Две недели

Ничего не меняется, если открыть глаза. Ничего не меняется, если закрыть глаза. Происходящее горчит. Нет, я и не ждал, что разбирательство займёт всего день... но приговор-то казался очевидным, а правда — ясной. Теперь... Что они сделают с Забини? Что — с Альбусом?.. О чём в этот вечер думает в счастливом уединении тихого семейного гнёздышка Джинни Поттер?.. И Мари-Виктуар... Она, наверное, смотрит сейчас сверху (снизу?.. сбоку?..) на эту комедию... и смеётся. Смех продлевает жизнь. Продлевает ли смех — смерть? В странной школе человеческого бытия нет выходных. Глупо надеяться, что кто-то забудет раздать домашние задания, да и проверка, насколько хорошо усвоен пройдённый материал, будет длиться всю жизнь. Ни списать, ни смухлевать нельзя, никакого тебе гибкого расписания и предметов по выбору. Мне просто хочется... домой. Как легко родовое поместье, ранее строго и торжественно именуемое Малфой-мэнор, становится домом. Достаточно всего лишь оказаться на нарах в Азкабане. Мир меняется... прекрасны нелюбимые занавески на кухне, и кажется, что для счастья хватит простого щебетания птиц. Рассвета. Тёплого ветра, ласкающего лицо. В конце коридора лиловым маревом вспыхивают снятые охранные чары, и звук неизменно тяжёлых шагов угрожающе громким эхом прокатывается вдоль стен приливными волнами. По мою душу. Остаётся только ещё вальяжней развалиться на койке, закинув руки за голову, и вперить равнодушный взгляд в потолок. Магическое поле смыкается за Поттером. Привычно и по-аврорски оглядевшись в поисках стула, он трансфигурирует из впаянного в стену складного сиденья мягкое, обитое ситцем кресло. Садится. Тихонечко прочищает горло. — С Альбусом всё в порядке, — ровно и равнодушно говорит он, будто нечаянно обронив фразу. Мне бы надо фыркнуть: «Очень за него рад» или «Мне-то какое дело, Поттер?», но одной железной уверенности в его голосе хватит, чтобы слова застряли где-то внутри. Ни с чем не сравнимое унижение — знать, что Поттер прекрасно осведомлён, насколько мне дорог его сын. А уж одно то, что он принимает это и приходит сюда с явным намерением поговорить... Прикасаюсь подушечками пальцев к виску. Нет, голова не болит. Просто... тошно. До отчаяния надоел этот фарс. — Я всё думал, — стараясь растянуть интонации, со вздохом ухмыляюсь я, — когда же ты явишься. — А я всё думал, насколько далеко Альбус зайдёт, чтобы прикрыть тебе задницу, — с горьким смешком парирует Поттер, но в интонациях нет злобы. — Да и я как-то не ожидал, — пытаюсь отшутиться, дрожащим голосом. Получается нервно и совсем не смешно. Поттер никогда не отличался особой догадливостью, но и глухим не был никогда. Он демонстративно убирает палочку, удовлетворённо кивнув каким-то своим мыслям. — Я пришёл поговорить, как... неофициальное лицо. Скосив глаза, я бормочу вполголоса: — Тогда сделай его попроще, а то оно у тебя сейчас официальней некуда, Поттер. Тот возводит глаза к потолку. — Знаешь, я бы с большим удовольствием сейчас слушал вечерний выпуск спортивных новостей по маградио, дома, у камина, после сытного ужина, довольно думая, что не увижу твою гаденько ухмыляющуюся рожу ещё два с половиной, а то и три пожизненных срока. Так что не обольщайся, я здесь исключительно по просьбе сына, который умолял меня дать тебе хотя бы крошечный шанс. Меня держит только данное Альбусу обещание, и в свою очередь я могу пообещать кое-что и тебе — как только у меня появится хоть малейшее подозрение, что наш разговор не имеет смысла, я не задержусь здесь и на секунду, даже ради самого Мерлина. Это, надеюсь, понятно? — Вполне, Поттер, и поскольку пребывание в одной камере со мной тебе настолько не по душе, может, обойдёмся без проповедей?.. Говори что считаешь нужным, но только без монологов доброго добра о спасении пропащей души. Я сделал то, что сделал, и рефлексировать на тему этичности собственных поступков предпочитаю в одиночестве. — У тебя на это будет масса времени, особенно когда Визенгамоту представят неопровержимые доказательства того, что Альбус лгал под Сывороткой правды, и от твоего алиби не останется и следа. — Лгал под Сывороткой? Серьёзно? Родителям, конечно, свойственно преувеличивать таланты детей, но не настолько. Не слишком ли ты хорошего мнения о способностях своего сыночка, Поттер? — Или, может, слишком плохого о наших местных авроратских зельеварах? — тот спокойно пожимает плечами, но я безошибочно чувствую напряжение в голосе. Понять бы только, с чем оно связано. Куда ведёт. К чему сейчас клонит Поттер, не может же быть, что... — Издеваешься? — слетает с губ помимо воли. — Я — нет. Мне вот зелья никогда не давались. Лишние несколько секунд, два слишком быстрых помешивания, и вот уже и эффект не тот, и концентрация не та... Даже случается, что практически невозможно понять, где допустил оплошность, всё идеально — и цвет, и консистенция, и запах... а зелье не работает, — Поттер изучает силовые линии магического барьера. Тон — сама безмятежность. — Допустим, это так, — начинаю понимать я. — Но ведь глава Аврората перед слушанием обязательно должен проверить Сыворотку на соответствие международным стандартам. — Конечно должен, — кивает Поттер. — Видимо, Снейп был прав, считая меня полной бездарностью — не смог отличить зелье от подделки, да ещё и здорово разбавленной. Хоть и с трудом, но я остаюсь сидеть на месте. Вот почему Забини так упоенно наслаждался допросом, вот почему Альбус так легко согласился на Сыворотку... Он знал, что его отец испортил зелье. — Это же должностное преступление. — Знаешь, я готов принять этот упрёк от кого угодно, но не от самого вероломного и нахального махинатора-контрабандиста, Малфой, — чуть улыбается тот. — Прощения просим, мистер Поттер, — елейным голосом тяну я. — Сей червь смиренный никак не хотел оскорбить вашего преблагороднейшего достоинства. А у самого в голове не укладывается. Зачем?.. Зачем Поттеру прикрывать меня? Его репутация вне опасности, на любое неуместное возражение всегда есть идеальный ответ: «Это не имеет никакого отношения к тому, в чём обвиняется подсудимый». Одной фразы достаточно, чтобы дальше никто и рта не смел раскрыть. Защитить Альбуса? Да от чего? Он дома, любое его слово о пребывании в мэноре — прямое доказательство моей вины. Не мог же аврор Поттер кинуться спасать злейшего врага только потому, что за того попросил сын? Это смешно — мы будто поменялись местами. Когда-то Поттер, грозно сотрясая воздух и размахивая руками, бушевал в моём кабинете, потому что просто не мог поверить, что я написал имя Альбуса на бумажке... по дурости, а не из корыстных побуждений. Не потому, что вынашивал коварные планы или лелеял извращённые фантазии. Но что Поттеру может быть нужно от меня — сейчас, когда у него есть всё, когда он взял меня с потрохами и вполне может пустить эти самые потроха на кровяную колбасу для гиппогрифов? Сломать? Унизить? Поглумиться? Продлить момент триумфа? Дотоптать? «С Альбусом всё в порядке». Да, мне важно. Мне это чертовски важно. — Может, хватит? — утомлённо откинувшись на спинку кресла, щурится Поттер. Я мог бы снова съязвить, чтобы он не успел задеть меня первым, но есть, наверное, в мире какое-то вселенское чувство меры, именно оно останавливает вот-вот готовую упасть и переполнить чашу терпения последнюю каплю... именно оно подсказывает, что точка невозврата пройдена и больше никогда не будет как прежде, поэтому прятать голову в песок не поможет. И ладно бы хватило просто прекратить игры в страуса, ан нет — будьте добры предоставить на всеобщее обозрение душу в глубоком неглиже. Гарантии? Да никаких. Время для правды. Мы оба, я и Поттер, знаем это — он зябко поводит плечами и потирает запястья, я боюсь опустить ноги на пол. Трусость — это семнадцатилетняя смелость семнадцатилетней давности. Не когда-нибудь потом, может быть, осторожно, а прямо здесь и сейчас, теперь, как есть. — Я мало в жизни сделал хорошего, Малфой. Точнее — меньше, чем мог бы... а всё, что сделал, так оно или вынужденное было самопожертвование, или по глупости. Только под сорок это понимаешь. И ты хорошего в жизни сделал мало. — Хочешь сказать, что пора бы и о душе подумать? — беззлобно фыркаю я. — Да нет, самое время о ней уже забыть, — чуть улыбается он, да так, что жгучий озноб колкими иголочками впивается в кожу, будто в камере за секунду стало градусов на десять холоднее. Но Поттер, не обращая внимания на мой потерянный вид, наконец-то говорит свою правду, которой я не знал никогда, и даже не мог помыслить, что она существует — такая, уродливая, тошнотворная, отвратительная, как трёхсотлетняя старуха, от старости наполовину окостеневшая в известняк, наполовину ссохшаяся в изюм, беспомощная, до пролежней проеденная мочой и калом. — Злоба, — почти шепчет он, но голос с каждым словом набирает силу. — Злоба. Ты можешь считать, что наше поколение объединено утратами, страданиями и потерями. Но я тебе скажу, что нет ничего бессильней злобы только рождённого животного, полуслепого ещё... но уже несвободного. Зато с обонянием, мгновенно чующим, где и от кого воняет. Нет ничего хуже вынужденной злобы того, кто пришёл в этот мир с открытым сердцем. Я говорю тебе это потому, что только недавно понял — это не эксклюзивное знание. Не чья-то особенность. Всё в воздухе. И по сути нет разницы между тем, оправдают тебя или приговорят, потому что единственную ценность имеет только одно — когда тебя не судят. — К чему всё это?.. — Мне очень стыдно перед сыном, именно из-за меня он оказался там, где оказался. И когда он пришёл, приполз почти, умолять вытащить тебя из Азкабана... хотя за всю жизнь не попросил ничего — даже гоночной метлы, я согласился. На одном условии: если он отдаст мне воспоминания из Малфой-мэнора, за все две недели. Даже сидя, я чувствую, как у меня подкашиваются ноги. Значит, Поттер видел. Всё: и как я издевался над Альбусом, и как насильно заставил его выпить Сыворотку, и что из этого вышло... как он подсматривал за мной и Блейзом, и как я ставил ёлку и дарил ему шоколад на Рождество, как целовал на полу в библиотеке... Поттер всё ещё сидит здесь, в кресле... и говорит со мной, но я не слышу и не замечаю, мне вдруг настолько всё равно, где я и что происходит. — Это нечестный способ, но я хотел знать, где у тебя тайники, что происходило за это время, как можно в случае чего скрыть от следствия оставленные улики, и, главное, почему Альбус хочет тебя спасти, — доносит до меня эхо. — Да, мы договорились. Его память в обмен на твою свободу. Твою свободу и, — горький смешок, — лошадь в подарок. — Лошадь? — Ага. Видишь ли, с некоторых пор Альбус проникся нежным чувством к арабским скаковым. Да, мы с ним катались на лошадях. Я ещё втолковывал ему, что его отец — не такой уж плохой, просто взрослые часто делают глупости... Полное осознание чудовищности происходящего никогда не приходит сразу, иначе я бы, наверное, умер на месте. Как я откачивал Альбуса после «Грёз», как запер его в подземельях, как он ел у меня с рук, как я обнимал его ночами, как он тайком лопал из кастрюль и притащил мне кофе с десятью ложками соли... как... на похоронах Мари-Виктуар он застал Блейза вместе с Джинни. Мерлин, получается, и Поттер-отец видел это всё, в воспоминании. Что же происходит-то, как такое может быть. Отчаянно хочется спрятаться, пусть даже на всю жизнь остаться здесь, только бы больше не думать и не знать, что мы творим снаружи, в большом и светлом мире. Память взбрыкивает и встаёт, словно перепуганная чалая перед обрывом. Бежать некуда. Страус. Песок. — Но у некогда светлой стороны к тебе деловое предложение, — мягко привлекает моё внимание Поттер, увидев, что я снова в состоянии слушать. «С Альбусом всё в порядке». Мне должно быть всё равно, убеждаю я себя, но мне не всё равно. — Да? — Пойдём прогуляемся. Расскажу по дороге, — Поттер встаёт, похлопывает себя по карманам мантии и делает шаг в сторону от тающего барьера, открывая мне путь, только вот куда? К чему? Понятия не имею.