Дети Луны

Когда все собрались в доме Генриетты, их ожидал небольшой сюрприз от девочки, которая обожала потчевать своих друзей какой-нибудь выходкой всякий раз, когда они оказывались у неё в гостях. На этот раз она приберегла для них стихи Оскара Уайльда - книжицу в большой красивой обложке, которая она начала читать им вслух сразу же, как они только вошли. Комната была заполнена дымом благовоний, горели чёрные свечи, в хрустальном черепе догорали сигареты, которыми Генриетта заранее запаслась и теперь курила одну за одной. Тусклый свет встроенных в укромные уголки красноватых ламп вырывал из темноты плакаты известных готических групп, от которых Генриетта была в восторге и о которых не переставала говорить своим тяжёлым на подъём приятелям, ставя исполнителей в пример и в назидание готам. Дескать, они в свои шестнадцать достигли немалых вершин, а вот Майкл, к примеру, только и мечтает о том, чтобы разучить хотя бы простецкие гитарные рифы. Пит, отвалившись на одну из подушек, расшитых узором в виде паутины, вертел в руках безделушку в форме гроба, в которую Генриетта вставила фотографию их четвёрки. Гробик был красив, по краю вились странного вида растения, крышечка его открывалась нажатием маленького, ювелирной работы черепка в изголовье, и Пит долго рассматривал это чудо, то открывая, то закрывая сувенир. - Нравится? - спросила Генриетта, включая погромче музыку, чтобы заглушить доносящийся со стороны кухни концерт поп-дивы. - Ещё бы! - Пит смотрел на Генриетту и пытался понять, что она чувствовала, когда решила сделать вот такой вот презент в честь их прибытия. Пит часто рассматривал Генриетту как сложную задачу, хотя Генриетта и была проста порой, как три копейки, хотя в волнениях общественной жизни её то и дело затягивало в какой-нибудь водоворот, из которого она всё же исхитрялась выходить во всём блеске своего готического великолепия. Она всегда была и оставалась верной своим принципам. Фиркли примостился на краешке кровати, от которой исходили ароматы полыни и лаванды: этой кроватью с балдахином Генриетта гордилась, поскольку та была сделана на заказ, а уж сколько времени она выбирала чёрные покрывала и чёрную кружевную накидку, затканную рисунком в виде пентаграммы, оставалось тайной, во всяком случае, долгие две недели после ремонта в их доме она не запускала готов к себе в гости, и все тусовались на старых трубах или на школьном дворе. Только однажды Майклу пришла в голову идея посетить заброшенные склады, в которых, хотя и было довольно атмосферно, всё же было не совсем уютно и сильно ветрено для возможного насеста готической тусовки. Со складов открывался удивительный вид на природу, угасающую и готовящуюся к зиме, но потолочные балки были покрыты крупными трещинами и готовы были вот-вот размозжить неосторожному гостю череп. Поэтому готы, сделав на память пару-тройку снимков на фоне изрисованной стены, разведя костёр и скурив пару пачек "Мальборо", свалили оттуда, оставив строение доживать свой век в гордом одиночестве. "Если, конечно, у зданий есть своя гордость", - заметила Генриетта. "У всех старинных мест есть свой дух", - серьёзно ответил ей Пит, убирая со лба взмокшие после их исследований крашеные волосы. Теперь всё вернулось на круги своя. Комната Генриетты была идеальным местом для "осенних созерцаний", - так окрестил из излюбленное времяпрепровождение идеолог готов Майкл. С недавних пор они взяли в привычку рассматривать альбом старых фотографий, которых скопилось довольно много с момента возникновения их сборища. Они не уместились в одну папку, и Генриетта вкрепила их в несколько небольших, предварительно оформив эти альбомы изящными виньетками - судя по изумительному совершенству отделки этих раритетов, трудилась она не один день. Генриетта вообще много труда вкладывала в свои творения, они висели у неё везде, закрывая порой плакаты с музыкантами - над столом, где были налеплены друг на друга памятные снимки с мест её временного пребывания, на стенах, над кроватью, даже на потолке - как, например, изображение лунного затмения, зловеще глядящего на входящих флюоресцентным диском багрового цвета. - Ахха, гляди, вот уёба, - ткнул Майкл в одну из фотографий, на которой мистер Маки пытается отобрать у отчаянно сопротивляющегося Фиркли ошейник и пентаграмму, висевшую на шее последнего тяжким грузом. - Помните, что он там лопотал? "Ошейники носить в школу опасно, п`нятненько?", "Школа - это не клуб дьяволопоклонников, п`нятненько?". Генриетта, это ты, что ли, успела щелкануть? - Не, это Пит. Он сидел с айфоном Фиркли, когда Маки подвалил к нему, - лениво отозвалась Генриетта, теребя большую плюшевую кошку со светящимися глазами. Глаза начинали светиться, а кошка - громко мяукать и шипеть, стоило только дёрнуть её за хвост. Вообще комната Генриетты напоминала храм сатанистов - во всяком случае, так завили бы те, кто впервые увидел её изнутри. Она была заклеена светящимися обоями, заставлена всякими диковинными штуковинами типа ваз с засушенными чёрными розами, фонарями Джека и масками с Филиппин. Повсюду валялись странные и непонятного назначения вещи - жертвенные ножи с символикой планет, пентакли с магическими знаками, сушёные головы животных и чучела птиц. В углу стоял столик с клетками для чёрного хомяка и большой чёрной крысы с водянистыми красными глазами. Крыса была злобная и никого к себе не подпускала, даже Фиркли, который никогда не забывал принести ей какое-нибудь - всегда новое - угощение. Генриетта повысила голос, делая почти крещендо на распеве особо музыкального рефрена стиха, стяжав у друзей бурные овации. Ей нравилось читать вслух своих любимых поэтов, равно как и нравилось извлекать из органа особые, невиданные доселе созвучия: она усердно упражнялась, и эти упражнения, вкупе с врождёнными способностями к искусству вскоре дали свои плоды. Когда она завершала чтение, в комнату постучали. - Генриетта, деточка, - свет из коридора высветил силуэт матери Генритетты, - Вы можете сегодня сидеть тут, сколько вам вздумается. Мы с папой посовещались и решили, что вы можете даже попить пиво в комнате, если только захотите. - Да, в прошлый раз вы разрешили нам поиграть в снежки под окном, - ворчливо отозвалась девочка, не любившая, когда её неожиданно прерывали. - А вышло - сама знаешь, как. По правде говоря, готы вовсе не играли в снежки, как думали родители Генриетты, а пытались распить потрвешок под окнами комнаты её мамаши, в результате чего перегар, который внесла Генриетта с собой в родные пенаты, были признаны родителями как отклонения от нормы одного из них, и дело закончилось семейными разборками с рукоприкладством и расшатанными нервами дочери, которая с тех пор зареклась пить что-то алкогольное ближе, чем на километр от дома. - Выдумщица ты моя, что ты такое говоришь! - проворковала мамаша, предусмотрительно закрывая за собой в дверь, чтобы не стать мишенью для подушки, которой Генриетта запустила в неё. - Розы - это осколки рая, - блаженно протянул Пит, вдыхая еле слышный аромат засушенных самой Генриеттой цветов - флористика была одним из любимейших её увлечений. Пит любил наблюдать за её священнодействиями, когда они, отвлекаясь от дополнительных занятий, разбирали коллекцию её живых и полузасохших "цыпочек", как называла Генриетта фиалки и гортензии, готовившиеся "отойти в иной мир". Генриетта была девушкой и многогранной, и скромной, поэтому о её личности в школе ходили самые разные слухи, которые она сама подпитывала забавы ради новыми сплетнями, запускаемыми ею в школьном туалете для девочек. Так опытный механик смазывает механизм своей молотильной машины. Она сама часто перемывала кости Питу - для того, чтобы, как ей казалось, у парня были преимущества, порождаемые популярностью, однако она не понимала до конца, что часто это приносило ему только вред. К Питу привыкли в школе, на него почти не обращали внимания, только иногда его звали "Господином Дракулой" или "Графом Смертью", что порой раздражало Пита, ибо он не хотел походить на Майкла Маковски даже отдалённо. Новенькие несмышлёные девчушки интересовались странным, загадочным пареньком, однако быстро теряли к нему интерес, пугаясь его странных увлечений и едкого чёрного юмора, его грубоватых шуток и его депрессий, которыми он упивался в одиночестве, быстро уставая от потока идей новоприбывших. Стоит уточнить, что Пит был наименее замкнут из всех остальных, довольно вежлив, быть может, поэтому новенькие тянулись к нему, чувствуя его сострадательную натуру, а, поскольку он сидел один за задних партах, подсаживались к нему. Пит часто удивлял их, равно как и учителей, глубиной познаний в отдельных областях различных предметов, но в других сферах, как, например, в истории или биологии, был полнейшим профаном, к тому же его безразличие ко всему окружающему принималось за лень, и вскоре от него отступались, а некоторые особо придирчивые учителя, жертвы традиционной педагогики, и вовсе считали его неблагополучным ребёнком. Однако Пит, не теряя духа, проверял и перепроверял контрольные по математике своей новой подопечной, и отворачивался к окну, погружаясь в свои раздумья или просматривая новый роман Энн Райс или ужастики Роберта Стайна - его оставшуюся с детства страсть - в то время, когда мистер Маки разжёвывал очередной урок алгебры недалёким и туповатым ученикам. Он не замечал, что в это время Генриетта, обычно сидевшая и погрузившаяся в музыку, рассматривала его со старательностью политика, корпящего над новым законом, и её безумно забавляли его конопушки и фиолетовые кеды, неизменно торчащие из под парты, как и выпирающие костлявые лопатки. Один раз, когда Майкл заболел, а Фрикли остался после школы отрабатывать провинность и дожидаться родителей, которых вызвали для разговора о его неуспеваемости, Пит решил проводить Генриетту до дома. Обычно Генриетта возвращалась домой одна после посиделок, и её провожали всей компанией. А Питу предоставилась удачная возможность побыть с ней наедине. Подкурив от сигареты Генриетты, торчащей из мундштука как ядовитая игла в бамбуковой трубке индейца-папуаса, он заговорил с ней о музыке - излюбленной теме девочки. - Скажи, как ты считаешь, первый альбом "Bauhaus" лучше или хуже последних их работ? Его самого интересовала эта тема уже давно, поскольку иногда Питу казалось, что у него совсем нет музыкального вкуса и тех необъятных познаний, которыми владела Генриетта, периодически высылающая статьи по сравнительному музыковедению и обзору готических новинок в школьную газету (она, в общем-то, не посещала, а на тех из них, когда она, тупо уставившись в одну точку, просидела по нескольку часов кряду, она практически всегда специально опаздывала). - Ты что, ебанулся совсем? - видимо было, что Генриетту задел за живое этот вопрос, хотя Майкл и не понимал, почему. - Разумеется, они неплохо начали. В принципе, они нравятся мне вообще, но старое доброе никогда не будет забыто... Генриетта набрала по пути букет из кленовых листьев. Розовые вечерние огни падали на её лицо, листья большими рваными пятнами золотели на фоне её чёрных одеяний. Пит хотел спросить у неё ещё что-то, но девочка опередила его, всунув в его ухо наушник. Пока Пит слушал завывания неизвестной ему ещё тогда готической исполнительницы, Генриетта незаметно для себя улыбалась. Ей было приятно отдельное внимание к ней её давнего приятеля. Когда ночью, уединившись под балдахином своей кровати и перебирая дневные впечатления, она всерьёз задумалась о том, может ли между ней и Питом возникнуть что-то большее, чем просто дружба, но она, вдохнув побольше воздуха, который, судя по её стихам, часто терзал её лёгкие, она призвала свой разум к рассудительности, и пришла к выводу, что этот мрачноватый тип, такой застенчивый и нелюдимый, простой и открытый порой для их компании, однако, их каждодневным выкрутасам, может претендовать лишь на роль её приятеля. Она дорожила этими отношениями, равно как и Пит, не рискуя переводить их из дружеских в любовные, и потом долго раскаивалась, понимая, что мимо неё прошла лучшая любовь её жизни. Но тогда она была юна, весь мир, несмотря на те чёрные краски, которыми она его раскрасила, лежал перед ней; ощущения и предчувствия казались ей более важными, чем непосредственное чувство, она растворялась в высоком искусстве и жертвовала только в себе и только для себя, жила только этими упоительными фантазиями, которые рождались в её воспалённом мозгу долгими лунными ночами. Порой она возвращалась к этому вопросу, когда оказывалась одна на кладбище, чтобы поразмышлять о вечном, но ароматы увядающей природы, скошенной пожелтевшей травы и недавно прошедшего дождя убаюкивали её разум, и она откладывала на потом то, что терзало её сердце сильней, чем жизнь. Пит в это время грустил, печалился о неземном, ему так не хватало чего-то, что он никак не мог выразить, затачивая по вечерам свой карандаш и пытаясь изобразить на бумаге то, что чувствовал. Быть может, то, что рождалось в душе каждого из них по отдельности, в совокупности своей и можно было назвать первым настоящим чувством, но судьбы решили иначе, и каждый из них вот уже второй год жил, хороня под спудом дней прекрасное, незамутнённое состояние, удивительное в своей чистоте хотя бы потому, что оно не привело их обоих к падению. Так была чиста их дружба с Майклом, с которым они вразвалочку, обнявшись, едва волоча ноги и немного перепив, бродили по заброшенным районам города в поисках новых впечатлений. Всё то, что горело тогда в ночи, угасло невозвратимо, и память о тех днях жгла воспоминаниями радости и стыда - даже за самые мелкие прегрешения - когда они повзрослели, и панцирь их жизни стал непробиваемым для чувств иной природы, вроде той, которая была частью их натуры в те безмятежные деньки и которая была утеряна безвозвратно. Но это уже несколько иная история. Так, держа на расстоянии своего друга, который видел, как Генриетта расцветает, как наливается соком, как бутон диковинного цветка, как становятся округлыми её груди, которые она любила подчёркивать порой глубоким декольте и крупными подвесками или, наоборот, скрывать под вычурными воротниками из перьев и воланов, девочка любила наблюдать за ним. Он тоже менялся: исчезла подростковая угловатость, он вытянулся, стал стройнее. Теперь ему ещё больше шли чёрные балахоны, подчёркивающие его подтянутость и какое-то утончённое изящество, которое Генриетта тщилась и не могла найти в других ребятах её возраста и постарше. Конопушки украшали его лицо, делая его более жизненным, более близким её стандартам красоты. Если бы оно было бледное, с тенями под глазами, с ввалившимися щеками - таким было лицо Майкла - его юношеская красота побледнела бы. Но, щемящая душу простота Пита, которая так нравилась Генриетте, которой не на ком было вместить свою материнскую заботу, его длинные пальцы с красивыми ногтями и неизменная, ухоженная причёска - несколько старомодная, но не лишённая экзотичности, бросающая вечный вызов тем, кто по скудости души попытается посягнуть на внутреннюю свободу её носителя, очень привлекали её. Можно было сказать, что Генриетта видела чувство эстетической оценки в своём друге. И часто она пыталась передать на бумаге особый изгиб его позы или тонкий, скуластый профиль, но не могла - Пит то отворачивался, а то мистер Маки обращался с ней со своими неизменными комментариями касательно её внешнего вида. - Таак, чёрное - это цвет неуверенности, п`нятненько? Это цвет одиночества, скорби и тоски. Носить его девочке вашего возраста не пристало, п`нятненько? - Да п`нятненько, п`нятненько, - довольно точно передала Генриетта интонации школьного психолога, проводившего дополнительные занятия для тех, кому была интересна эта дисциплина. Пит посещал эти занятия сначала ради интереса, а потом - так, механически, по привычке, чтобы, как он выражался, "компенсировать недостаток образованности". "Вот уж не думала, что он комплексует по этому поводу", - размышляла про себя девочка. Однако она оставалась с ним заодно, чтобы понять его, по возможности, и чтобы полюбоваться. Она боялась, что когда-нибудь она лишится этой возможности, и хотела запечатлеть в памяти эти важные для неё минуты. Как оказалось, она была проницательней и мудрей многих,кто торопился закончить школу побыстрей и обрести так называемую "свободу". Касательно свободы она долго размышляла и справлялась по отдельным аспектам этого вопроса у Майкла, которого философия увлекла в последних классах школы, и к которому, вопреки возмущению Генриетты, он пытался приобщить ещё и Фиркли. - Он не достоин быть готом, если не разбирается в основах того, что направлено против конформизма! - парировал Майкл. - Он ещё ребёнок! Дай ему спокойно учить кучу всего, что задают ему эти твои конформисты! Тема конформизма давно сидела у всех готов в кишках - так часто они её мусолили, хотя они и использовали этот термин, чтобы отделить себя от других хотя бы формально, чаще они обсуждали сочинения Шопенгауэра, к которому пристрастился Майкл и которого он неизменно притаскивал с собой в их забегаловку и читал за слоновьей дозой кофе. В таких размышлениях оба провели часть сентября. Когда Генриетта поняла, что она питает к Питу слабость, она пыталась пресечь слабость свою, но у неё ничего не получилось, и она оставила эти попытки свести к минимуму свои дружеские проявления. Она ещё ценила дружбу, и не хотела расстаться со своими мечтами, пока не придёт для этого подходящее время. А планы и мечты Генриетты скакали впереди её раздумий о будущем. Будучи занята почти круглые сутки, она выкраивала время для того, чтобы питать себя сознательными фантазиями. Она собрала у себя в гардеробе целый набор готических выходных платьев и аксессуаров, чтобы быть на высоте положения всякий раз, когда к ней пытались прикопаться касательно её внешнего вида. Она выбрала стиль "вамп" для того, чтобы удачно скомпоновать необычные, непохожие на кукольные детали своего имиджа с оригинальным и необычным обликом, определившим её самовыражение. Она весьма гармонично выражала себя, с этим не могли смириться многие куклы и фифы школы Южного парка, видя в ней свою потенциальную, хотя и весьма скромную соперницу, и на Хэллоуин все копировали костюм Генриетты, что не могло не раздражать последнюю. А Хэллоуин неотвратимо приближался. После последней посиделки у Генриетты компания готов собиралась на кладбище с двумя литрами вискаря и термосом с кофе. Этот "выход в свет", как неизменно называл Пит прогулки на погосте, приравнивая созерцание некрополя к светской тусовке, оставил в его памяти только отдельные фразы стихотворений Россетти и тихое мерцание свеч в темноте: Генриетта поместила чёрные, толстые огарки в специальные подсвечники, чтобы огонь не гас под пронизывающим октябрьским ветром. Проснувшись поутру, Пит обнаружил Фиркли, подкуривающего сигарету зажигалкой (опять же в виде гроба) Генриетты, и низкое небо, затянутое хмурыми дождливыми тучами. Эта картинка - Фиркли с зажигалкой и спящие Майкл с Генриеттой на фоне унылых покосившихся крестов, старые склепы прошлого века и небольшая часовня с нарисованной на двери пентаграммой (авторство этого шедевра вандализма осталось неизвестным, хотя всё свалили на готов, но, не сумев ничего доказать, школьный психолог с тёткой из надзора за культурой вынуждены были их отпустить) - осталась в памяти Пита до самого декабря, когда он с друзьями пришёл на кладбище ещё раз, только уже с другой целью. Помнил он ещё и фразу Генриетты, бросившей что-то вроде: "А, блядь, где я?", когда, протерев глаза, она обнаружила себя лежащей на каменной плите. Секунду спустя, вспомнив вчерашнюю попойку, на которой все признавались друг другу в вечной верности в любви и дружбе, она почесала затылок, выбив на нём премилый хохолок, и сообщила, что сегодня им в школу идти не придётся. На вопрос Фиркли о том, как они будут отчитываться перед преподавателями, она ответила, что попытается наплести про грипп и про то, как они случайно заразились им, когда пили из одной чашки в кофейне. Да, кофейня была единственным местом, где Пит мог почувствовать себя непринуждённо и расслабиться. Официантка привыкла к их стандартным заказам, и иногда молча приносила им кофейник, судя по всему, махнув рукой на попытки их "исправления". В этой кофейне все становились как будто бы ближе друг к другу, и очень часто самые лучшие слова, которые когда-либо слышал Пит, произносились именно там, да и лучшие стихи Пита сочинялись именно за этим столом с грязными разводами, с этого места с видом на автостоянку и в отсутствие посетителей за соседними столиками, отшатывающимися всякий раз при виде их компании - по вечерам они старались производить как можно более зловещее впечатление.