***
Сонно гляжу на беспорядочно приклеенные к кофейному столику восковыми ножками подпаленные свечи. Среди них — ящик, вытащенный из тумбы и напоминающий теперь поднос с высокими бортиками, скупо наполненный найденными разнообразными штуковинами (каким именно, мне с лестницы не видать). — Это правда, — подаёт голос Фрайпан (его имя я услышала от Томаса, когда они, встретившись, обменивались историями о своих странствиях во время разлуки). — Гриверы, Лабиринт… — его взгляд полнится тоской, — мы прошли через это. — Погано, — выдыхаю я, ёрзая на последней ступени. Наверное, спрашивать его о жизни до попадания в Топку было лишним, но я так увлеклась сказкой, рассказанной мне Ньютом, что не удержалась. А Арис, как на зло, так до сих пор и не объявился. — И, хочешь — верь, хочешь — нет, но изначально нас было пятьдесят человек. Полсотни, прикинь! А теперь посмотри-ка, сколько добралось до Топки. Я трусь виском о массивную отштукатуренную стену, зябко обхватив себя руками (ночной холод уже пробрался в дом), и пересчитываю согруппников: Ньют, Минхо, Арис, Фрайпан, Томас… возможно, Бренда — я ещё не выяснила, была ли она с парнями или же приплелась с Хорхе (ко второму варианту я склоняюсь больше). Но, в любом случае, полдюжины и пять десятков — разница колоссальная, особенно учитывая, что все Фраевы друзья не просто отказались от дальнейшего продолжения путешествия — они погибли. Умерли. Не от Вспышки и не от пожаров, как большинство здешних страдальцев, а от когтистых лап невообразимых роботов, то бишь гриверов, и от запутывающих стен Лабиринта. Причин их гибели было много, Фрай перечислил как минимум семь (и все связаны с попытками выбраться из злополучного Лабиринта), но, как я поняла, эти — самые основные. — А сколько, по твоему, доберётся до Лекарства? — спрашивает меня парень, и я съёживаюсь, страшась однажды найти ответ на этот вопрос. — Боже, ну и крепко же вас клинит, — подаёт голос Бренда, появившаяся на площадке межъэтажья. — Гриверы, Лабиринты… У меня даже в самых смелых галлюцинациях такого не встречалось, — она смотрит на нас с такой смесью жалости и самодовольства, что я едва могу её слушать. Ну чего прицепилась? И не одёрнуть её никак, не рискуя выставить себя полной идиоткой. Сама же понимаю, что история малость нереальна. Я ближе жмусь к стене, давая проход девушке. — Что там с ужином? — спрашивает она, пронося мимо меня найденную коробку, изобильно гружёную тряпками. Мы с Фрайпаном живо залепетали, предвкушая предстоящий горячий паёк. — Предлагаю пожертвовать лишнюю бутыль воды на то, чтобы подогреть еду, — говорит он, брезгливо разглядывая подцепленную пальцем заплесневевшую тару. Похоже, к ней налипло немыслимое количество дряни. — Наполним кастрюлю, закинем туда банки и вскипятим на плите. Я согласно киваю, признавая, что идея неплохая — простая и без обременяющей возни, а главное — обеспечивающая наши желудки горячей желанной пищей. — Лишней воды у нас нет, — строго заявляет Бренда. — Вываливай всё из банок и грей так. — Кастрюля грязная. Воду по-любому придётся потратить на то, чтобы её отмыть, если, конечно, кто-нибудь не хочет заразиться чем-нибудь. — Воду лучше приберечь, — настаивает Бренда. — Воду беречь не надо, — парирует Фрайпан, — её надо пить, а потом находить новую. Хорошие слова. Я ими даже проникаюсь. Однако здравый смысл и правила, вталдыченные мне Хорхе, напоминают о себе злым пошёптыванием. Следуя высказыванию Фрайпана, долго в Топке не протянешь, и Бренда, похоже, взращенная на наставлениях Хорхе (в чём я всё больше уверяюсь), не забывает упомянуть об этом. — Посмотрю я на тебя, когда ты через два дня будешь загибаться в пустыне от жажды. Я, удивившись мыслям, выпорхнувшим из рта Бренды, меряю её откровенно неприязненным взглядом. Но вместо того, чтобы вступиться, тихонько посиживаю на лестнице, не решаясь принять чью либо сторону. Да, малодушие. Гляжу на них, враждующих, размахивающих кастрюлей да бутылкой с водой. Драгоценный газовый баллон одиноко лежит, позабытый. Найденная мною свеча плавится на кофейном столике. Бренда предлагает есть порции холодными, но на неё обрушивается шквал недовольств и раздосадованных похмыкиваний от сбежавшихся на перепалку мальчишек (до этого времени они где-то удачно прятались). Она хмурится, но не сдаётся — сжав губы в тонкую осуждающую полоску, да закрутив длинные волосы в пучок, берётся за настройку портативной плиты: устанавливает варочную поверхность, подключает газовый баллон и выкручивает регулировочную ручку. Конфорка вспыхивает. Бренда, гордо выпрямившись, произносит: — Моя часть работы выполнена. Дальше сами, — и, вскинув руки, удирает мимо меня наверх. Я, качнувшись от пролетевшей мимо «молнии», бездумно наблюдаю за теми, кто сползся в зал: любуюсь, с какой добродушной лёгкостью Томас ставит банки, выуженные из своего рюкзака, на стол, готовый делить свою поживу с другими; смотрю, как Фрай без малейшего колебания выливает порцию своей воды в кастрюльку для того, чтобы мы в кои-то веки поели горячего; рассматриваю, как ловко шурует Ньют открывалкой по железной крышке консервированной кукурузы и проверяю, спохватившись, на месте ли мой нож. Оружие оказывается на бедре, спрятанное в кобуру. С ним мне в разы спокойнее. От мыслей меня отвлекает тычок под рёбра. Встрепенувшись, бегло оглядываюсь, стиснув пальцы на рукоятке. — Пардон. — Арис, присевший на ступеньку повыше, принимает кроткий вид и улыбается. Я, расслабившись, выдыхаю и разжимаю пальцы. — Блин, не переношу всё эти ссоры, понимаешь? — вопрошает он. Сердце моё трепещет то ли от куда более проницательного, чем его взгляд, вопроса, то ли от его компании. — Понимаю, — отвечаю я не сразу, и тяну себя за прядь волос. Как глупо. — Ну, спрашивай, о чем ты там хотела. Я смущаюсь ещё больше, не улавливая хода его мыслей. А потом вспоминаю, что он наверняка прознал про наш разговор с Ньютом и пришёл подтвердить или опровергнуть его слова. — Знаешь, — говорю я ему, — не нужно больше историй. Я и так поняла, что это у вас классно получается. — Ты о чём? — Говорю, выдумываете вы круто, просто мастерски. Непонятно только, зачем? — Никто здесь не выдумывает. Все говорят то, что помнят. А помним мы немногое. — Настолько немногое, что даже не в состоянии припомнить, где жили? — язвлю я. — Настолько немногое, что даже не в состоянии назвать имена своих родителей, — с тоскливой загадочностью произносит Арис, низко склонившись ко мне для пущего эффекта. — Ну конечно, Питер Пен, — с ехидством шиплю я, отодвигаясь от парня, — Родителей вы не помните, где жили — тоже. Должно быть, сбежали из Неверленда, а про Лабиринт приврали. Сознавайся. — В чём? — В том, что всё это — бред и бессмысленный трёп. Арис усмехается. Криво и мрачно. Мне от этого не по себе, но его россказни меня изрядно забавляют. — Я бы тоже хотел отнекиваться от этого, как ты сейчас. Но отпираться незачем. Мы оба тут, посреди пустыни, когда-то бывшей целым городом. Это ли не бред? И, как по щелчку пальцев, на смену моему шутливому самодовольству приходит тревожное замешательство. Я смолкаю, с досадой (всё-таки признавать чужую правоту не всегда приятно) размышляя: «Да, пожалуй, это бред. Бред, в котором я маринуюсь вот уже два месяца» — Ладно, — хлопнув себя ладонями по коленкам, бегло говорит Арис, удивительно скоро наполнив сиплый голос богатыми, сливочными оттенками, — Может, лучше ты расскажешь как очутилась в Топке? — Не увиливай от темы, — торможу я его, хмуро зыркнув через плечо. Стремление услышать обличающую правду держит меня покрепче тисков. — Ни в коем случае, я лишь подвожу тебя к развязке, в которую трудно поверить без подготовки. Я смотрю на Ариса, сидя вполоборота (всё-таки местечко мы выбрали не слишком удобное для столь приватного разговора). Тяну за ниточку от бинта, всё ещё не способная нормально разогнуть пальцы, потому что кожа, я это чувствую, расходится по краям ран каждый раз, когда я пытаюсь выпрямить ладонь. Стоит ли моя история внимания? Пожалуй. — Ну-у, — неуверенно бормочу я, — история у меня короткая, но хотя бы правдивая, — тут я усмехаюсь невпопад, — было это два месяца назад. Мы как раз только обустроились в одном лагере для выживших. В одну из ночей я спала в своей палатке, а на утро очнулась уже в Топке. Вот и все дела. — Хочешь сказать, ты переместилась в Топку по щелчку? — Ничего такого я сказать не хочу, просто… Наверное, наш лагерь обнаружили «сборщики шизов», проверили меня, убедились, что я заражённая и отправили в Топку. — Наверное? — Скорее всего. Так обычно вылавливают шизанувшихся. — Обычно? — В большинстве случаев, — резко выдохнув, ворчу я, порядком раздражаясь от Арисовой доставучести и нацеленности выманить из меня что-то конкретное. — Так как на самом деле было? Не в силах самостоятельно распознать его замысел, с каким он из меня так увлечённо тащит слова, решаюсь в открытую спросить: — Чего ты от меня хочешь? — и с подозрением уставляюсь на него. Синие глаза глядят в ответ настойчиво, уголки губ лукаво приподнимаются, веснушки на белой коже — всё равно что хлебные крошки, утонувшие в молоке. — Ты не помнишь, да? Не помнишь что было между тем, как тебя забрали и тем, как ты проснулась здесь. Не помню — не то слово. Скорее, я об этом не думаю. Здешние попаданцы принимают свою участь как должное. Всё, что нам известно, это то, что новоиспечённых шизиков, забывшихся крепким сном, облаченных в белые сорочки, доставляют сюда на вертолётах некие неизвестные добродетели, чьих лиц ни один из нас не припомнит. И пусть новички поначалу истерят, но после как-то подуспокаиваются, узнав, что все здешние прошли путь от пугающих непоняток до убийственно-спокойного принятия неизлечимой болезни. Процесс перевоза шизиков из лагерей, бараков и прочих нычек в Топку благополучно теряется на просторах памяти, и никого это особо не колышет — меня в том числе. — Ну, может быть. Но что с того, что я чего-то там не помню? — А то, что у нас та же история, только вместо Топки — Лабиринт. Многим из нас тоже стёрли память, поместили в закрытую местность, окружили монстрами, но ты почему-то не хочешь мне поверить, даже с учётом всех параллелий. Я внимаю и думаю, что удирать от них мне следовало ещё при первой встрече, только услышав слово «Лекарство». Причём удирать сломя голову, не оглядываясь, убеждённой, что меня или открыто поднимают на смех, или что меня угораздило попасться психам, которые каким-то образом заразились друг от друга неведомой дурью, насылающей коллективные галлюцинации и заставляющей пороть всякую чепуховину. Мне настолько приелся их блеф и трёп с щедрой примесью фантастики, что я снова начинаю злиться. Но прежде чем я успеваю веско заметить, что память мне не стирали, что Топка — ни разу не закрытая местность (сам должен был заметить: мы гуляем где хотим), что этих «монстров» (шизов) сбрасывают В Топку, чтобы иммунам спокойно жилось в новом мире, и что, наконец, в его грёбанной истории до сих пор нет смысла (гибель подростков, какие-то ловушки и гриверы — это всё грустно, но так бредово)… Прежде, чем это происходит, спускающийся на первый этаж Хорхе легонько пинает меня мыском между лопаток. От неожиданности я сползаю со ступеньки на пол. — Ну, чего расселись? — отдуваясь, хрипит он. Только обернувшись, я вижу, что вожак тащит вниз два матраса, — помогайте или проваливайте, иначе пойду на таран, — и в доказательство он встряхивает страшного вида лежаками. Привычка слушаться Хорхе срабатывает, как рефлекс. Я кое-как поднимаюсь, давая ему путь. Арис по-молодецки подхватывает второй матрас. Проволочив мимо меня багаж, они кидают его у стола, на котором, ворча и отплёвываясь паром, вскипает кастрюля на походной плите. — Это у вас откуда? — мексиканец, разминая затёкшие от натуги плечи, кивает в сторону пыхтящей конструкции. — Я баллончик нашла, плита тут была, вот и решили ужин сварганить, — скромно подаю голос и, дабы добыча моя не казалась на слух такой мелкой, добавляю: — А ещё свечку отрыла, — и только мой палец нацеливается в направлении доказательств, одна из свечей, растёкшись в лужицу воска, дымит (огонёк поначалу засопротивлялся, но потом потух, оставив после себя белое облачко дыма). Хорхе глядит на меня исподлобья и я, чуть согнув колени, падаю на диван, стыдливо пряча лицо под разметавшимися волосами. А потом Фрайпан торжественно сообщает, что ужин готов. Только поднеся ложку ко рту, я наконец понимаю, насколько проголодалась. Пар вьётся над банкой, лаская моё лицо, пока я прожёвываю варёную брокколи, превратившуюся в тёмно-зелёную водянистую массу. Жую жижу с таким аппетитом, с каким бы ела запечённую индейку за праздничным столом. Уминаю чужие галеты, пью самостоятельно запасённую водицу. Выкладываю пачку арахиса на общий стол и понимаю, о чём толковал Хорхе, говоря мне о лодке, собравшей нас всех на своём борту. Может, делиться с ними не так уж и плохо — совсем не убыточно. И верить в их истории — пусть и глупо, но в то же время забавно. Нужно просто смириться с их компанией, пережить оставшиеся дни, добраться до Лекарства, а потом спокойно разойтись по разным сторонам Земли. Минхо берёт банку и намокшая в воде этикетка прилипает к его ладони, он трясёт рукой, надеясь отцепить бумажку. Томас что-то растолковывает Ньюту и тот, вонзив вилку в кусок консервированной курицы, машет ей в мою сторону. Я поднимаю бровь, и они оба отворачиваются. Витки пара закручиваются вокруг Бренды, пока она, замерев с банкой пасты в руках, смотрит на Хорхе с упрёком: — Ты запихиваешься так, будто идёт война. Он нисколько не обижается, даже не краснеет и не пытается есть медленнее под гнётом осуждения. Говорит, проглотив целую ложку кукурузы в сливках: — А мы и так посреди войны, — и тянется за крекерами, любезно выложенными кем-то из своих запасов. Я распаковываю побледневшую обёртку со светло-розовым образом Микки Мауса на ней. Съедаю конфету и слизываю шоколад с пальцев, а Арис, крутя пустую бутылку по поверхности стола, наблюдает за мной. Я смотрю на него в упор, и он, кашлянув, отводит взгляд. Когда на наручных часах парней, — поголовно у всех одинаковых, из черного пластика с зелёными цифрами, — угадывается точное время, час сорок пять, Хорхе подсаживается ко мне на диван. — Ты говорила, что встретила Иззи, — то ли спрашивает, то ли напоминает он. Я киваю ему на всякий случай, чтобы заполнить образовавшуюся паузу, — и… как она? — Мертва, — отвечаю, запоздало додумывая: «И зачем я только так сразу это брякнула?» Пожалуй, нужно было повременить… всё-таки получать подобные новости и так большое потрясение, а уж если они связаны с людьми приближёнными, каковой Иззи была для Хорхе, пережить их труднее вдвойне. — Ты её выгнал? Хорхе поворачивается ко мне медленно, нацеливая грозный взгляд. — Я что, похож на дурака или на самоубийцу? Торопко и энергично мотаю головой да выдаю: — Просто думаю, как она оказалась в том доме… Не похоже что она туда случайно забрела. Походу, ждала кого-то. И выглядела куда страннее чем обычно: босиком, без оружия. Я даже рюкзака у неё не заметила. — Она решила, наверное, что мы с Брендой на вылазке и пошла за нами. Она знала о доме, знала и об остальных пунктах, но обычно никуда не ходила, — Хорхе недолго молчит, давая мне время осмыслить сказанное. Он делает резкий вдох и тяжело сглатывает, будто каждое последующее слово стоит ему чертовски больших усилий, — Иззи в последнее время была совсем плохая. Ей стало казаться, что ей в ботинки кто-то подкладывает лезвия. Она так сильно кричала каждый раз, будто действительно распорола ноги. Но там ни хрена не было. Он просто тронулась, Эл. Может, Билл ушёл ещё и потому, что Иззи как-то ночью попыталась выковырять заточкой ему глаза, мол, они светились и пугали её. Я ей не сказал о Лекарстве, потому что она стала опасной не только для себя, но и для окружающих. Она бы не осилила дорогу и прикончила кого-нибудь. Я гляжу на свои перевязанные ладони, шрам на ключице несносно саднит. — По крайней мере, теперь никому не придётся переживать из-за неё и саму Иззи больше ничто не побеспокоит, — шепчу, мельком коснувшись ладони Хорхе, — Пообещай, что застрелишь меня, если дойдёт до такого. — Ой, пожалуйста, — говорит он, в раздражении закатив глаза, — ты не свихнёшься. Мне обидно что Хорхе так легко отрицает это, отмахивается от идеи, как от комара. Поэтому настойчиво возражаю ему: — Все в моей семье сходят с ума: мой отец, я… Неизвестно ещё, что приключилось с Крисом и мамой. — Если их здесь нет, значит, всё с ними о`кей. — А вдруг нас специально разделили? Меня подкинули в Топку, а их — в какой-нибудь другой город для шизов. — Гонево, amiga, — рычит Хорхе, хмуро сдвинув брови. — Какой смысл вас разделять? Всех шизов сбрасывают в один загон — в Топку. Мы с тобой искали твою родню, так? И не нашли. Выходит, они счастливчики, иммуны, и Вспышка им не грозит. И с тобой скоро всё нормалёк будет, — он подбадривающе хлопает меня по коленке, — найдёшь Лекарство и вернёшься домой. Я смолкаю, боясь ему перечить. Держу язык за зубами не потому, что вожак может меня перекричать, и не потому, что он — вожак, просто его слова внушают мне надежду на светлое будущее и я страшусь, что если возражу Хорхе, он действительно однажды со мной согласится. Скажет, разводя руки с широкими ладонями в стороны: «Да, Эл, ты свихнёшься. Свихнёшься, и никакое Лекарство тебе не поможет. Умрёшь, брошенной и забытой, как умер твой отец. Это у вас семейное, ты верно заметила. Так что правильно боишься, Эл. Правильно. Я больше не стану тебя переубеждать». Фантазия моя, жестокая и неукротимая, уводит меня в дремучие дали тоскующего по родне сознания, подцепив за ворот пальцем. И я иду за ней, поскальзываясь на болотисто-топкой дорожке, а в груди растёт не унимающаяся тревога. Однажды, поддавшись ей, я увязну в гиблой пучине, и вера — птица золотая и длиннопёрая, — выпорхнет из разума, оставив после себя отчаянную пустоту. Но Хорхе, всегда хладнокровный и несгибаемый, удержит её, твердя мне, что всё в порядке. И я в этом, вывернувшись из лап злого воображения, почти не сомневаюсь. Мы найдём Лекарство и всё будет хорошо. Хорошо. Именно. Это даже лучше, чем нормально! Мысленные успокоительные речи действуют, и я улыбаюсь расцветающему в теле самообладанию. Похоже, ко мне возвращается оптимизм. Свечи, догорая, чадят. Диванные пружины впиваются в спину. Плотный ужин и вчерашняя полубессонная ночь меня доканывают, медленно насылая блаженную дремоту. Уставшая от долгой дороги, бесконечных удивлений и запаха воска, я проваливаюсь в сон.***
Будит меня шорох — то ли кто-то сильно скрябнул по стеклу, то ли хлопнул дверью, а может всё вместе, я не разобрала — просто распахнула глаза, едва не свалившись с дивана. Вырубилась я, наверное, часа на пол. Убеждаюсь в этом, только глянув на часы, светящиеся зелёным в темноте — пытаюсь высмотреть время, но цифры двигаются, а потом вовсе скрываются, похоже, под рукавом владельца. Вокруг, словно неминуемый спутник мрака, царит тишина. Я надеюсь, что глаза привыкнут к густому сумраку, но ничего подобного не происходит. Некоторое время мне кажется, что я ослепла. — Хорхе? — окликаю, поднимаясь на локте. — Да? — Просто проверяю. — Я всё ещё здесь, Эл. Успокоенная, оседаю на диване. Чувствую твёрдый край рамы. Не вставая, с любопытством выглядываю в окно — там какое-то движение. — Это что за херня была? — сонно спрашивает кто-то из темноты комнаты, чутко подметив скользнувшие на улице тени. На минуту помещение становится чёрным и безмолвным, как смерть, а потом кто-то ударяет кулаком по двери, едва не выбивая подпирающий её стул. Створка хлипко дрожит (и я вместе с ней). — А ну выходи! Выходи, тебе говорю! — во всю глотку орёт Беркли. — Выходи, Хорхе! Тут кое-кто прямо до зарезу хочет с тобой повидаться! Я поворачиваюсь к вожаку и он, понизив голос до жутковатого шёпота, произносит: — У него Бренда.