Заклятие луны

      Волны ударялись о скалы, с шелестом и шипением грязно-белой пены отступая назад, проскальзывая между трещин и омывая растущие бурые и мутно-зеленые водоросли. В воздухе пахло солью и влагой, а из узкой пещеры, расположенной в трещине скалы, утопающей в море, несло затхлостью и сырой землей. Волны вновь накатили, облизывая прохладой мои босые ноги, ссадины на которых слегка защипало. Находясь в этом месте создается впечатление, будто ты последнее живое существо на земле. Словно бы за пределами этой скалы более нет ничего и никого, а ты выпал из мира, которому и не был нужен. Да, скорее я сейчас чувствовал себя так, точно угодил в некую пространственную ловушку и, если попытаюсь выбраться, то ничего не получится – невидимый барьер у выхода преградит мне путь. Может быть, так и есть? Ведь за эти дни я не пытался выйти из этой пещеры.       Да, я понимаю, что веду себя как ребенок, но!.. Проклятие. А все из-за Аматерасу. Почему он просто не оставит нас в покое? Жил бы себе и жил, ведь они не лезут к нему, не донимают и не пытаются сблизиться. Я так и вовсе давно понял и, главное принял, что он меня ненавидит и я для него отброс и не больше чем раздражающий своей безвкусицей предмет интерьера. Но нет, самому Аматерасу неймется, он даже сюда притащился и вместо того, чтобы просто игнорировать нас, изводит всеми способами. Я прикрыл глаза, откидываясь на спину. Я не хочу возвращаться. Только от одной мысли, чтобы увидеть их всех меня начинает трясти от ярости. По обыкновению принято считать, о, я знаю, что подобные чувства присущи лишь женщинам, а мужчинам, да и тем более таким, вроде меня, они не ведомы, оттого эти эмоции грызут меня еще сильнее, впиваясь в разум подобно острым клешням.       Резко выдохнув и вновь сев, я открыл глаза. Невыносимо. Едва я закрывал их, так сразу и видел ухмыляющееся лицо Аматерасу, который с глумливым смехом отдает камень-звездочет ошарашенной Юи, красочно и издевательски описывая, что я специально его достал, да еще и поиздевавшись, насколько этот минерал редок и как трудно было его добыть. А значит, это было сделано не просто так. Не знаю, какая реакция была у Юи, я попросту трусливо сбежал, точно мальчишка. Теперь даже не знаю, за что мне больше стыдно: за камень или собственный побег. И все же, я физически не мог оставаться там дольше, нечто из глубины моей сущности гнало меня прочь. И вот теперь я уже какие сутки пропадаю на этом заброшенном клочке берега, пытаясь унять шторм в душе, окружающим меня штилем на море. И в самом деле, будто затишье перед грозой. Я всегда любил то состояние, когда мир будто погружается в вязкую пустоту, а в воздухе ощущается запах приближающейся бури. В такие мгновения я чувствовал себя действительно счастливым и свободным. Чувствовал себя в своей стихии.       Откинувшись на мокрый песок, поморщился, устраиваясь удобнее. Одна их составляющих близких отношений – воспоминания. Хорошие, веселые, согревающие душу воспоминания, которые зажигают улыбку на ваших лицах даже после трудностей и печальных времен. Есть ли такие воспоминания у нас с братом? Не думаю. По крайней мере, так сразу в голову ничего не приходит. Лишь тоска и однообразие будней. Цукуеми был для меня подобен солнцу в жизни, хотя… Хотя ему и в самом деле подходит быть луной. Есть люди подобные солнцу, такие же яркие и приходящие в твою жизнь огненной вспышкой и жаром, приходящие со светом, страстью, звонким смехом. Но есть и другие. Есть те, кто подобны луне. Они не будут шумными и амбициозными, активными и заводящими, не будут громкими, чтобы их всегда было слышно. Они не походят на вихрь, что врывается в твою жизнь, переворачивая все вверх дном, нет, совсем нет. Они робкие и тихие, их голос, мягкий и мелодичный, почти никогда не слышно, они предпочитают находиться рядом, но все-таки чуть поодаль, никак не вмешиваясь в твою жизнь, но ты понимаешь в какое-то мгновение, что их тихое присутствие бесценно.       Цукуеми – человек луны. Только вот в моей жизни он был так же, как она, холоден и равнодушен, тогда как мне казалось, я для него важен. У луны две стороны.       Я не хочу покидать академию, не разобравшись в нашей тьме. Да, оковы можно сорвать, но я сомневаюсь, что это является гарантом нашего понимания и переосмысления отношений и жизни. А я желаю именно этого. Не хочу возвращаться в тот мир и ту жизнь, которую мы вели до прихода сюда. В этот мрак и душевный холод, стискивающий легкие, тогда как ты пытаешься найти мерзким ощущениям оправдания извне. Сколько можно убегать? Мы – боги. Мы живем фактически вечность по человеческим меркам, наш груз воспоминаний весомее и нам куда как дольше придется с ним идти. Так не проще ли его сбросить? Человек может прожить жизнь во лжи, таща свою ношу и убеждая себя в сотканных им же иллюзиях, а после умереть. И его страдания закончатся.       Но когда умру я, если даже еще не начал жить? Как долго мне еще тащить эту ложь, пытаясь убедить себя, что все у нас замечательно, а виновник всех проблем – Аматерасу? Пора просто признать, что нет у нас никакой семьи. Мы все чужие друг другу, а Цукуеми лишь тихо терпит меня, да и всех окружающих. Он слишком привык быть один. Ему так спокойнее? Его все раздражают? Или же он просто не умеет чувствовать? Именно такое впечатление и складывается, когда смотришь на него. И я встал придумывать его безжизненному взгляду оправдания. Устал искать несуществующие причины его холодности и замкнутости, которые бы успокоили мою душу и убедили меня, что в действительности, где-то глубоко в душе Цукуеми дорожит моим присутствием в его жизни. Сколько ни ври – правда останется неизменной. И убегать от нее больше не имеет смысла.       Вот только, как теперь жить дальше? Как принять тот факт, что вернувшись, я останусь абсолютно один? Мне придется вновь скрыться в промозглом мраке океана, навсегда отрезав себя от мира и остальных богов. Однако… если вдуматься, разве было когда-то иначе? Я ведь всегда был один. Даже после того, как в моей жизни появился Цукуеми, я все равно оставался одиноким. Вот только никак не желал признавать этой паскудной правды, цепляясь за собственные детские фантазии, так прочно укоренившиеся в душе, что до сих пор я принимал их за правду. И пора этому положить конец. Выдохнув, я приподнялся, садясь и устремляя взгляд в далекие отблески солнца на ровной глади моря. Боги часто осуждают людей за их чрезмерную увлеченность мечтами, погруженность в выстроенные ими же иллюзии, однако сами ничуть не лучше них.       Только вот мне в любом случае придется вернуться, хоть я и не против провести на этом клочке песка до конца обучения. И, к слову, очевидно, мне и не придется задаваться вопросом, что делать дальше, потому что с большой долей вероятности я выпуститься из академии не смогу. Оковы прочно держатся на мне, а сам я лишь все глубже и глубже погрязаю во тьму своей души и совсем не вижу, как из нее выбраться, а тем более понять и принять. Да и что принять? То, что мы с братом чужие друг другу? Что нет у нас ни семьи, ни важных воспоминаний? Ничерта нет! Это и есть моя тьма? Но разве станет мне легче, если я разрушу свои иллюзии? Мне было хорошо с ними, я чувствовал себя счастливым, защищенным, а главное – нужным. А теперь что? Сижу здесь, загрызаемый собственными мыслями и чувствами изнутри, понимая, что в действительности я лишь жалкий отброс, прицепившийся к брату и не желающий ничего видеть дальше своего глупого носа. Тошно. От себя тошно. От Зевса тошно и от этого места тошно. Когда я обращусь в статую, мои чувства останутся со мной? Пожалуй, это и есть ад: навсегда оказаться в плену собственных эмоций, не в силах что-то изменить.       Вздрогнул.       А может быть, именно это Зевс и имел в виду, суля превратить нас в каменные статуи, если мы не справимся с экзаменом? Ведь по сути, если мы не сможем изменить себя, то останемся в плену у собственной тьмы, будто запертые в камень. И сколько ни бейся, его уже будет невозможно разбить, потому что со временем, с каждой попыткой что-то изменить и ее крахом, камень становится тверже, облепляя тебя, точно очень прочная скорлупа. И однажды получится так, что изнутри ты уже не сможешь ее сломать. И останется лишь полностью отдаться мраку. Люди приписывают аду множество характеристик и пыток, в основном делая уклон на физическую боль, однако в действительности ад – это твои собственные чувства и воспоминания, которые невозможно ни изменить, ни скрыться от них. В истинном аду нет ничего кроме вечного мрака, пустоты, холода и одиночества. И боли. Ты будто вечность падаешь через все свои грехи вновь и вновь. И конца этому нет.       Так что, может статься, именно такое наказание нас и ждет.       И что же делать мне? Смириться или попытаться бороться? А может быть, я и тут допускаю ошибку? Ведь помимо этого есть множество других вариантов, самый простой, но вместе с тем и самый тяжелый – поговорить с братом и все решить, а не строить опять сплошные догадки, основанные исключительно на моих чувствах и тревоге, на моей боли и обидах. А я снова рассматриваю лишь единственно игнорирование или агрессию. Только вот все равно я считаю, Зевс требует от нас слишком много и поступает жестоко, заставляя ломать самих себя и сталкиваться с болью, которой мы старательно избегали на протяжении наших жизней. Когда-нибудь, может сложится, что мы скажем Богу грома огромное спасибо, однако сейчас мне его скорее в клочья порвать хочется, нежели осыпать признательностью и благодарностью. И пока я вижу лишь то, что моя жизнь, как и я сам, разрушена.       А брат…       Услышав шаги за спиной, я порывисто вскочил и обернулся, тут же свирепо сжав кулаки, когда мой взгляд натолкнулся на невозмутимо изучающего меня Аматерасу. Вот же неугомонный ублюдок! Божественная сила внутри меня бушевала, норовя вновь разломать оковы и прибить беловолосую гниду, чтобы даже следа не осталось. А надменность и едва заметная тень насмешки и превосходства на лице Аматерасу приводили меня в окончательно бешенство. Как же я всегда ненавидел его самодовольную рожу и гадкую улыбочку. Если он ненавидит нас с братом, то почему бы ему просто не отцепиться от нас, не игнорировать и не вычеркнуть из своей жизни, так нет же, он при каждом подворачивающемся случае лезет к нам! Почему ему просто не оставить нас в покое?! Ногти до боли впились в кожу ладоней. Я ведь просто хотел спокойной жизни, хотел, чтобы у нас была семья и теплые воспоминания, чтобы мы были опорой друг другу, ведь у нас больше никого нет.       Наверное, проблема в том, что этого хотел лишь я один.       – Почему ты прячешься здесь, Сусаноо? – негромко спросил Аматерасу, заставив меня заскрипеть зубами от злости. Он еще и издеваться смеет?! Или действительно такой тупой? – Возвращайся. Все ждут тебя.       Равно выдохнув, я сорвался с места и, даже еще не до конца осознав свои действия, с размаху залепил кулаком в скулу Аматерасу. Удар отбросил его, и парень рухнул на песок, тонкими пальцами касаясь покрасневшей щеки, а после поднимая на меня какой-то странный взгляд. Спокойный и вдумчивый. Без доли тех эмоций, которые я всегда видел в его глазах. Этот взгляд, будто проникал под одежду, кожу, душу, стараясь добраться до самой моей сути. Холодные мурашки пошли по коже, и я машинально отступил на шаг назад, отводя взгляд в сторону. Реакция Аматерасу заставила меня стушеваться. Я ожидал злости и упреков, но никак не печального взгляда, которым тот до сих пор продолжал смотреть на меня.       – Помнишь папоротник, японский чистоуст? Ты очень любил его, когда был маленьким. Особенно с соусом и кунжутом, – с едва заметной залегшей в уголки губ полуулыбкой внезапно произнес Аматерасу, заставив меня ощутимо вздрогнуть. Устроившись удобнее, он устремил взгляд на золотисто-голубую дымку горизонта, мечтательно полуприкрыв глаза. – Было бы прекрасно снова отправиться в лес на его поиски, правда, Сусаноо? – юноша вздохнул. – Ты злишься на меня, что я приехал сюда? Почему ты так яро противишься моему присутствию в твоей жизни?       И эти слова заставили меня вновь взорваться.       – Злюсь? – сжимая кулаки, я вновь повернулся к нему, желая испепелить его одним лишь взглядом. – Ты удивляешься, что я злюсь на тебя?! Всегда ты только и делал, что доводил моего брата, всегда смотрел на нас свысока и мешал нашей жизни! Это из-за тебя брат стал таким! Придирки, придирки, придирки – вот единственное, что он от тебя видел! Если ты сам помешанный на долге и работе, то незачем было подавлять брата до своего уровня! Из-за тебя он теперь никогда не улыбается, постоянно истязая себя до изнеможения в попытке быть идеальным! – голос сорвался на хрипоту, но я продолжал кричать, вымещая на Аматерасу всю, копившуюся десятилетиями боль. Вероятно, я не раз повторялся, перескакивал через время и события, а порой, может статься, и вовсе говорил несвязно, но за все это время Бог солнца не пытался прервать меня, лишь молча слушая.       Аматерасу долго и внимательно смотрел на меня, прежде чем заговорить.       – Вот значит, как ты это видишь, – наконец произнес он, а после с глухим смешком шумно вздохнул. – Кажется, я вел себя неправильно, – он сказал это с тоской или мне показалось? – Я и в самом деле сильно ревновал тебя, – неловко усмехнулся Аматерасу, вогнав меня своими словами в ступор. – Прости, Сусаноо, что я не мог помочь вам, когда вы с братом так нуждались в поддержке. Но… Я никогда не ненавидел тебя Такеру. Лишь сильно ревновал к Цукуеми, которого ты так обожал. Потому злился и срывался на нем, точно несносный ребенок. Признаю, это было глупо. Но я чувствовал огромную вину, что из-за дел не смог уделить вам должное внимание, однако как часто бывает, поговорить с тобой мне духу не хватало. Прости меня, Сусаноо, я…       Закончить ему не дал гулкий грохот взрыва, донесшийся со стороны нашего лагеря и ударная волна, сметшая часть леса и поднявшая на море тревожные волны. Песок и мусор засыпали нас, забиваясь в нос и рот, заставляя закашляться. Но куда сильнее засаднило в груди от мерзкого, сковывающего ощущения беды.