Our Solemn Hour

Нет зрелища печальней на свете, поверьте, чем изуродованное дитя пред родителем. Они, родители, испуганно вскидывают руки, беспомощно оглядываются на тех, кто привел к ним их ненаглядное чадо. Разглядывают его и уверяют себя что, быть может, они ошиблись и все это – сон. А потом приходит смирение, ужасное в своей покорности. Матери плачут, отцы растерянно качают головами. А ребенок лишь смотрит куда-то вперед лишенными смысла глазами, все еще переживая страшные события. Рубена нашли уже вечером, как только приехали разбираться в причинах пожара. В амбаре не было особо важных вещей, но малейший протест мог перерасти во всеобщее восстание. Жаль, что поле подсолнухов, так любимое Лаурой, стало жертвой этих неразумных чудовищ. Как оказалось, не только поле. Эрнесто замер статуей самому себе, разглядывая что-то, безвольно разваленное в инвалидной коляске. Его сыну, как полагалось, оказали первую медицинскую помощь и хотели отправить в больницу – его раны были ужасающими. Но Викториано предостерег их первым делом привезти их сюда. Их. Тщательнейшим образом продуманный план разрушился, как рушится карточный домик от дуновения ветерка. Все: теперь не будет элитного интерната для одаренных детей, где из несуразного чудовища воспитают человека, не будет его прелестной дочери, ее слов, добрых жестов и белых кружев на свадьбе. Как сказать об этом жене? Что с ними теперь будет? Острая жалость к самому себе – за что истово верующему, честному Эрнесто такие мучения, - пронзила его и отчасти передалась и к сыну. Тому, что от него осталось. Ему вдруг вспомнилась крохотная рука спящего младенца, дергающаяся по направлению к щеке. Умиленный жест, невинный. Бедный, бедный. Что с ними стало! Мужчина нетвердо шагнул к маленькому человечку, сжавшемуся и уставившемуся в одну точку. Он еще горел. В последние моменты он перестал ощущать всякую боль и готовился к смерти, рыдая раскаленными углями – он и не думал, что его спасут. В наступившей напряженной тишине Рубен почувствовал, как отец быстро прикоснулся к его плечу - прикоснулся и тотчас отдернул руку. Обжегся отвращением. Это отрезвило его, как и сильный голос откуда-то сверху. - Рубен, что случилось с Лаурой, – это звучало не как вопрос. Слова падали на пол бессмыслицей, отец соскребал остатки светлых чувств. - Л…лаура. – отупело повторил священное имя мальчишка, вспоминая крики, доносящиеся откуда-то сверху. Он нашел в себе силы поднять голову – тело ощущалось, как не родное. Боль стала привычной, забирая все силы. Он не смог выдавить больше ни звука, ни слез. Его подбородок и щеки пылали, ног Рубен не чувствовал вовсе. Эрнесто отшатнулся от сына. Его люди рядом твердили, что мальчика нужно срочно госпитализировать, пока не стало поздно. Но мужчина, вне себя от горя и ярости, не видел в обугленном обрубке сына: чужое, которое не примут, существо было перед ним и запоздало моргало, вздрагивая. Если бы не самообладание, не богобоязненность, если бы не разумный взгляд на вещи, свойственный характеру старшего Викториано, он бы в припадке вытряхнул его из дому – с подобными ранами это являлось…милосердием. Даже со своими скудными знаниями Эрнесто понимал, что его сын никогда не станет прежним. Его сына…больше нет. Это как с болезненной опухолью, за которой нужен уход, но на вид ее показывать невозможно. Да, именно так и будет. Только так он спасет жену, себя. - В подвалы его. Обработайте, сделайте все, что нужно. Немедленно. Мне нужно…нужно сообщить Беатрис. – медленно произнес Герр Викториано, больше не смотря на сына. Он и не взглянул на того в последний раз, уходя от собственного провала. Рубен растерянно смотрел ему вслед, подслеповато щурясь. Осмысленно блеснули его глаза уже в темноте. Мальчик до этого был словно оглушенным – ничего не чувствовал, когда прикасались к кратерам на коже. Не плакал, не звал мать и сестру. Он вообще ничего выражал, что напугало даже жалеющую прислугу. Просто случилось ужасное – душа маленького Рубена обуглилась вместе с телом. Каморка в подвалах предназначалась для прислуги – казалось бы. Но откуда такая тяжелая дверь на замке? Дома аристократов таят в себе множество секретов. Теплый свет от ламп пугал мальчишку: слишком рыжий, слишком яркий. Младший Викториано постепенно начал осознавать себя. Его взгляд заскользил по неказистым стенам, по жалкому убранству. По запертой двери. Разум его пылал так же, как и тело несколькими часами ранее. «Почему меня заперли тут?» «Мама, ты ведь придешь?» «Больно. Больно. Больно!» Рубен решил, что тут какая-то ошибка. Лаура не могла умереть. Его не могли тут оставить. Особенно после того, как отец... Слез для того, чтобы остудить душу, у него не осталось, в ушах еще стоял звук удаляющихся шагов, и изможденному мальчишке вдруг стало так плохо, что, неуклюже склонившись набок, он уснул прямо в своей коляске. Жгучим и яростным кошмаром. Очнулся он с криком – и ничего не изменилось. Не было нежных материнских утешений, не витал в комнате тонкий запах лилий, было лишь это морозящее чувство отвращения. Пахло паленым. Рубен, дрожа плечами и пересиливая сковывающую его боль, вывалился из коляски. Его ужасало то, что он совершает, но нужно было сказать, что произошла ошибка, что с ним случилось нечто ужасное. «Не оставляйте меня с этим запахом». Бинты надежно скрывали от него правду. Пачкались, когда он волок ноги бесполезным пластом за собою. Сквозь щель под дверью пробивался свет и только благодаря ему мальчик увидел свои руки. Их не стали забинтовывать сильно, чтобы он не потерял способность двигать руками. Рубен некоторое время разглядывал отчего-то черные пальцы, как нечто инородное. «Ожог. Я читал об этом…» Такими слабыми руками дверь не расцарапаешь, но он упрямо провел ногтями по холодному дереву. Раздался не тот звук, который издает человеческая плоть. - Откройте… У него вдруг возникла странная мысль, робким крылом коснувшись пылающего разума: его спрятали, чтобы не видеть. Как что-то мерзкое, портящее картину. Как сорняки в цветущем саду… Нет, нет! Они бы так не поступили! Рубен сдавленно завыл, цепляясь своими ныне ненавистными руками в голову, ощущая мерзкие прикосновения собственных наждачных пальцев, скручиваясь от невыносимого пожара где-то внутри. Когда его утром застали в той же позе, то обнаружили в руках вырванные клочья светлых волос. Тех, что остались.

***

Крики раздавались первую ночь. И последующую тоже. Через некоторое время, и они затихли. У Рубена просто не осталось больше сил перекрикивать кружевные, ангельские ноты Моцарта этажом выше. Страшная мысль, осознание, не давало ему покоя. У него-то и не осталось сил на что-то иное, кроме как на размышления. Однажды Эрнесто отважился спуститься в подвалы и поперхнулся: он попал в Ад. Он ощущал его - как сотни игл, вонзившихся в тело. Пронзает физически осязаемая боль, но жизненно важные точки нетронуты. Но он прошел мимо, не зная, что за ним следило существо по ту сторону двери. Блестело влажными полумесяцами глаз в темноте. Рубен, последний раз Рубен, привалился к расцарапанной, окровавленной двери щекой и разрыдался. Тоже в последний раз. "С глаз долой - из сердца вон, да, папа?"