Our Solemn Hour

I don't know what we're doing, I don't know what we've done. But the fire is coming, So I think we should run.

Возьми меня за руку, Рубен. Уцепись своей крохотной ручкой за ребро ладони, и я вдруг подумаю, что этот пахнущий теплом, но уродливый комочек не так уж плох. Отними у меня родителей требовательным криком – мне же не жалко, а Лаура совсем-совсем самостоятельная. Освоившись с руками, в восторге дергай за свешенные в колыбель темные пряди. А я буду гадать, принесли ли тебя весенние аисты или стряхнул с облаков чудный ангел. Назови меня по имени впервые, смешно сжевав букву «р», шагни навстречу, и я стану неразумной Мод, что приютила ужасную виверну у себя и оплакивала ее, а не сожженных до угольков людей. И я буду платить заботой в ответ на эту, детскую и привязчивую. Ты совсем бледный и зыбкий, словно призрак. Выплескиваю на тебя краски своей души, стараясь окрасить счастьем, но времени у меня было тогда так мало, так мало. Если бы я знала! Возьми меня за руку, Рубен, и пронеси вниз сквозь серебряную нить паутинок и пугающий скрип половиц. Наверху, в освещенной солнцем комнате мы будем смеяться над золотыми бабочками, а в темноте дышать пыльными страницами. Я буду скрывать свой страх и улыбаться, приглаживая крылья своей быстро растущей виверне. Это ведь был осознанный выбор, братик? Я знаю мир за высокой оградой особняка, а ты еще так мал и бледен. Матушка все боится за тебя и кормит на завтрак острыми пулями-пилюлями. Мир за высокой оградой особняка – мальчишки деревни, ловящие золотых бабочек за крылья и соскребающие с них волшебную пыльцу. А потом наблюдающие, как несчастное насекомое униженно ползет по земле. Возьми меня за руку, Рубен, и я поверю тебе, отбросив сомнения. Закрою глаза в бессильной ярости, когда ты будешь плакать, зарывшись в мои волосы. Внутри меня будет разгораться что-то страшное и невыносимое, разбивающее отцовский сервиз и изрыгающее грубые слова. Не стала ли горгоной и я сама? Возьми меня за руки, и мы закружимся в солнечных лепестках, в поле подсолнухов, которое только наше теперь – понимаешь? Ты вдруг перестанешь быть слабым и прозрачным, как дома. Под гнетом тяжелого потолка, отцовского взгляда. Позволь отвести тебя в амбар, пахнущий теплым сеном и уютом, угостить утащенными с кухни «кусками», как выражается мама. Я спрячусь, сдерживая щекотку смеха и буду слушать, как ты зовешь меня по имени. Но что, подскажи мне, брат, мы сделали плохого? Почему огонь, который я развожу для нуждающихся в тепле, вдруг обернулся мне врагом? Вцепись в мои руки, Рубен, моя виверна с опаленными до костей крыльями, и я передам тебя цветкам солнца, что кружат около амбара. Пусть они подхватят тебя, бесценный брат, потушат огонь и проглотят твою боль. И я вдруг пойму: тебя больше не нужно спасать, не нужно отпугивать твои страхи. Я сгорю, бросившись в костер, разведенный не для нас, а для кого-то, кто не просил. Пусть я, но лишь бы не ты. Я выпускаю оперившегося птенца из гнезда, упустив тот момент, когда он в первый раз встал на крыло, не спросив моего разрешения. *** Боль. Больно. Мое горло забито стеклом и колется, разрывая шею вторым ртом, когда я кричу в ужасающе знакомую спину. Больно дышать и двигаться, словно с меня содрали всю кожу. А кто – я? Ты, ставший призраком для мира, разбиваешь зеркала и не позволяешь мне взглянуть на себя. Я больше не хочу ничего чувствовать. Не хочу сражаться. Не хочу гореть. Мне больно. Отыщи мое лицо среди спутанных волос. Возьми его щербатыми углями-пальцами, изрезанное стеклом, и скажи, что я по-прежнему красивая. И я поверю тебе, самоотверженно выбрасываясь в огонь, разожженный для тебя кем-то другим. А ты беги, Рубен, беги и спасайся. В этот несуразный мир, где на детях выжигают клеймо уродства за чужие грехи. Только напоследок возьми меня за руку, собранную из пепла, что осыпался с подошв детектива. И больше не отпускай.