или — только так и должно быть?.. * * * У Астерии бледное лицо и синяки под глазами. Сбросив с рук меховую муфточку, она ждёт, пока шаги охранника не стихнут за поворотом коридора. Ему незачем здесь присутствовать — всю грязную работу выполнят прослушивающие чары. — Я говорила, что тебя когда-нибудь посадят. А мне и возразить-то нечего — если бы не пара чудодейственных средств, её убийственные взгляды во время еженедельных увещеваний, что я окончу жизнь на нарах, оставили бы на моём затылке хорошенькую плешь. — А я, кажется, где-то слышал, что в особых случаях подобные пожелания дражайшей супруги сильнее материнского проклятья. Астерия, возведя очи горе, вздыхает: — Ты даже здесь не можешь не ёрничать... Словно извиняясь, я пожимаю плечами. — Мои родственники в ужасе. Мне со Скорпиусом пришлось спешно вернуться в Англию. Как хорошо, что я тебя не послушала! Если бы... — мгновенно сжавшись, она резко обрывает фразу. Я понимаю, что она хотела сказать, — если бы они с сыном решили воспользоваться моим предложением и переместиться во Францию по нелегальной каминной сети, то сейчас обман бы мгновенно раскрылся... Это значит, что в нашу небольшую семейную копилку проблем с законом добавилась бы ещё одна. — Всё в порядке, — я беру Астерию под локоть, и она позволяет отвести себя подальше от барьера и усадить на моё скромное тюремное ложе. — Они перевернули весь Малфой-мэнор. Семейный магвокат Гринграссов сказал, что с теми уликами, которые представили против тебя, если следователи выставят обвинение, у нас нет и шанса. Забини ещё может повезти. К нему пускают не только ближайших родственников... и даже камера слегка больше твоей, — холодно и спокойно произносит она и нервно заправляет за ухо несуществующую прядь, выбившуюся из высокого хвоста. С причёской у неё всё в порядке. — Наверное, это так. — Скорпиус хотел с тобой повидаться, но я ему запретила, — всё так же сухо говорит Астерия. — Поэтому он ждёт сейчас своей очереди, посетителей пускают только по одному. У вас будет всего пятнадцать минут. — А сама зачем пришла? — я не в силах сдержать улыбки. Молчание — это, как любят приговаривать любители похвастаться чужими глупыми цитатами, тоже ответ. Астерия отрешённо обводит взглядом камеру, перебирая в пальцах длинный и чуть вьющийся мех на муфте... и болезненно щурится. Когда она наклоняет голову, будто раздумывая над чем-то, по её щеке скатывается слезинка — вот она ещё тут, мерцающая капелька на коже, а вот — уже застыла круглым шариком на кожаной оторочке мантии из шкурки невинно убиенного пеплозмея, а потом и вовсе впиталась в ткань, не оставив даже тёмного пятнышка. Всего одна слезинка. И хватит. Астерия плачет беззвучно. Потому что истинные, агонизирующие вопли отчаяния всегда беззвучны. Это заочные поминки по положению в обществе. По «Что же скажут другие?», ритуальное омовение в понимании, что ей достался крайне непутёвый муж. Причастие страхами, что сын пойдёт в отца. И где-то в самой глубине отголоски того, на что я всегда предпочитал закрывать глаза... не обращать внимание, списывать со счетов... Потому что даже самой беспробудной свинье не по нраву понимать, что ты ранишь тех, кто готов ради тебя на что-то, от чего нельзя просто отмахнуться или откупиться, не хватит всех галеонов мира. Пусть даже уместней говорить об этом в прошедшем времени. Впрочем, иногда демонстративно вывешенный на оградку труп былой любви раздражает ещё сильнее. Живая любовь обычно более неприхотлива. Я сажусь рядом, и горячий, пышущий жаром лоб Астерии касается моего плеча. Она со вздохом закрывает глаза, такая бледная и растерянная. Если не удаётся поправить ситуацию, то, как вариант, хотя бы отвернуться и не видеть... типично женский подход. Сейчас это вызывает у меня только чувство тихого, полузадушенного за последние годы сострадания. — У моих родственников есть контакты во Франции, — шепчет она. — Можно попробовать выйти на магическое посольство здесь... запустить процедуру репатриации, потом вынудить их дать другое гражданство и Скорпиусу... при таком раскладе, возможно, через год-два тебя можно будет перевести отсюда в дру... — Не надо, — мягко останавливаю я. — Хватит с меня контактов. — Иногда связей всё-таки бывает слишком много, но понимаешь ты это только когда они сплелись на горле в удавку. — Но кое о чём я тебя всё-таки попрошу. — И? — она поднимает голову. — Передашь мне мантию?.. Оливковую, со сборками на боках... такую... с опаловыми запонками, помнишь? Хочу надеть на слушание. — Мерлин, ты правда совсем не можешь быть хоть чуточку серьёзным? — Я полностью серьёзен. Астерия фыркает. — Тогда я советовала бы тебе выбрать что-нибудь другое. В ней ты выглядишь как заразившийся драконьей оспой, да ещё и в разгар приступа морской болезни, — Астерия смешно морщит нос. Я вдруг думаю, что с этой женщиной я прожил больше пятнадцати лет, а она всё ещё в состоянии шутить. — Я себе в ней нравлюсь. — Когда тебе вынесут приговор, это, конечно, будет крайне важно. — Может, будет шанс своей неземной болезненностью тронуть сердца присяжных... Смертные приговоры всё равно отменены. Я понимаю, что несу полную чушь, когда, чуть привстав, Астерия наклоняется и целует меня в губы. Странное ощущение. Когда магический барьер снова смыкается за спиной Астерии, я осторожно отнимаю ладонь от покрывала. В ней крепко зажата втиснутая туда в момент поцелуя маленькая деревянная бусина. Прежде чем я понимаю, что Блейз как-то ухитрился передать её (уж не этим ли способом, целуя мою жену?), на шее у меня виснет Скорпиус. — Папа! — он пристально вглядывается мне в лицо, озабоченно пытаясь прочесть в нём признаки измождения или усталости, но при этом улыбаясь. — Я очень тебя люблю, — ляпаю я первое, что приходит в голову. Это мгновенно рушит всё очарование происходящего, но не сказать... я просто не мог. Обычно подобные признания даются нелегко, но эта фраза спорхнула с языка, как напуганная движением бабочка с цветка. Сын вздрагивает и отстраняется. — Пап, — серьёзно говорит он, — не преувеличивай. Не настолько уж всё плохо. Семейный магвокат сказал мне, что при удачном течении дела ты можешь отделаться штрафом... Добрый он дядька, наш магвокат, детей жалеет... не стал пояснять, что «удачное течение дела» в нашем случае это Чудо, на которое не способна и сотня пузырьков Феликс Фелицис, даже если залпом. Скорпиус, кажется, уже почти вырос, он говорит как взрослый, по-взрослому думает, и желания наверняка тоже... взрослые. Но только ребёнок способен верить, что «папу скоро отпустят». А если вдруг он сейчас заговорит со мной об Альбусе Поттере? Скажет, как они случайно встретились на концерте, и что «он вообще-то отличный парень, пап, можно я приглашу его в мэнор на летние каникулы?». Ты-то всё равно, старый идиот, будешь гнить за решёткой, пописывая мемуары мягкими перьями — даже в глаз не ткнуть... — Я правда очень тебя люблю. Подумать только — раньше так сложно было это сказать, да и казалось настолько ненужным, а теперь эти телячьи нежности тем более не к месту. Но стоило только подпалить себе задницу, как сразу попёрли все эти сентиментальные сопли, да, Малфой?.. «Ах, единственный сынок... ах, жена, похоже, искренне беспокоится не только о своём положении в обществе, но и обо мне...» Финита ля комедия, я в конец омаразмел... Противно до зубовного скрежета. И Скорпиус смущённо молчит, да и сказать ему нечего — и спасибо, что молчит, потому что я собственному отцу после таких запоздалых душевных порывов хотел только плюнуть в лицо. А сейчас несу в себе ещё и вину за то, что не обнял, горечь, что Люциус никогда не узнал, что я простил его — полностью и так чисто, как умеют только дети... и небо. Но Скорпиус держит мою руку сразу двумя, сжимает крепко, мнет мои пальцы, будто стеснительная девица — подол платья. — Не переживай. Я тебе обещаю, всё будет хорошо. Что бы ни случилось, всё будет хорошо. Он говорит, не я. * * * Дату слушания переносят ещё на неделю. Видимо, не успели поставить вверх дном всё поместье... или улик оказалось так много, что педантичный Поттер не справляется даже с тремя Прытко Пишущими... Астерию ко мне больше не пускают. Никого не. Уж не знаю, на что ей пришлось пойти, чтобы сейчас на плечиках, кое-как пристроенных на криво вбитых в стену крючках, висела та самая мантия. Я был в ней на похоронах Нарциссы. Огромная толпа, все в чёрном... и я. Под цвет обивки гроба. Просто маме всегда нравился оливковый. Завтра я снова буду застёгивать на рукавах опаловые запонки и наверняка, как и в прошлый раз, не смогу справиться... настолько будут дрожать руки. Мягкое тепло вдруг расплывается по телу, его эпицентр — где-то в области сердца, как раз где у тюремной формы сделан маленький нагрудный карман... Спохватившись, я вытаскиваю на свет Блейзову бусину. Неужели? Столько времени прошло, а я так и не смог избавиться от надежды, что вот-вот что-то случится, сработают чары и Забини... или друзья Забини вытащат нас отсюда. Что это не просто кусок деревяшки, а зачарованный и мощный амулет... Но ничего не происходило. Никаких попыток к побегу. Иногда мне даже казалось, что это такой издевательский последний подарок, сделанный от отчаяния. Из сквозного отверстия, через которое продевают нить или шнурок, выплывает струйка зеленовато-серого пара, она медленно растворяется в воздухе, расплываясь в едва заметное, почти прозрачное облако... когда оно соприкасается с магическим барьером, тот на мгновение искрит, вспыхивая ярче. Новая струйка дыма приобретает очертания стрекозы. — А я смотрю, ты неплохо устроился, — говорит она. Задорный голос Блейза. И по нему я, оказывается, тоже скучал. Фасетчатые глаза стрекозы повёрнуты к подносу, на котором высится гора пирожных. — Я рассказал здешним эльфам трогательную историю, что всем смертникам накануне казни положено любимое блюдо на ужин. А я люблю булочки с заварным кремом. И эклеры, — лукаво ухмыляясь, поясняю я. — Надо же. Моим трогательным историям, пока я пытался выведать твоё местоположение относительно моей камеры, они не особо поверили. Только сегодня удалось... и то случайно. А без этого я не мог послать патронуса, чтобы поговорить. — Патронуса, чтобы поговорить? Это всё, на что у тебя хватило смекалки? — фыркаю я. — Забини, я до последней секунды надеялся, что бусина поможет мне сбежать отсюда... — Тут просто непроломные чары, — вздыхает Забини. — Я смог придумать только как затуманить Надзор на время и сделал якорь, чтобы послать патронуса. Если тебя это утешит — амулет многоразовый, заряжается от живого тепла... так что, если повесишь её на шею, сможем с тобой болтать долгими зимними вечерами. — Вижу, ты уже начинаешь приспосабливаться к новому образу жизни. Что ж, будем болтать... И весенними. И летними. И осенними вечерами. Хотя летом, может, будут выводить на прогулку вокруг Азкабана. Интересно так... с точки зрения закона я натворил гораздо больше, чем ты. А срок нам грозит одинаковый — «пожизненно», только у тебя есть шанс выйти пораньше за «примерное поведение». Пораньше — это лет, скажем, через пятьдесят... Блейз смеётся. И в интонациях нет ни печали, ни сожалений. Просто живой, искрящийся смех. Стрекоза-патронус перелетает мне на плечо. Пирожные на подносе. Завтра слушание, на котором меня приговорят к пожизненному заключению. Я смеюсь вместе с Забини и, кажется, не совсем понимаю, что происходит. — Наверное, не стоит тебе этого говорить, но такое лучше всё-таки знать заранее, — вдруг бормочет Блейз, скорее рассуждая с самим собой, а не обращаясь ко мне. — Утром магвокат через патронуса передал мне кое-какую информацию... о списке свидетелей обвинения. По закону защите дают ровно день, чтобы они могли подготовиться и заранее продумать вопросы. В списке есть и Альбус Поттер. Он согласился дать показания. Больно это или нет?.. Наверное, всё-таки нет, — если разом отсечь большую часть, болеть уже нечему. А вместе с этим, внахлёст, топорща и стопоря поток чувств, бьёт волна беспокойства. Это может обернуться против Поттера. Его могут заставить принять сыворотку и, как свидетель обвинения, он вынужден будет дать согласие... — Драко... Стрекоза все ещё сидит на моём плече. Она неуверенно подбирается к лицу, опираясь на ряд задних лапок, кладёт передние на мои губы, будто целуя... — Я не должен был говорить, — вздыхает Забини. — Не делай поспешных выводов. Не переживай так. Стрекоза-патронус жалостливо шевелит усиками. Пирожные на подносе. На вешалке — мантия, в которой я был на похоронах матери... Завтра слушание, на котором... на котором... — Может, поговорим? — не унимается Блейз, намеренно стараясь отвлечь. — Я могу удерживать мысленную связь ещё несколько минут. Тебе же нужно выговориться. Я фыркаю. — А ты с чего так переживаешь? — Рут кое-что сболтнул пару дней назад. Это он попросил Астерию навестить меня. Попросил навестить?.. Такое трогательное взаимодействие жён, которым изменяют, и шлюх, с которыми изменяют. — Сболтнул, говоришь... — Не будь о нём слишком плохого мнения, я его заставил. При приёме на работу все мои ребята подписывают контракт. Там есть пункт, согласно которому они должны доводить до моего сведения полученную информацию, а при необходимости обязаны отдать и воспоминания целиком... А ты думал, — бурчит стрекоза, видя моё вытянувшееся лицо. — Как, по-твоему, я бы узнавал о том, что происходит? После секса расслабленный клиент может рассказать то, в чём и самому себе не признается... Ему — облегчение, мне — польза. «Ты и сам, Забини, во время секса любишь расслабляться, пока Джинни Поттер вовсю использует твои методы получения информации», — чуть насмешливо думаю я, но вслух говорю совсем другое: — С каких это пор ты записался во врачеватели душ? — Я желаю тебе только добра, Малфой, — без тени прежнего лукавства говорит Блейз. — Ты прости, я когда говорил это всё — и про неудовлетворённые желания, и про похоть, и про Поттера... я не думал, что ты так крепко на него... подсядешь, что ты действительно вот так... серьёзно, — неуверенно заканчивает он фразу. Я хмыкаю. — С Рутом, если хочешь, я поговорю. Да он и не против. — Что ты имеешь в виду? Слышится вздох, затем Забини начинает объяснять, как грудному ребёнку: — Он согласен повторять ваш трюк с Оборотным зельем. Он согласен приходить к тебе... на... хм... особых условиях. С Надзором я что-нибудь придумаю. — А если меня выпустят?.. Получу карманного Поттера в полном комплекте, двадцать четыре на семь?.. — Как вариант. Можно ещё сделать... — Тут даже решёток нет, — перебив Забини, невпопад говорю я. — Ни какой-нибудь захудалой цепи. Кормят, правда, отвратительно на мой вкус... — Драко, — окончательно уверившись, что я рехнулся, стрекоза-Блейз больно сдавливает лапками кожу на щеке. — Есть разница между «ещё» и «спасибо», Забини. Очень большая. И бывает, вместо того, чтобы искать большего… гораздо важнее просто поблагодарить, осознав ценность того, что было. — Я думаю, что мне стоит позвать целителей, потому что у тебя бред, Малфой. Но у меня уже практически не осталось времени. Поэтому я просто желаю тебе удачи завтра. И говорю, что дерево, которое пошло на эту бусину, было вымочено в концентрате смеси Умиротворяющего бальзама и зелья Сна без сновидени... Блеснув крыльями, стрекоза тает в воздухе. «Он согласен повторять ваш трюк»... Подумать только. Правда в том, что сейчас со мной нет никого — ни друзей, ни врагов, ни семьи — жены, сына, даже призраков умерших родителей. Ты всегда один. Решив, что на сегодня с меня хватит, пихаю бусину в рот. Зыбь. Бородавки реальности, лишай забытья. С хрустящей корочкой. Я просто не из тех, кого от подобных вещей выворачивает наизнанку, кто начинает метаться с воплями: «Ну осудите меня, осудите меня уже, ну!..» Пирожные на столе. Мантия на плечиках... Говоря о лишаях — живучие они.