Путь свой в никуда из ниоткуда Так пройдем, не вспомнив ни ком, © Пикник «Цветок ненастья»
. Осталось немного до осуществления… плана? Нет, план — это для нормальных. Намерения. До осуществления этого. Но… Она устала. Не описать, насколько она устала. Устала играть по их правилам. Устала от жизни. Устала от безысходности. А приходилось идти дальше и дальше, тянуть из себя жилы, последние силы. Иначе никак. Умереть просто, а надо жить. Но как бы хотелось остановиться, забыться, забыть все противоречия, все неразрешимые тупики. Но невозможно. И надо было жить с этой усталостью, виться, точно вытертый флаг, на ветру своей судьбы. Есть сильнее мыслей ощущения. Есть сильнее смысла стремления. Флаг. Красный или синий. Синий или красный. Выбирать прекрасно. Выбирать ужасно. — Как будто я еще должна выбирать! Но скоро обещало закончиться…I can't show you any more The things I've learned from you Cause life just took you away
Осталось только пополнить запас патронов и гранат, и можно было приступать к осуществлению плана. Безумного плана. — Знаете, что такое безумие… Безумие — это… Ха-ха… Опять только твои слова. Будь ты проклят, — она смеялась, но без радости, скорее просто кривила рот, скорее насмехалась над собой. Теперь. Джунгли плыли над головой плотным покровом изумрудной листвы, а под ногами расстилался ковер из короткоживущих сочных трав. Природа казалась вечной, хотя ее выжигали, ее уничтожали, над ней тоже глумились, как и над всем живым на этом острове, над друг другом, над собой. А человек так мало выдерживал, а человек так хрупок, человек — бамбук на ветру: когда-то поет флейтой сякухати, когда-то прорастает молодыми заостренными побегами через привязанного пленника. Человек слишком редко умеет петь, все больше прорастать. Здесь так всегда. Она вот уже давно потеряла понимание, что значит «петь», умея только «прорастать». Что осталось ей? Ничего. Или же… Только автомат через плечо и тянущий к земле своей тяжестью истрепанный бронежилет. Больше ничего. Может быть, ее уже вовсе и не стало. — Что ты имел в виду в своем безумии? Но, ч*рт бы тебя побрал, ты был слишком прав! Я теперь ничем не лучше. Я — это ты. Будь ты проклят… Вернись… Будь проклят, вернись… Будь ты проклят! Только вернись… — бормотала она, бредя через джунгли острова к ближайшему аванпосту.Don't play games with the ones who love you Cause I hear a voice who says: I love you… I'll kill you…
Один образ преследовал ее, мучил, вкраплялся в ее сознание бредовыми видениями. Образ врага, к которому оказалась устремлена вся ее ненависть. Но вот только сейчас она начала сомневаться, ненависть ли это? Если ненависть, значит, она ощущала себя живой только ненавидя. Да, ненависть, ведь он убил Оливера, но только друзья предавали, а враг сдержал обещание. Он столько раз ее убивал, что постепенно она решила: живой быть лучше.And dying is teaching us how to live
Раньше. Все было раньше. Помнится, раньше, еще на большой земле, она даже иногда носила платья. Нет, платья она не носила, уж очень нелепо они на ней смотрелись. Чаще цветные спортивные костюмы. Что все это за странные слова? Теперь на ней красовалась порванная истрепанная майка-тельняшка и свободные мужские камуфляжные штаны с коричневыми армейскими сапогами. Невесть что на вид, наверняка уже и вшей занесли и еще какую-нибудь неведомую дрянь. Зато удобно, чтобы выживать здесь. Где здесь? Там. Здесь. Сейчас. На острове. Только жара тропиков нещадно жгла снаружи, только разложение души разрывало изнутри. Неужели этой душе было суждено вот так исчезнуть? Распасться. Что-то же еще держало ее, что-то… Помнится, там, на большой земле, она видела снег и каталась на лыжах. Кто такой снег? Что такое лыжи? «Лы-жи». Какое-то странное слово отзвуками в больном сознании. Лыжные палки, лыжный костюм, дорожка, старт. Финиш! Какое страшное слово. И не ощущалось его значение. Только истинная суть пронзала. Вот случился тотальный финиш всего. Нет, не сейчас, чуть ранее. Она все брела через джунгли и вышла к аванпосту, над которым реял синий флаг с изображением белого дерева — символ народа ракьят, это древнее дерево росло в проклятом зиккурате. За жестяным забором аванпоста стояли разбросанные постройки из контейнеров и горбыля: штаб, склад оружия и еще пару нежилых домишек разного оборонительного назначения. «Свои» принимали ее, пропускали, не спрашивая, они уже знали ее в лицо. — Привет, друг! — помахала ей охрана аванпоста, который носил странное название «Дом Старого Нека», находился возле реки, недалеко от Цитадели Рук Пойнта, где-то рядом с тем местом, где Джейс впервые встретилась с Дейзи после их побега. Откуда охрана ее знала? Неужели вновь возвращалось к людям доверие? С тех пор, как уничтожили зло. Джейс не сопротивлялась, заходила, первым делом она снимала с себя бронежилет, который не раз спасал ей жизнь, бессильно кидала его в местном штабе аванпоста, потом бездумно хватала что-то из глиняного горшка с едой, жевала красный перец, плевалась, понимая, что во рту все жжет, потом догадывалась, что это острая приправа, искала что-нибудь более подходящее в пищу. Затем спрашивала, есть ли патроны, которые они могли бы ей отдать, обычно один-два удавалось добыть, больше не давали, она потихоньку пополняла и копила боеприпасы. Прямо на глазах воинов. А они-то даже не спрашивали, зачем ей патроны, зачем гранаты. А она замыслила это… О, да! Это должно было осуществиться уже скоро. Это… Все из-за него, все ради него. Все за месть ему, все ради мести за него.Look into the mirror of your soul Love and hate are one in all Sacrifice turns to revenge and believe me.
Отдыхала, измотанная долгим пробегом в бронежилете… Дремала на выцветшем полосатом матраце, слушая звон мух, что отдавал далеким эхом жуткого свиста падавших с неба снарядов. Хорошо, что у Хойта не было военных самолетов, артиллерии и танков, а то не выжил бы никто. Он бы сравнял остров с землей, да засадил бы потом коноплей, перепаханную кровью почву. Но вот все завершилось, осталась одна Цитра. Вспоминался командир отряда, который знал Вааса, верно говоривший, что жрица не всегда права. Что, если она вообще давно сошла с ума от своих колдовских зелий, настоянных на тех же наркотиках? Так и Вааса подсадили, видимо, когда он начал с духами говорить. А потом обвинили в предательстве. С этой-то стороны все просто, все опасно. Но что он говорил, насчет того, кто отнял веру? Вот и у Джейс практически отняли веру во чтобы то ни было… Она ждала рассвета, целый месяц к ней не являлось снов, она просто использовала любую возможность подремать в перерыве между дозором, штурмом, переездами. Теперь все завершалось и вновь что-то оттаивало в ней, женщина по имени Жанна просила покоя у воина-искупителя по имени Джейс, приходилось уговаривать себя подождать, еще немного. Женщина наконец нашла время вспомнить о том, кто есть она, прислушаться к себе. Уже месяц прошел, даже больше… Второй покатился, пока она набирала боеприпасы, заглянула в опустевший дом Герка, у него нашла веревку, ту самую, которую они брали с расчетом на то, что будут спасать Лизу с корабля. Не пригодилось. Веревка с крюком была, пистолет добыла. Джейс все надеялась отыскать винтовку с дротиками-транквилизаторами, ту самую, из которой ее подстрелил Ваас, точно леопарда. Но это оружие точно кануло вместе с главарем… Снова вспоминался он, его слова, их ночь, которая обернулась не просто порывом отчаяния. И Джейс не желала верить, чем еще… Но если… Женщина трясла головой в полусне, елозя волосами по продранной тряпице матраца. Неужели она? Неужели с ней? Так не бывает, всего одна ночь, случайно… Но не она первая, не она последняя. И, пожалуй, теперь она благодарила за это. Выжить бы только, сохранить бы…You'll see the face who'll say: I love you… I'll kill you… But I'll love you forever
А это что за образ в сознании? Неужели это ее лицо в раме коротких бесцветно-русых волос? Небольшие серые глаза, такие, что без подводки вообще невыразительны под бесформенными неаккуратными черными бровями на фоне веснушчатой кожи, длинного тонкого носа и слишком узких губ, где верхней почти нет, а нижняя оттопырена, как у жеребенка. Ныне на этом лице еще и шрамы красовались, наверное. Но она давно не натыкалась на зеркала, не замечала своего отражения в воде. У нее нет лица. У нее нет никакой внешности, у нее нет лица! А он назвал ее красивой… Ее руки… Перед казнью… Красивой. Все красивы… Абсолютно все… Есть его лицо со шрамом через пол-головы до левой брови, отпугивающее, летящее воспоминанием на нее. Тогда было не сбежать из-за веревок, а теперь от своих мыслей вообще никуда не деться. В обоих случаях выход — смерть. Но он же запрещал каждый раз умирать, каждый раз давал призрачный шанс, проверяя то ли ее, а то ли волю небес. И каждый раз что-то позволяло и заставляло выжить. Нет, была все-таки в этом цель, во всем содержались эти странные вести с небес… Умирать она еще не хотела, она вдруг поняла, что жизнь лучше смерти. Любая жизнь лучше любой смерти. И пусть бы все спорили с этим. Но ее это не волновало. Только везде теперь она видела повторение бессмысленных действий, люди не желали видеть дальше стены своего восприятия. Стоило только кому-то сказать хоть часть этого кода, хоть несколько слов: безумие, повторение… И вот снова в сознании восставали страшные зелено-карие глаза в обводе темных кругов, узкие испанские губы, точно с картин Гойи. Да… Герцогиня Альба — то еще воплощение зла! Даже коварство в их улыбках пересекалось. Откуда она знала эти картины? Видела где-то. Когда-то в прошлой жизни. И вот сейчас снова всплывали видения из прошлой жизни, вернее, грань того, что привело к жизни этой. Как река Стикс. — Будь ты проклят за то, что сделал со всеми нами, — шептала она и не знала, желает ли так действительно ему вечных несчастий или надсадно зовет его темный дух. Дух борьбы… Но она не могла сопротивляться сну, она была измучена, выпита до самого дна, выжжена дотла, казалось, настолько, что отдых не был уже необходим. Но нет, оказалось, что тело просило сна. Хоть пробуждения являлись мучительными, потому что во снах все еще являлись картины прошедшего, картины с большой земли. Мифической Большой Земли. А мир оборвался границами острова. Ведь казалось когда-то, будто есть еще что-то, кроме этой западни. Засыпая, она тихо выдохнула: — Орхидеи цветут… И сон сковал ее существо. Сон так похож на смерть. Но сон — это жизнь. Нет, не жизнь, но и не смерть. Но если бы только принес он хоть какой-то покой. Да, вот они, сны, все еще цветные, с каждым днем все более ненормальные, яркие, искаженные, скачущие страшными картинами, кричащими ртами, перекошенными лицами. Но на этот раз сон казался спокойным, виделось самое начало этой жизни за гранью. Они тогда еще не знали, что это грань, они не знали, что за пределами острова нет земли. Сон. Прошлая жизнь осталась во сне. Все осталось за гранью сна. Старый корабль, скучная ночь, свет прожектора. Друзья… Все живы. Все являлись к ней мертвые, все прощались, их уносил куда-то корабль, туда, за реку, в страну вечных сумерек. Она говорила с духами. Только Райли не видела среди них снова, будто он был живым, только в этот раз она лицезрела его смерть, видела кровь на лезвии ножа до того, как беспощадно выдворили прочь из святилища. И Ваас тоже не явился, будто не корабль его на тот свет увозил… На какой суд могла попасть его душа? .. Он желал переродиться, он хотел бы иной жизни, но уже ничто не позволяло, ни банда, ни племя, ни собственная гордыня, один выход — гибель. Джейс устало приоткрывала глаза перед рассветом. Она лежала в темноте, слегка удивленно проводя рукой вдоль живота… Страшно… Почему-то теперь она звала маму. Но мама осталась там, за гранью земли, которой нет. Кого звать? Оказывается, быть женщиной не легче, чем воином. Хранителем, а не разрушителем жизни. Проводила вдоль живота… Эти перекаченные в свое время тугие мышцы атлета, это тело воина. Для чего оно вообще? Только, чтобы проходить круговые трассы на лыжах, чтобы бежать через лес, лазать по деревьям и убивать людей… Неужели только для этого? Что, если нет? Она не верила, но знала. Как никогда она просила чуда у этой жизни. Одного чуда, единственного. Джунгли все забирали, но вот она — ничего не осталось. Наставало их время чем-то отплатить, она просила, она жертвовала собой, она становилась ими. Еще немного до осуществления плана, еще немного. А потом она пообещала, что выберется с острова любой ценой, не ради себя — ради Вааса. Но раньше нельзя. Потому что дух Райли просил справедливости. Или это ее дух… Вот уже около месяца она собирала всевозможное оружие, наведывалась еще раз к Герку в Бедтаун, освобожденный от пиратов, но не ставший менее злачным местечком. Контрабандист, как и обещал, уже покинул остров, наверное, осуществив свою затею, отправился на Тибет изобретать гарпунную пушку. В течение этого месяца Джейс постепенно понимала, почему Цитра хотела заставить убить Дитя Великана. Только зачем именно Райли? .. Он ведь не проливал крови, он ведь не стал убийцей. А она… Имела ли она вообще право на одно-единственное чудо? Страх жрицы становился понятным мало-помалу, ничтожнейший страх, суеверный. Отчего к ней возникала даже не ненависть, а презрение. Что ж… Может, существовал еще повод жить для одинокой странницы по имени Джейс. Только бы вынести это. Но в смерти Райли оказались повинны они все, сестра, жрица. И Ваас… Все, и только одна Цитра. И долг требовал мести. С рассветом странница уходила с очередного аванпоста, уезжала, потому что после изгнания пиратов остался и транспорт. Не сказать, что врагов всех истребили: кто мог, скоро сам покинул остров, ведь им больше ничего не светило, у них не было связей Хойта, платить им никто не стал. Оставались в лесах и у заброшенных поселков еще мелкие банды, но Джейс удавалось обходить их. Она решила, что стоит вернуться к Доктору Э. — единственному человеку, которого она знала, единственному, кто еще остался на острове. Он мог помочь, хотя бы посоветовать. Она понимала: нет никакого смысла покидать остров, потому что за пределами его ждала еще большая пустота, скорее всего, какое-нибудь незначительное нарушение уголовного кодекса от пережитого, психушка. И ничего. Здесь она была свободна. Уже свободна от всего, от таких понятий, как свой и чужой тоже. Когда повсюду были враги — все нормально. Если не уничтожать их — убьют тебя. Так она убила его, Вааса, она ни на миг не сомневалась. Только потом воспоминания вдруг стали преследовать ее, его слова, его образ, страшный образ. Она подносила ладони к лицу, нюхала их и удивлялась, почему они еще не пропахли кровью, она помнила кровь на своих руках. Но в тот миг она думала только об одном — выжить. И когда тебя пытаются убить, сострадания не остается. В тот миг рука не дрогнула. Еще один враг, не более. Только когда его глаза расширились… Но она тогда не то что не остановилась, тогда она наносила удар за ударом, пока не убедилась, что раны уж точно смертельные. Наверное. Она добивала его, как приходилось добивать раненых хищников. В зоопарках они такие милые и смешные, а в дикой природе так страшно услышать их рык у себя за спиной. И она добивала его, точно тигра, точно медведя. Она очень любила когда-то и тигров, и медведей, когда-то там, на большой земле. Там, где безопасно можно полюбить и то, что обычно несет опасность. С ним, наверное, произошло что-то подобное. Она восхищалась им, словно каким-то хищником, питая одновременно страшную неприязнь, восторг, смешанный с отвращением, раз за разом он нападал на нее, ей удавалось выжить. Но он являлся человеком.And someday we will have to say good bye But our spirit will survive.
И вот он был убит, ее рукой. Удар за ударом. Воспоминания об этом взгляде. Все это пришло позднее. Все это принесло обескураживающую пустоту. Хотя, нет… Стоп! Какой же удар за ударом?! Она ведь стреляла из пистолета, но отчего помнила четыре удара ножом, они снились ей в кошмарах каждую ночь, сковывая холодом, будто чужие воспоминания полезли в голову. Может, как говорили ракьят, она теперь тоже говорила с духами? Говорила. Но почему они тогда не помогали, не направляли? Но ведь духи — не Провидение, им неведомо, куда направлять. А если ее молитвы небо не услышало, то она вновь разучилась обращаться к нему, потому что наступает предел, после которого человек не способен уже на веру, наступала и ее точка невозвращения, из-за Цитры. Райли… Лиза, Дейзи, Оливер… Их образы преследовали, смешивались, деформировались, воспоминания путались, вымысел и реальность, сны и явь, она брела по краю, тотально ничто между адом земных и раем, но ближе к аду. И только образ Вааса маячил четко, яркий, единственный, кто все это время не солгал ей ни разу. Вернее, солгал один раз: «враги тоже могут предать», на то они и есть подлые враги. А он не предал. Да и врагом ли являлся? Врагом. Но если Цитра тоже враг, то по каким критериям различать добро и зло, своего и чужого? Да, она шла вместе с ракьят, ее не гнали, будто уже не совсем подчиняясь воле жрицы, ощущая свободу, уже надеясь на собственную силу, а не только на заступничество предков. Но Ваас… По-прежнему он оставался предателем племени, по-прежнему она не представляла, что произошло. По-прежнему не могла его ненавидеть. — Это же возмездие! Это возмездие! — твердила она себе. Но только если бы это помогало. Что-то болело до тошноты в душе, когда она бродила по этому острову. Его острову. И осознание, что он теперь навсегда останется с ней… Может, им обоим суждено было погибнуть и умереть, а, может, в том содержался упрямый замысел, последнее прощение его грехов. Она знала, что должна выжить. Ради него, убитого. — Да я тебя ненавидеть должна! — рычала она, укоряя себя за эту боль. Но теперь почему-то снова хотелось убить себя. И виной тому была не только его смерть. Джейс подъезжала к холму Доктора Эрнхардта, тяжело вспоминая то, что старик сделал с Дейзи, вернее, по просьбе Дейзи. Нелегко далось ему такое решение, не стоило его винить, и Джейс простила. Она всех прощала, умела прощать, не отравляя свою душу злобой. Только Цитру не могла, за всех… Но стоило только подняться на холм в надежде на помощь… Река с водопадом, пруд, беленый дом… И запустение, погром, побитая теплица, погнутые флюгера, следы пожара. Женщина остолбенела, выходя из машины, охваченная новой волной озноба. Рядом с домом уже оседала свежая могила… Так отняли последнего человека, которого она знала. Его убили «свои», стражи храма, скорее всего, потому что пираты всегда забирали деньги и ценные вещи, а стражи храма ничего не требовали, питались только словами их жрицы. За что убили? Просто так, старик мешался, конечно, за помощь пиратам могла настичь его «расплата», не считая того, что он и ракьят помогал подпольно. Может, у него было оружие или не было, может, оказал сопротивление, может, нет. Джейс увидела кровавые пятна в беседке и на белой двери, возле которой столько раз встречала помощь. Тогда-то совсем сломалось различение добра и зла, которое и так отсутствовало в этих проклятых джунглях. Самого доктора уже кто-то похоронил до нее, какой-то неравнодушный человек. Она забредала в дом, разрушенный, с перебитой посудой и перевернутой мебелью. Витражное окно раскололось, через него свет проникал теперь клоками, неровно, судорожно. Книги порвали, растоптали, оставив кровавые следы босых ног — наверняка стражи — будто в доме шла борьба. Доктор не сдался, себе на беду. Вырвали, помяли страницы старинных томов, только Китс, распахнувшись на последнем развороте, все еще взывал: «Люби всей сутью!». Но кого оставалось любить? Убили, отняли всех, кто заслуживал этого, даже тех, кто не заслуживал. Она почти возненавидела несчастного старика после смерти Дейзи, но теперь, видя, что его убили, Джейс обвела взглядом пространство дома, глянув в разбитое окно на небо, только подумала горестно: «Ты все-таки полетел. Мы будем летать… Мы будем летать. Вы теперь вместе. Вы все вместе. Одна я осталась зачем-то». Чем же он мог так помешать? Откуда в них взялся этот гнев? Что он им сделал? Полусумасшедший несчастный смешной старик. Неужели и правда ракьят? Но все указывало на них… Вдруг оказалось, что они такие же бандиты, как и пираты. Те, за кого она сражалась, думая, будто они чем-то лучше. Лучше лишь тем, что им оказалось выгодно не убивать ее. Может, лучше тем, что не ловили туристов, не торговали людьми. Да и все. Так же курили какие-то вещества, так же убивали тех, кто мешал, так же несли странную свою мораль. Она заходила в дом доктора, исследовала разбитую оранжерею, находя пригодные в пищу продукты, овощи. На неопределенное время она решила остаться в доме, выгнать вряд ли ее кто-то мог, поднималась на второй этаж. В той комнате были фиолетовые обои в цветочек. И белая мебель, кровать, стол, и шкаф-сервант, теперь с разбитым стеклом, а раньше такой аккуратный. А еще разбросанные старинные кубики. Детские кубики. Чья это была когда-то комната до заселения доктора? Явно детская. Почему? Что и когда здесь случилось в этом доме с витражными окнами на первом этаже? Разбросанные детские кубики. Символ полного опустошения войной. Джейс заплакала. Теперь было можно, теперь все закончилось. Она растирала эти слезы по грязному лицу, ненамеренно создавая рисунок из разводов. И рыдала, долго-долго, до хрипа, до удушья. Словно за всех сразу. Она — боль. Она — скорбь. Когда она впервые увидела погром и следы крови в доме убитого доктора, она не ощутила ничего, а теперь все чувства нахлынули, сломали ее панцирь воина, который она вновь надела на целый месяц. И оказалось, что она — только игрушка в руках могущественных сил, выбранная для достижения корыстных целей Цитры, которая устранила чужими руками и Вааса, и Хойта, и теперь сама стала безраздельным правителем острова. Справедливым ли? По закону ли? Да о какой справедливости могла идти речь, когда заставляла братьев приносить в жертву сестер? Может, его, Вааса, тоже когда-то выбрали для достижения чьих-то корыстных целей? Его, ставшего воплощением зла, и ее, тихо терявшую свою человечность, без спросу выбрали как орудие в этой страшной борьбе за власть, да только он, видимо, однажды взбунтовался и сам решил стать властью. Или все случилось не так. Ее это не интересовало. Уже не интересовало. Она засыпала в доме убитого доктора, на этой белой кровати, где когда-то лежала Лиза, вернее, рядом, на полу, обнимая подушку и не выпуская из рук пистолет. Все закончилось, но ничто не пришло взамен, только тени прошлого. Прошлого на острове, а прошлое из обычной жизни казалось нецветным фильмом из другой жизни. Там не было его. Там не существовало ничего, только пустота. — Враг мой… Враг… — бормотала она во сне. И видела его, и видела его ухмылку, и слышала его голос. Уже навсегда его образ…I love you… I'll kill you… But I'll love you forever
. Да, она вдруг осознала, что желала бы всю жизнь вести эту борьбу, опаснейшую борьбу, но с ним и только с ним. Он не мыслился без борьбы. Нет, не примирения она просила, не перехода на сторону врага, когда темная ее сторона умоляла любым невероятным вернуть его к жизни. Зачем? Зачем она просила возвращения зла? Она просила борьбы, вечной борьбы. И борьбы только с ним. Этого адреналина, этого единого чувства, этого сладостного отвращения и влюбленной ненависти, которое возникало только, когда он был жив, только, когда она пыталась убить его. Он — враг, и должен был оставаться всегда врагом. Тот он, который когда-то существовал в мире с сестрой Цитрой, интересовал не больше, чем та призрачная жизнь за пределами острова. Он. Не для оправдания зла. Лишь для ощущения себя живой. И он сам по себе. Но нет, нельзя просить возвращения зла… Только бы ей небо дало одну последнюю надежду… И ему… Все рано или поздно умирает, уходит в небытие, исчезает, но с надеждой на возрождение. Тогда не так страшно, тогда есть смысл. Джейс проснулась на заре, протерев соленые от высохших слез глаза, вскоре подсчитала все, что ей удалось добыть, скитаясь между аванпостами и схронами контрабандистов. И вот она уже спускалась с холма, отмечая, какая тишина настала на северном острове. Торжественная блаженная тишина, которую не нарушали проклятые звуки выстрелов. Но одно настоящее чудовище еще сидело в своей норе, считая себя добром. Джейс видела правду, страшную, переворачивающую понимание. Она решила, что настало время для осуществления… плана.In the darkness I get closer To the crossing point of light…