Две недели

Мы спускаемся по тайным переходам и коридорам, выбитым в толстых наружных стенах. Просвет иногда настолько узок, что приходится идти боком и при каждом вдохе грудная клетка упирается в холодный, буквально обжигающий льдом, но сухой камень. Палочка Поттера даёт достаточно света, но не тепла, поэтому когда мы наконец спускаемся к основанию башни, меня бьёт мелкая дрожь, а на щеках неприятно покалывают замёрзшие кристаллики воды, осевшие на коже от частого дыхания. Ход, резко повернув, под крутым углом уходит вниз, под землю. Оскальзываясь на кочках, поросших белёсым, источающим запах плесени и гниения мхом, цепляясь за свисающие сверху и выступающие по бокам бугристые корни молочно-серого цвета, я осторожно пробираюсь вслед за Поттером, ни на секунду не выпуская из виду маленький пульсирующий огонёк на кончике его палочки. Становится чуть теплее, значит, мы забрались очень глубоко под землю. — Тоннель ведёт к самому морю, — будто уловив мои мысли, Поттер оборачивается. — Выходит в небольшую подземную пещеру прямо под берегом, наполовину заполненную водой. Когда будешь возвращаться обратно, попадёшь туда с помощью портала, который получишь, как прибудем на место. Я не спрашиваю Поттера, что это за такое таинственное место, и с чего он взял, что, оказавшись в полном одиночестве на одном из островов, затерянных в mer du Nord, я покорно отправлюсь обратно к себе в камеру, а не решу отметить внезапное освобождение продолжительным туром по Норвегии. Почему он вообще сейчас так спокойно поворачивается ко мне спиной? Да, у меня нет палочки, но руки-ноги целы, а голова отлично работает. Одна небольшая подножка или грамотно рассчитанный по силе толчок в спину — и глава Аврората окончит свой жизненный путь со сломанной шеей где-то под Азкабаном. А у меня сразу будет и палочка, и свобода... и вовсе необязательно идти на такие жертвы в виде экскурсий непонятно куда. Что поделаешь, правила игры каждый устанавливает для себя сам, и такие вещи в мои, похоже, не входят. Где-то впереди, то нарастая, то стихая, раздаётся мерный, ритмичный рокот волн, разбивающихся о каменные утёсы. — Всё, — резко останавливается Поттер. — Здесь барьеры уже не действуют. Можно трансгрессировать. — И протягивает мне руку. Кажется, я закрываю глаза даже раньше, чем пальцев касается грубая, покалывающая ткань его мантии. Свежий, морозный воздух бьёт в лицо точными и быстрыми, не дающими опомниться ударами, превращая волосы во взбитый вихрь из хлёстких прядей, хотя на первый взгляд небольшой тупичок, зажатый в стенах приземистых двухэтажных домов, должен быть хорошо защищён от ветра. На улице никого. Из окон льётся тёплый, доверчивый свет. Перед тем как выйти на мостовую, Поттер осторожно оглядывается по сторонам. Нерасчищенный мокрый снег хрустит под ногами, прилипая к обуви. Фонари вдоль тротуара горят в лучшем случае через один, испуская неяркие фиолетово-белые рассеянные лучи, нелепо контрастирующие со впаянным в небо сырно-жёлтым месяцем. — Это не Англия, — разглядывая фасады домов, говорю я. Дышится здесь совсем иначе. — Северная Ирландия, — кивает Поттер. — Нам налево. Мы сворачиваем в кривой проулок, подходя всё ближе к чернеющей громаде церкви, расположенной, видимо, на главной площади этого небольшого городка. «Часовня Святого Фомы» написано на табличке перед входом во дворик, отделённый от остального мира высокой стеной из растрескавшегося красно-серого кирпича, покрытого проплешинами мха. — Исповедь действительно не входила в мои планы, Поттер, — фыркаю я. — В мои тоже, — он идёт мимо центральных ворот к небольшой дверце во флигеле здания. Она не заперта, но я чувствую вокруг мощные охранные чары. Склонившись к дверному кольцу, Поттер что-то шепчет впаянной в обшивку львиной голове. Голова сначала злобно скалится, но затем, убаюканная его бормотанием, исчезает, напоследок тряхнув гривой. Внутри практически сразу от порога начинается узкая лестница, она выводит к широкой галерее, оттуда — ещё лестница, переходы, залы, коридоры... и везде гробовая тишина и темнота. Только мерные шаги, Поттера и мои, да шорох наших мантий. Поэтому, когда я слышу первый тихий, но полный отчаяния стон, я решаю, что это наверняка так пронзительно скрипнула оконная рама. Второй заставляет меня насторожиться. Прислушаться. Похолодеть. После третьего я останавливаюсь. Поттер ведёт меня прямо к источнику этих звуков. — Почти пришли, — не оборачиваясь, бросает он, широко распахивая приоткрытую дверь в конце коридора. Ничего не остаётся, кроме как последовать за ним. Я ступаю внутрь и на мгновение мне кажется, что я оказался в больничном крыле Хогвартса. Те же стройные ряды кроватей с белоснежными покрывалами, на которых лежат-спят-ворочаются-мечутся тёмные фигуры, только рядом с каждой кроватью высятся стойки с магловскими приборами, на которых то горят, то мигают зелёные, жёлтые и красные лампочки. Откуда-то слышно низкое жужжание и едва различимый механический писк. — Мерлин, Поттер, куда ты меня затащил? — Это хоспис при церкви Святого Фомы. Здесь умирают маглы. — Привёл всё-таки... — раздаётся тихий голос из другого конца помещения. Только сейчас я замечаю, что у зажжённого ночника, прямо как мадам Помфри на дежурстве, в белом халате сидит... Грейнджер?.. Волосы убраны в высокий хвост, в руках — вязальные спицы, которые, когда она встаёт и идёт по проходу вдоль кроватей, покорно зависают в воздухе. Нет, мне даже не хочется задавать вопросов. Ни одного, правда. Я даже не смею думать, есть они у меня, эти вопросы, или нет. Потому что сквозь ступор откуда-то изнутри проступает — нет, не понимание, а только лишь его предчувствие, но и этого вполне достаточно, чтобы, стремительно развернувшись, убежать отсюда, чтобы вдруг, случайно не узнать большего. Я стою на месте. Запах, всё дело в запахе. Помимо горького аромата лекарств и терпкого, щекочущего ноздри антисептика, здесь есть ещё один: смесь тёплого мёда и пыльцы. От нового протяжного стона внутри всё содрогается. На ближайшей ко мне койке кто-то вздыхает, выпростав на одеяло... Да, это должна быть рука, но она больше похожа на засушенную ветку дерева, тонкую, сухую и ломкую — сквозь кожу даже в полумраке видны толстые нити вспухших вен. Когда я перевожу взгляд на плешивую голову её обладательницы, мне становится дурно. — Кэтлин. Спинальная мышечная атрофия. Крайне неблагоприятный прогноз, — сухо говорит Грейнджер, бессовестно глядя прямо мне в глаза, как будто это я виноват в случившемся. — Рядом с ней Патрик. Рассеянный склероз. Дальше Анна, у неё болезнь Альцгеймера. Слева Генри, Джейкоб и Марта. Саркома Капоши, лейкоз, гангр... — Хватит, Грейнджер. — Та даже не морщится, когда я называю её девичьей фамилией. Да, она уже лет двадцать как Уизли, но думать о ней в таком ключе мне не удаётся до сих пор. — Я всё понял. — Их нельзя вылечить магией, понимаешь? — она чуть склоняет голову вбок, отчего продольные морщины на лбу выделяются чуть резче. — Всё, что мы можем сделать, это постоянно держать их на магловских лекарствах, зельях или чарах, чтобы снять боль или заставить почти всё время спать. — И видеть очень яркие, цветные сны... — вкрадчиво тяну я, всё ещё чувствуя запах мёда и пыльцы. — Я бы даже сказал... грёзы, не так ли? — Я и не надеялась, что ты поймёшь, — Грейнджер вяло пожимает плечами. — Обалдеть, — всё ещё не в состоянии толком осознать свою догадку, говорю я. — Вы же нарушаете всё, что только можно. Поттер? — зову, будто пытаясь вразумить его. — Статут о секретности, все статьи о неправомерном использовании магии, кодекс по защите прав маглов... Тот только, скрестив руки на груди, хмыкает. Мерлин, как всё просто. Вот почему Поттер всё-таки согласился сыграть со мной в Мороке. Ему нужен был точный рецепт усовершенствованных «Грёз», чтобы варить их самим. А Грейнджер возилась со своими исследованиями влияния наркотика на маглов не потому, что хотела прищучить меня или приготовить антидот... тестировала. Проверяла. И это делает вот она, стоящая рядом со мной женщина, глава административной службы Визенгамота, вместе со знаменитым Гарри Поттером, главой Аврората. Делает только для того, чтобы горстка разлагающихся маглов вдосталь нагаллюцинировалась перед смертью? Очень не хватает праздничного фейерверка за окном. Коротко вздохнув, Кэтлин со своей спинальной мышечной атрофией чуть поворачивается на бок. Что она сейчас видит? Бегает по зелёной траве босиком? Занимается сексом с какой-нибудь магловской знаменитостью? Выгуливает любимую собаку? И разве это важно? Она живёт, живёт с закрытыми глазами, как Мари-Виктуар. Только вот у Кэтлин, в отличие от Уизли, нет ни единого шанса. Через несколько недель её ждёт аппарат искусственного дыхания, а ещё через столько же... — С рождения нарушал правила, — чуть улыбается Поттер. — Не впервой. Мы все знали волшебника, который считал, что можно вмешаться магией в жизнь маглов ради всеобщего блага, мы все знаем, к чему это привело. Но тем не менее именно поэтому я здесь. Именно поэтому мы делаем то, что делаем. Надо будет — отвечу по всем статьям, потому что совесть чиста. — Сейчас я пытаюсь совместить магию и магловские средства, синтезировать из лекарств, зелий и катализаторов единую субстанцию, которая будет обладать целебными свойствами, способными вылечить тех, чьи истории болезни сейчас больше похожи на смертный приговор, — поясняет Грейнджер. — Но на это уйдёт время. Пока я просто делаю что могу, и не тебе меня судить, Малфой, — метнув ещё один пронзительный взгляд, она сухо кивает Поттеру, разворачивается и идёт обратно к своему столику. Ещё мгновение — и спицы снова мелькают в её неутомимых руках. — Я показал тебе то, что хотел, — мягко говорит Поттер. — Больше смотреть не на что. Тут только боль и чужие страдания. Пойдём, я выведу тебя за охранные чары. — Я знаю, что ты пытался сделать, — вздыхаю я, тщетно пытаясь отогнать намертво засевшую в памяти картинку: тощая ручонка, слепо шарящая по одеялу. — Хотел заставить меня почувствовать, как это страшно. Ужаснуться чужой боли, которую в состоянии прекратить. Захлебнуться жалостью и состраданием. Чтобы я понял, что им сейчас гораздо хуже, чем мне, у которого есть вроде бы всё, и этого всего настолько много, что самое время одуматься и пойти помогать сирым и убогим. Правда в том, что всё наоборот. Это тебе гораздо хуже, чем им. Умирающий может только сетовать на жизнь и плакать от боли. А ты до сих пор ходишь сюда замаливать чувство вины. Снова пытаешься помогать кому-то, чтобы почувствовать себя значимым. Или хотя бы сколько-нибудь ценным. Наверное, я всё-таки безнадёжное дерьмо... Поттер хмыкает, но молчит. Что самое страшное — я тоже до самого последнего момента готов был сделать что угодно — умереть, убить, покончить с собой, но только не снять привычную уже маску, а сейчас она сама сползла струпьями. Правда в том, что она, эта правда, идёт к чёрту. Вот прямо сейчас. Хоть пешком — не имеет значения. Мы возвращаемся немного другим путём — по освещённой свечами галерее, каждое из окон которой представляет собой витраж-сцену из магловских религиозных историй. С последнего витража, зависнув над белыми барашками облаков и гостеприимно раскинув руки, на мир ласково взирает Дева Мария. У неё неестественно большие, скорбные глаза, губы, сжатые в тонкую полоску, и некрасивое лицо, но плащ из кусочков стекла на её плечах окрашен в насыщенный, яркий синий, искрящийся в свете мерцающих огоньков — как будто сердце. Мне даже не хватает сил подумать, почему сознание сливает эти два понятия воедино, ведь кровь — алая. Плащ Девы Марии ровно такого синего цвета, каким должно быть настоящее сердце. Оно знает и чувствует очень многое. — Я предлагаю тебе помочь им, вот и всё, — спокойно говорит Поттер, открывая передо мной ещё одну потайную дверцу, выходящую во дворик, но уже с другой стороны. — Ты ведь хотел избавиться от этого бремени ещё тогда... в Мороке. Хотел. — Если бы у нас был состав «Грёз» или хотя бы твоё содействие... — он не заканчивает фразы. Всё и так понятно. — Что будет, если я соглашусь?.. — Тебя отпустят. Устроим показательное слушание, докажем твою непричастность к «Грёзам» и закроем дело. — А Забини? Поттер фыркает. — Да на кой нам сдался этот шут гороховый... — А если я откажусь, Поттер?.. — Тебя отпустят, — всё так же безмятежно пожимает плечами он, вглядываясь в моё лицо, на котором всё-таки проступает удивление. — Это предложение, а не сделка, Малфой. Вместо прощания он вкладывает мне в руку магловский карманный фонарик и портал — точилку для карандашей, и, тяжело развернувшись, снова скрывается в переходах церкви. Путь из хосписа Святого Фомы обратно в камеру неисповедим, путь долог. В лицо дует ветер, я бреду в полутьме по неизвестным улочкам, под ногами вихрится и извивается змеями позёмка, собственная тень, раздвоенная от фонарей по обе стороны дороги, мерцает и дрожит на молочно-фарфоровом, чистом снегу. Наверху всё тот же месяц, только скрытый наполовину лёгкими полосками облаков, опустился ближе к горизонту, звёзд не видно. Лёгкие покалывает морозный воздух, и при ходьбе от каждого вдоха горло внутри обдаёт холодом. Кругом чернильно-фиолетовая, мрачная темень, жители легли спать — светится лишь одно окно на всей улице. А я иду... возвращаюсь в камеру, не решаясь активировать портал — жадно глотая ночную свободу и кутаясь в полотно с причудливыми узорами, сложившееся из нитей судьбы, иду с зажатой в руке точилкой. Настоящее сердце знает и чувствует многое. Оно знает — Драко Малфой ещё увидит Кэтлин, и она обязательно расскажет ему, что видит в своих фантазиях. Путь неисповедим, путь невозвратно долог, путь — пьян.