И дольше века длится день

Вопреки всем привычным сюжетам, я просыпаюсь не в окружении толпы друзей и родственников, пытающихся прорваться в палату и громко вещающих о своей неземной ко мне любви, а в одиночестве. В комнате тихо, как в могиле, и даже тише, наверное, потому что окна плотно закрыты, а двери и стены, скорее всего, звуконепроницаемые. Отсюда не слышно ни разговоров, ни топота в коридоре, ничего. Я чуть прикрываю глаза. На улице день в разгаре, солнце нещадно бьет в окно, заливая все приятным теплым светом. Я внимательно рассматриваю летающие и крутящиеся в воздухе частички пыли. Такая маленькая вселенная, а представить мир без нее невозможно. С трудом поднимаю руку, провожу ею по воздуху, разгоняя пылинки в сторону. Они, словно испугавшись, разлетаются, пытаясь обогнуть мою ладонь. Я помимо воли начинаю улыбаться. Кажется, я очень сильно ударился головой. У меня вырывается зевок, хотя, судя по всему, проспал я довольно долго. Затем поворачиваюсь на бок и замираю. И, нет, дело совсем не в том, что тумбочка завалена горой открыток, цветов и сладостей. Прямо как в фильмах. Нет. Я осознаю, что что-то не так. Совсем не так. Медленно обвожу комнату обеспокоенным взглядом. Комната как комната. Помимо кровати и тумбочки, здесь только две табуретки в углу, да маленький комод напротив, рядом с которым стоит горшок с причудливым раскидистым деревцем. Все будто светится золотом. Но эта простая и понятная для меня красота отходит на задний план. Я почти шестым чувством ощущаю, что что-то неправильно. Нервы на пределе, чувства обострились. Я тщательно пытаюсь найти причины нарастающего страха. Но их нет. И в попытке избавиться от них, я тянусь к открыткам. Мое тело словно деревянное. Движения резки и неуклюжи. Я едва не падаю с кровати, в последний момент удерживаясь за край тумбочки. Открытки летят на пол, а за ними ваза. Я инстинктивно сжимаюсь и зажмуриваю один глаз, в ожидании громкого звука разлетающегося по полу стекла. И тут до меня, наконец, доходит, что именно было неправильно. Ваза встречается с твердой поверхностью, как в замедленной съемке. Осколки, переливаясь на солнце, усыпают пол. Но звука нет. Я ничего не слышу. С глухо бьющимся сердцем, чей стук уже не отдается в ушах, я сажусь на кровати, сминая белую простынь. По спине струятся капельки пота, противно холодя кожу. Я сглатываю. Так страшно мне не было еще никогда в жизни. Мне хочется свернуться калачиком, уйти в себя, забыться. Я поджимаю колени, утыкаюсь обвязанным бинтом лбом в кровать, закрывая уши ладонями, и начинаю кричать. Я кричу все, что придет в голову. Обвиняю, матерюсь, молю. Прошу, чтобы мне включили звук, потому что мне страшно-страшно-страшно. Я напрягаю голосовые связки, чувствуя, как они на пределе начинают дрожать. Но ни один звук не способен прорваться сквозь ватную мягкую тишину. Неестественную. Я хватаюсь за голову. Сейчас совсем не стыдно плакать. Пусть и горько, пусть и навзрыд, не по-мужски, но кто сказал, что мы тоже не имеем права на эту слабость? А я чувствую себя слабым. Очень слабым, словно все соки выжали. Без слуха я ничтожество. Я просто никто. Именно это я кричу, громко, наверное, уже хрипло. Меня не могут остановить ни санитары в белой хлопковой форме, ни Рейта, ни даже Кай, который с легкостью обыгрывает всех нас в борьбе на руках. И лишь когда доктор указывает мне на шприц с такой острой иглой, что я не могу как следует рассмотреть ее конец, я утихаю. Я ненавижу уколы с самого детства, и старый страх прорастает над новым, заставляя прийти в себя. Мне пытаются что-то сказать, но я мотаю головой и закрываю глаза. Уже все равно, честное слово. *** Не знаю, сколько я нахожусь в этой больнице. Неделю? Месяц? Всю жизнь? День сменяется ночью, и наоборот, а я все так же продолжаю лежать на кровати и бессмысленно смотреть в окно. На моих коленях лежит интерактивная доска – мой основной способ общения. Я наизусть знаю почерки моего лечащего врача, ухаживающих за мной медсестер. Почерк парней тоже, конечно. Уруха зашел ко мне раз или два, без Аоя. Последний ходит чаще, но с количеством визитов Кая и Рейты ему не сравниться. Кай сидит иногда по несколько часов. И за все это время не произносит ни слова, только пишет. Он довольно мрачен в последние дни, и мне отчаянно хочется спросить, что с ним, но я не могу. Простыми буквами не передать всю мою тревогу и волнение. Рейта же практически не пишет. Забывая о моем недуге, он непрестанно болтает, но я не сержусь. Мне интересно следить за тем, как он меняется в лице. Как на губах расцветает добродушная улыбка, как он щурит глаза или же хмурится, потирая образовавшуюся сердитую складочку между бровями. Я пытаюсь читать по губам, угадывать слова. И только Рейта мне помогает. Я уже знаю довольно много слов, но недостаточно, чтобы говорить обо всем. Сам я обычно молчу. Пока Рейта не начинает меня тормошить и требовательно заглядывать мне в рот. В такие моменты он непременно повторяет одну и ту же фразу. «Я хочу, чтобы ты говорил». И мне приходится. Правда, иногда желание Рейты поговорить плавно перетекает в желание послушать мое пение, и я не могу отказать. Врач утверждает, что болезнь временная. Объяснять подробности не хочет – долго слишком. Но мне без разницы. Учитывая, что я тогда, в туалете, неслабо ударился головой, довольно просто додумать все остальное. Впрочем, это меня тоже волнует мало. Чем дольше я ничего не слышу, тем сильнее становится страх того, что мой слух уже никогда не восстановится. *** Еще пара дней позади, и сегодня в гостях опять Рейта. Не передать словами, как я ему рад. Когда он рядом, страх притупляется, и я вновь ощущаю привычные человеческие эмоции. Рейта машет мне рукой и садится на край кровати. В его руках пакет, и он начинает доставать из него всякую всячину, начиная от упаковки мармелада и заканчивая толстенной мангой. Он непрерывно говорит, и я, внимательно смотря на его губы, различаю слова «машина» и «пробки, а еще через десяток – «прости» и «рад». Я улыбаюсь и киваю. Говорю, что тоже рад, и лицо Рейты моментально просветляется. Я хлопаю по кровати рядом с собой. Рейта сомневается, вижу по глазам. То ли ему неудобно залазить на кровать в одежде, то ли он меня стесняется, но я хлопаю настойчивее, и он сдается. Стаскивает с себя кроссовки, садится поближе. Я открываю мангу, и мы погружаемся в недолгое молчание. Перелистывая страницу, я начинаю петь, чувствуя плечо Рейты, его тепло и поддержку. Мне хочется сказать спасибо, но я просто пою, зная, что он поймет и так. После первого куплета по моим щекам начинают литься слезы. Я склоняю голову. Отросшие волосы скрывают лицо, но слезы капают на белую бумагу и ладонь Рейты. Он вздрагивает, заглядывает мне в лицо. Потом осторожно высвобождает из моих рук мангу и откладывает ее. Я сижу, не шевелясь. Петь больше не хочется. Я чувствую такое опустошение, будто из меня сделали чучело, неспособное мыслить, говорить, двигаться, дышать. Я вдруг думаю, что как было бы неплохо сейчас умереть, и после осознания этой мысли приглушенные страхи накрывают меня с головой вновь. Я обхватываю себя руками и почти не верю, когда Рейта делает то же самое. Его руки горячие, и сам он как обогреватель, живой и теплый. Я прижимаюсь к нему, дрожа, утыкаюсь носом в шею и плачу. Бормочу что-то несуразное. Воспринимать на слух свои слова не могу, а мысли так путаются, что становится непонятно, какие их них я озвучиваю. Рейта еще крепче обхватывает меня руками, прижимает к груди, туда, где бьется сердце. Я льну к этому стуку, к этой чудесной силе, наполняющей меня жизнью, прошу прощения за слезы и даже не думаю сопротивляться, когда Рейта с непривычно серьезным взглядом стирает с моего лица дорожки слез. Его губы так близко, что это уже почти опасно. В растерянности я смотрю Рейте в глаза, но не вижу ответного взгляда – они закрыты. И дыхание Акиры опаляет мне лицо, заставляет дышать глубже и говорить спасибо еще чаще. Когда его губы начинают скользить по моим, я замолкаю. Поцелуем это назвать нельзя, просто соприкосновение. Мягкое, ненавязчивое, наивное, как будто бы впервые, когда толком не знаешь, что и как нужно делать. Я снова, в последний раз, произношу почти волшебное «спасибо» и поудобнее устраиваюсь в чужих объятиях. И на сей раз, когда я засыпаю, страхи засыпают вместе со мной. *** Через неделю я начинаю слышать. И мне кажется, что я в жизни еще не чувствовал такого невероятного облегчения и такой глупой всепоглощающей радости. Мне хочется петь, плясать, говорить о чем-то ненужном, швыряться подушками, и смеяться, смеяться до бесконечности. Сначала я ощущаю легкое потрясение. После почти месяца давящей на уши тишины я могу слышать свой голос. Пусть с перебоями, словно звук морской волны, которая то шумит где-то далеко-далеко, то подходит к самому берегу. Пусть. Главное, что я слышу. И это событие неспособно омрачить даже ссора с Рейтой. Странно, но после нашего «недопоцелуя» я жду и считаю секунды, словно зная – обязательно всплывет эта тема. Вроде бы, ничего важного для него, и ничего шокирующего – для меня. Но губы отчего-то до сих пор пахнут клубникой. И когда я ему об этом говорю, уйдя слишком глубоко в себя, он хмурится, встает и уходит. Я, не шевелясь, сижу в своем плетеном кресле – Рейта зашел ко мне на чай, и я могу позволить себе сидеть в любимой позе, скрестив ноги и откинувшись на твердую спинку. А через пару минут Акира возвращается еще более хмурый и сосредоточенный. У меня возникает ощущение, что такого Рейту не знает никто. Слишком он настоящий. Он мнется, переступает с ноги на ногу и все хочет что-то сказать. Я мысленно молю его быть осторожнее, не заходить слишком далеко и не портить и без того не самые лучшие ныне отношения в группе. Но эгоизм Рейты расцветает в нем не вовремя. Он говорит медленно и по слогам – никто не знает, что мой слух уже стал почти прежним. - Слушай, я просто хотел тебя утешить. Руки, я не хочу, чтобы ты подумал… Что-то не то. Я пожимаю плечами. Он просто не хочет вникать в произошедшее. Зачем? Да на каждом углу лучшие друзья просто так целуют друг друга в губы, а потом засыпают в обнимку! Подумаешь, мелочь какая. - Я и не подумал. Я просто решил, что так будет правильнее. Сложности никому не нужны. Тем более, мне. Урухи с головой хватает. Он вообще сам из себя одна большая сложность. Так что… Подумаешь, минус сто килограммов нежности. Не привыкать засыпать в обнимку с одеялом. - Ру… - Ой, ну прекрати. Делаешь из мухи слона, - слова до того лживые, что горло начинает саднить. Противно до невозможности. Вот я и стал одним из них. Добро пожаловать в мир людей, Руки! Учись, черт возьми, врать. Им, всем, себе, каждому. - Я… пойду. Извини, еще надо в магазин заехать и… - Да-да. Я даже не оборачиваюсь на звук захлопывающейся двери. *** Поговори со мной. Обернись. Поговори. Прекрати же, мать твою, виснуть на нем, словно девушка легкого поведения, завлекающая потенциального клиента! Я со всей злостью, на которую способен в данный момент, ударяю кулаком по дивану. Звук смягчен, понятное дело, а мне хочется слышать что-нибудь похожее на звон стекла или треск дерева. Что угодно, лишь бы он обратил внимания. Черта с два. Куда ему до мира, если рядом Аой. Непередаваемо добрый и нежный, красивый и чувственный, невозмутимый и непосредственный Аой. Коренастый Руки с кучей комплексов, с нервозом и каким-то особым умением все усложнять здесь и рядом не стоит, понятное дело. К слову о нервозе. Вспоминаю о таблетках, прописанных доктором. Выпить бы, да только куда я их дел. Следующие пару минут проходят в тщетных попытках найти упаковку с капсулами, но все напрасно. Наконец, закрадывается смутное сомнение, что они еще с прошлой недели валяются в соседней комнате. Той, где я заснул почти полтора месяца назад. Где Рейта за меня заступился и… Стоп. Не думать о Рейте. А лучше вообще не думать. В принципе. Способность к размышлению однажды погубит человечество, вот увидите. Выскальзываю за дверь, игнорируя целующихся Уруху и Аоя. И Кай, как назло, куда-то запропастился, оставив меня наедине с этими… голубками. Я думаю, хуже ничего быть не может. Однако ошибаюсь. Дверь в комнату приоткрыта, и оттуда доносятся голоса. Я замираю, едва коснувшись ладонью дверной ручки. Напоминаю себе, что подслушивать нехорошо, и тут же обращаюсь в слух. - …в покое! Ты понимаешь японский язык, или нет?! Бог мой. Я едва узнал его голос. Почему? Да потом что Кай его в жизни никогда так не повышал. - Не понимаю. - Тогда объясняю еще раз. Иди к черту, Рейта. Я уже устал. Сначала Ашия, теперь это. Сколько мне еще терпеть? - Кай, я могу объяснить… - Объяснял уже, спасибо, больше не надо. И я тебе уже все сказала. Можно, не буду повторять? - Кай… Я вижу, как Рейта пытается схватить Кая за запястья, но тот с силой вырывает руку и, окинув басиста гневным взглядом, мчится к двери. Я едва успеваю отступить в сторону, и это явно спасает мне жизнь. В нынешнем состоянии Кай вряд ли бы меня заметил. К слову, он и не замечает. Просто пролетает мимо, что-то бурча под нос. Распахнувшаяся дверь уже не скрывает меня, и я спиной ощущаю взгляд Рейты. Такой пристальный, что волосы на затылке встают дыбом. Я вовремя вспоминаю, что так и не сказал о вернувшемся почти в полной мере слухе, и моментально делаю ошарашенное лицо. - Что случилось? Рейта вздыхает и как-то неохотно отвечает: - Ничего. Просто… слегка поругались. - А., - даже не знаю, что сказать в таком случае. Чувствую себя виноватым. Глупо. Вроде, должно быть обидно, что у Рейты уже есть кто-то, с кем он может выяснять отношения, но не люблю, когда ссорятся из-за меня. А мне ужасно хочется спросить, откуда Кай узнал о том поцелуе? Но я, конечно, не спрошу. - Надеюсь, вы помиритесь? - Да, конечно. - Хорошо. - А ты… - Я за таблетками. Забыл. В столе. - Понятно. Я пойду. И ты не задерживайся. Кая сейчас лучше лишний раз не злить. - Да. Я смотрю в спину скрывающегося за соседней дверью Рейты, потом прислоняюсь к стене и как-то инстинктивно обхватываю себя руками. Чувствую себя так, будто меня погрузили в огромную ванну концентрированного одиночества. А сверху посыпали порошком тоски и жалости к самому себе. *** Больше Рейта не приглашает меня в боулинг, он забыл про тренажерный зал и старается на меня лишний раз не смотреть. Мне хочется подойти и, опустив глаза в пол, попросить прощения. Но я не стану, остались еще ошметки гордости. Поэтому я сижу над чистым листком тетради и, держа карандаш дрожащей рукой, пытаюсь придумать хотя бы первую строчку, но в голове какой-то туман, и ничего путного в нее не приходит. Я все думаю, что же будет дальше. Наверное, Кай с Рейтой помирятся и снова будут вместе, не скрывая собственных отношений. Уруха так же останется для меня просто Урухой, старым другом и приятелем. А еще старой любовью, уже поутихшей, но по-прежнему сжимающей сердце. И каждое утро он будет приезжать в студию на машине Аоя, и только Аой будет называть его по имени. Пройдет время, и мне все надоест. Группа распадется. А может, они найдут нового вокалиста, куда лучше прежнего, и забудут о маленьком незаметном человечке по имени Таканори Матсумото. А я… Что я? А я не знаю. Наверное, в этой истории я уже не буду играть никакой роли. Я поджимаю губы, чувствуя, как текут по лицу слезы от того, насколько ярким и правдивым мне кажется такой расклад. И спрашиваю себя, а есть ли смысл писать новую песню? Снова смотрю на чистый листок тетради. И понимаю, что нет. Откладываю карандаш. Поднимаюсь с дивана, не трудясь вытереть слезы. Под провожающие меня удивленные взгляды настраивающих инструменты ребят хватаю куртку и выхожу. На улице дождь, будто погода чувствует мое настроение. Холодные капли разбиваются о лицо. Ресницы слипаются, губы влажные. Но становится чуточку легче, словно эти капли смывают с меня тоску. Я не ловлю такси и решаю идти домой пешком, и неважно, что тащиться нужно через почти три квартала. Чертов автомобиль обливает мне грязью с ног до головы. Я показываю ему фак, но ругаться лень. Хочется только одного – чтобы эта дорога и этот дождь никогда не кончались. Чтобы все проблемы остались там, в идиотской студии, с четырьмя людьми. Однако на сердце тяжело, а на душе скребут кошки. И когда я возвращаюсь домой, то приходится выпить порядочное количество снотворного, чтобы, наконец, уснуть. Утро встречает меня головной болью. Прижимая ладонь ко лбу, я сонно матерюсь. На телефоне четырнадцать пропущенных. Я вдруг вспоминаю, что ушел из студии прямо посреди репетиции, никому ничего не сказав, и ощущаю смутное удовлетворение. Чашка кофе не бодрит, зато еще сильнее начинает болеть голова. Я не собираюсь ехать в студию. Нет. Больше не нужно. Лучше сразу все прекратить, пока все это не закончилось скандалом или чем-то еще, куда более неприятным. Я решаю съездить к своему доктору, давно у него не был. Раньше перспектива полтора часа сидеть на мягком диване, попивая горячий чай, и изливать душу перед другим человеком казалась ужасной. Сейчас мне нестерпимо этого хочется. Я устал слушать других. Мое сердце тоже требует права голоса. Я одеваюсь и почти лечу на встречу, предупредив доктора о своем визите по телефону. *** В первые в жизни выхожу из медцентра в слезах. Доктору пришлось меня долго успокаивать и молча протягивать салфетки. Тогда я чувствовал облегчение. Сейчас – стыд, но уже поздно что-либо менять. Разговор действует на меня несколько умиротворяюще, как и таблетки. И я снова чувствую смертельную усталость и непреодолимое желание поспать. Дома я, не раздеваясь и лишь кое-как стащив ботинки, валюсь на кровать и снова проваливаюсь в спасительную тьму. А когда просыпаюсь, на дворе уже стоит завтра, солнечное и ясное. И на телефоне я вновь обнаруживаю пропущенные звонки, теперь уже двадцать три. Репетиция, понятное дело, снова пропущена, и на часах половина третьего. Возникает чувство дежавю, но его вытесняет привычная апатия. Я лежу, раскинув руки и ноги, словно морская звезда, выброшенная на берег. Погибающая. Час, два, три. Не имеет значения. Ничто уже не имеет значения. Я ничего не хочу и никому ничего не должен. Я звезда. А все звезды рано или поздно гаснут. Лучше рано. Жаль, конечно, что без лишнего трагизма, но на него уже нет никаких сил. Я звезда.