Я, кажется, умираю, не желая смерти

Солнце медленно всходит на подмостки ясной небесной тверди. Оно смягчает всё, до чего может дотянуться лучами, и Топка восстаёт вновь, будто из царства грёз, а утренний туман превращается в небесную синь. Мы идём на юг, ближе к пабам и клубам, к кирпичным домам, полным безумцев. Они задушены сигаретным дымом, отравлены алкоголем и одурманены смесями. Барные стойки там липкие, в паутинистых углах бродяги судорожно отыскивают оставленные иголки и потерянные, раздавленные башмаками таблетки. Пьяницы отсыпаются, свесив свои свинцовые головы так низко, что кажется, будто они вот-вот отвалятся и покатятся под столы, собирая по пути клейкие фантики. Днём их дырявые хибарки и кутки пустуют, дожидаясь шастающих хозяев, а к ночи заполняются чужими и своими спятившими. Утираю пот с висков да посматриваю на дорогу где-то на фут вперёд от носков худых ботинок. Немного сутулюсь — плечи онемели под тяжестью рюкзака. Дышу в бандану, как уставшая гончая, едва язык не высовываю. Волосы под капюшоном намокли и липнут тонкими витками ко лбу. Волна изнеможения уже плещется в глубине моего сознания. Пожалуй, надо было меньше упрямиться и отдать Хорхе половину своих припасов. Однако за последний час мы не обмолвились и словечком, но — странное дело — ритм наших шагов ощущался почти как разговор. Передо мной, опустив голову, бредёт белобрысый юноша. Смотрю на его обтрёпанные штаны, чуть коротковатые. Ботинки с потёртым рантом вокруг подошвы подбрасывают в воздух пыль как-то неравномерно. Должно быть, это из-за его хромоты. Поворачиваю голову в один из переулков и успеваю заметить лицо — грязное, жестокое, тронутое оспой. Бездомный сидит на песке, сложив ноги, бередит длинной корявой палкой угли и смотрит перед собой. Глаза его белые, плавающие, будто без зрачков, как у рыбы-удильщика. Он чуть ведёт головой в мою сторону и я, вздрогнув, скрываюсь за поворотом, вильнув за вожаком. По бокам тянутся грязные кирпичные стены. Узкие половинчатые высотки жмутся друг к другу, будто боясь всего этого пространства в центре города. Чёрные провода, давно бесшумные, лишённые возможности переносить электричество, влачатся и провисают над нашими головами. По левой стороне, приземистый и круглый, напоминающий обглоданный пирог, расцветает сплошными граффити частично обвалившийся домишка. Пройденные дороги петляют позади длинными хвостами. Земля под ногами горит и трескается от засухи. Песок, ещё не достигнутый, не притоптанный, стелется пред нами и переливается на солнце ярче стекла. День раскаляется, и я чувствую, как по спине течёт струйка пота. Ветер метёт прах по тропкам. Я глотаю густую городскую пыль. Спустя мили ходьбы мы, наконец, останавливаемся. Притыкаемся в тени под навесом бездверной пустующей одноэтажки. Я сразу скидываю капюшон и лезу в рюкзак за бутылкой. Свинчиваю крышку и прикладываюсь пересохшими губами к горлышку. Делаю глоток за глотком, пока пластик под пальцами не начинает трещать, сминаясь всё больше. Вдоволь напившись, шумно втягиваю воздух, пытаясь отдышаться. — Они должны были ждать здесь, — заявляет Хорхе, поглядывая сквозь запылённое окно на перекрёсток. — Может спрятались где-то поблизости, в соседних домах от солнца и хрясков? — предполагает чернокожий парень, чьё имя, постыдно признаться, я до сих пор не запомнила. — Нет, у нас с Брендой есть условленные места, — говорит вожак, беспокойно притаптывая ногой песок, занесённый сквозняком. — И плохо, что она не пришла именно сюда. — Хорхе отходит от окошка и смотрит на меня. — Придётся идти на поиски. Я, вымотанная от долгой дороги, еле отрываюсь от бетонного блока, на котором успела раскинуться, словно на мягчайших ватных волнах, и тоже уставляюсь на вожака, почуяв предстоящий ворох забот, скрывающийся за его многозначительными гляделками и вполне прямыми указаниями. Во мне, поднявшись с тинистых глубин саднящей души, прорастают тугими корнями язвительность и подозрение, вызванные тяготами будущих розысков. — Уверен, что они вообще живы после взрыва-то? — подаю хриплый голос и чуть сощуриваюсь. Хорхе, услышав мой вопрос, разом омрачается, сдвинув кустистые брови. Угрюмо глядя на меня, он уверенно кивает. — А что насчёт шизов? — приподнимаюсь на локте, чтобы лучше видеть его лицо. Против солнца оно выглядит тёмным и злым. — А что с ними? — Ими кишмя кишат тамошние коридоры! Сам знаешь, чем это чревато. Покусают, не дай бог. — Не ерунди, — огрызается Хорхе, махнув на меня рукой. — Всё с ними в порядке. Я было снова открываю рот, но, перехватив красноречивый взгляд вожака, тут же захлопываю. Лучше мне помалкивать. Хорхе отворачивается, однако я успеваю подметить в его движениях едва различимую нервозность. И чего он так взвился? Не хочет, чтобы его дружки опасались вполне вероятных вещей? Или же сам испугался моего предположения насчет возможной кончины этих двух исчезнувших? Беззлобно фыркаю, снова заваливаясь назад, придавливая спиной объёмистый рюкзак. Болтаю в воздухе ногой, решая больше не вмешиваться в трепотню и оставить переговоры парням. Сцепив пальцы на животе, напрягаю слух. — Есть предположения, куда они ещё могли пойти? — вопрошает блондин, взгромоздившийся на бетонном блоке у противоположной стены. — Из тоннелей три пути, — разъясняет Хорхе. — Один выход здесь — самый ближайший. Другие на западе и на востоке. — Есть план? — вступает темнокожий юноша. — Спрашиваешь… — ухмыляется ему мексиканец, да так, будто ждал этого вопроса долгое-долгое время, а теперь настал час его триумфа. Подбоченившись, он начинает: — Надо рассредоточится. Пойдём парами. Двоих оставим здесь на случай, если Томас и Бренда объявятся. Другие пойдут к домам на западе и востоке. На всё про всё два часа — вполне хватит, чтобы добраться до нужного места, обыскать и вернуться обратно. Советую не теряться и не опаздывать. На новые пропажи у нас времени нет. А пока решайте кто остаётся, а кто идёт. Мы с Эл будем направляющими. Слышу своё имя, ставшее непривычным, обязывающим, и закрываю глаза, надеясь, что Хорхе забудет о моём обещании. Увидит, что я обессилена, пожалеет, подберёт и потащит в направлении пустыни, прямиком к Лекарству. Я думаю об этом, потому что его «мы с Эл» — успокоительное, тягучее, сладковатое, лучшее из микстур! — вселяет уверенность. Хорхе произносит эти слова, а я, извернув их на свой лад, впитываю сказанное с невероятным наслаждением и упоением. Я словно плаваю в чём-то. Ощущаю некоторую слабость, впрочем приятную. Парни всё говорят и говорят, и говорят, и говорят. Что же касается меня, то я оглохла. Мир кажется мне мягким и сглаженным, даже бетон и угловатые банки в рюкзаке за спиной оказываются будто отшлифованными. Чья-то тёплая ладонь опускается мне на колено, я распахиваю глаза, удивлённая, но, завидев Хорхе, тут же желаю вернуться в расслабляющую дрёму. — Пойдешь на запад, — говорит он. Хотела бы я ему что-нибудь промямлить, но я не в силах шевельнуть даже пальцем ноги. — Ты там уже бывала, дорогу знаешь. Ориентируйся на дом с жёлтой дверью. Проверь только его, в другие не суйся. Оружие у тебя есть, не пропадешь. Если что, Ньют на подмоге. Наверное, стоило удивиться, но впечатления от наставлений мексиканца оказываются не сильнее, чем взрыв бомбы для глухого. — Кто на подмоге? — ещё вяло переспрашиваю я. Цепляюсь чисто за диковинное имя и надеюсь услышать его снова. — Ньют, — терпеливо повторяет Хорхе. — Пойдёшь с ним. — Чего-чего? — от внезапно пришедшего осознания меня подбрасывает на бетонке, как будто через неё пропустили разряд электричества. — Ну, нет! — Так, давай без истерик. Ты обещала не возникать. Эхо собственного согласия отзывается во мне, заставляя всё внутри вибрировать и судорожно сжиматься. «Ладно», — сказала я тогда. Ляпнула, бездумно поддавшись эмоциям, растаяв от вожатской просьбы, и тут же оказалась подвешенной на крючок. Теперь уже не возразишь, не запротестуешь. Иначе грош цена моим словам. В жизни, к несчастью, такое иногда случается: кого-то собственные обещания загоняют в рамки и не терпят невыполнения, а для кого-то — не больше, чем пыль, пускаемая в глаза всяким доверчивым людям. — Я с тобой хочу! — с пылом, без всякого стеснения произношу я, но всё-таки бегло оглядываюсь, проверяя, кто мог услышать моё беззастенчивое прошение. В комнате пусто, а за окном чудится движение. Наверное, все расползлись на поиски, пока я дремала… — Я иду с Минхо, — сообщает мексиканец. — Скажи ему, что передумал, — нагловато заявляю, дёрнув плечом. — Не получится, Эл… — мотает Хорхе головой. Я пугаюсь этого, понимая, что теряю шанс. — Пусть пойдёт с кем-то из своих друзей… А что, до этого они же как-то самостоятельно прошли пустыню, и Топку смогут! — Всё уже решено, — говорит мексиканец, и в голосе его улавливаются низкие, давно знакомые вибрации: они предвещают угрозу. — Пожалуйста! — уже бессовестно и до странного безбоязненно канючу я. — Я им не доверяю. — Вот и хорошо. Проследишь заодно, кто враг, а кто — друг. Окончательно поникнув, думаю: Как же мне свезёт, если эти шизики и в самом деле окажутся хорошими! А если нет, если эти полоумные задумали что-то против нас, что тогда-то делать?.. — Хорхе… — скулю, трусливо отгоняя невесёлые мысли плаксивой мольбой, — пожалуйста, — я чувствую себя бездомной кошкой, жалобно мяукающей и царапающейся в дверь его дома. Меня это злит. Да и самого вожака, очевидно, тоже. Свирепо дыхнув через ноздри, рассерженный мексиканец хватает меня за руку, отлепляя от бетонки и тащит к двери. Я еле переставляю ноги, уже предвкушая, что Хорхе вышвырнет меня, как из баров вышвыривают двинутых, которые, напившись, начинают буянить. Представляю, как он приказывает мне убираться обратно, в свою серую, разбитую ночлежку, навсегда забывая о Лекарстве. Но парень лишь вытягивает меня за собой на улицу, ставит у стенки и чеканит: — Запоминай: идёшь на запад, ищешь дом с жёлтой дверью, не так далеко от места, где меняла часы на нож. Там сориентируешься. В неприятности не попадай, нигде не задерживайся. Разыскивай Бренду. Поняла? Я молчу, смакуя каждое его слово. В голове моей теснится столько различных мыслей, они так переполняют черепушку, что даже шишка начинает расти. В душе у меня всё кипит и бурлит. Мы с Хорхе смотрим друг на друга. Глаза в глаза. Очень серьёзно. Потом я роняю: — Я даже не знаю как эта Бренда выглядит. — Кареглазая брюнетка с длинными волосами. Ростом… где-то с тебя. Смуглая. — Ха, — мрачно усмехаюсь я, — очень информативно. Таких полгорода ходит. — Эта красивая, — улыбается Хорхе и уже тянется ко мне, видимо, чтобы хлопнуть по плечу, но я шустро уворачиваюсь от его лапищ. Я в таком бешенстве, что меня тошнит от мысли о его прикосновениях. Мексиканец же, дабы сгладить впечатления о неловком жесте, шутливо салютует, дотронувшись до лба двумя пальцами. — Удачи в поисках, — говорит он, отчаливая в сторону Минхо, расплывшегося на горизонте тёмной точкой. — Сам дров не наломай, — успеваю крякнуть вожаку на прощание. — По обстоятельствам посмотрю, — подмигивает он мне, торопливо удаляясь. Я, сощурившись, осматриваю разверстку дорог. На юг, размеренно и лениво, плетутся двое, оставленные обыскивать окрестные дома и выжидать нашего возвращения. На восток резво уматывают Хорхе и Минхо. На западе, ближе всех остальных, остановившись между накренившимися домами, дожидается меня назначенный компаньон. Он тычет себе на запястье и я вдруг понимаю, что задерживаю нас обоих. Поправляю лямки рюкзака и, сорвавшись с места, легкой перебежкой мчусь к своему спутнику. — Погнали? — вопрошает он, когда я настигаю его. — Погнали, — буркаю в ответ.

***

Солнце с пугающей скоростью взбирается высоко в небо, пока мы шныряем мимо выставленных дверей и разбитых окон. Блондин шагает куда быстрее и решительнее, чем я ожидала. Торопится. Следую за ним, немного отставая. — Ты не должна идти позади, — его голос мягок, как дым костра. — Ты же направляющая. Я ускоряюсь, прихлёстнутая беззлобным замечанием. В спешке едва не наступаю юноше на пятки. Мы обходим дома один за другим, мельком заглядываем в почерневшие прямоугольники окон. В бархотно-серых, пыльных комнатах пустые шкафы стоят нараспашку. С полок давно исчезли ценности, а с каминов — безделушки. В попадающихся прибежищах нет ни тарелок, ни подстилок — никаких признаков человеческой деятельности. Кладовки там свободные, разграбленные кухонные ящики нависают над линолеумом. Кое-где целые этажи застелены толстыми поролоновыми матрасами от стены до стены. В углах кучей свалена одежда, а над порожками натянуты лески да силки (мой намётанный глаз различает эти ниточки с самого дальнего расстояния). У обменника, где я, кажется, ещё в прошлой жизни, сбыла часы в промен на нож, толпятся шизы. Их гомон, смешанный из ругани и хохота, отпугивает, заставляя вильнуть на развилке на соседнюю тропку, огибающую мини-рынок. Тяну за собой мальчишку, мысленно прокладывая дальнейший маршрут. Из-за сбитого курса нам приходится покружить на развёрстке, гадая над выбором верной дороги. Я начинаю нервничать, осознавая, что время, отведенное на поиски, уходит. Об этом мне безмолвно сообщает не перестающий поглядывать на часы напарник и заметно вскарабкавшееся ввысь с момента вылазки палящее светило. Дороги бесконечно множатся, петляют и путают. Старые пути закрыты обвалами кирпичей, новые — пугают неизвестностью. Первопроходцам здесь будет легко заплутать. На счастье своего компаньона, я тут не впервые. Мы бредём по тропкам, крутя головой по сторонам. Я узнаю в попадающихся бетонных скалах давно примеченные ориентиры. Острыми краями выглядывают из песка утопленные бетонные глыбы. Рекламные щитки, широкие и высокие, пустуют без цветастых плакатов с кричаще-привлекающими надписями (похоже, их сорвало ветром). К входной двери очередного дома ведут шесть потрескавшихся ступенек с чёрными пятнами по низу. Оглядываю целёхонькую двухэтажную постройку угрюмого вида. Жёлтая краска на входной двери (вовсе не соответствующая общей унылой картине) отслаивается большими кусками, оставляя проплешины. — Пришли, — констатирую я облегченно, ощущая внутри теплящуюся радость от достижения наконец-таки места назначения. Но к моему счастью быстро примешивается капля разочарования: найти дом — только полдела. Переводя сбившееся дыхание, кошусь на окна, зияющие чернотой и оскалившиеся кривыми зубьями битых стёкол. В одном из них, похожая на неаккуратную заплатку, виднеется решётка из прибитых изнутри досок. Металлические карнизы под вырезами окон изъедены ржавчиной и помяты осыпавшимся с щелястой крыши шифером. Низко прибитый желоб нависает над притолокой, грозясь вот-вот отвалиться. Напарник, хромо взлетевший по лестнице, пригибается, чтобы не задеть его лбом. — Проверим, что там внутри? — спрашивает он меня, остановившись у входа. Я помалкиваю, не уверенная в желании (да и готовности в принципе) найти кого-то. Хватаюсь за рукоять ножа, намереваясь, в случае чего, обороняться от любых врагов. Спутник плечом толкает дверь. Створка бесшумно отворяется, беспрепятственно впуская нас во внутрь. Может, нас кто-то ждёт? Медлю, прежде чем войти. Говорю себе: Спокойно. Спокойно. Будто надо хорошенько прицелиться. И тенью прокрадываюсь в дом.

***

Остановившись в коридоре, поражаюсь, каким тихим и опустелым оказывается примеченное Хорхе жилище. Точно покинутый корабль. В коридоре пахнет плесенью, как в склепе. А на полу скопился осевший сор из сточных вод. Впереди — размашистая, с массивными деревянными перилами, лестница, лепящаяся к стене. Справа от нас — тупик и ободранные узорчатые обои, свисающие к полу широкими ссохшимися кусками. Слева — чёрная и страшная комната (окна там забиты досками, это я приметила ещё с улицы). Компаньон мой, на этот раз без всякого предупреждения, направляется в угрюмого вида закуток, в самую темноту. Два шага — и он не то скрывается во мраке, не то становится мраком. Прислушиваюсь к его перемещениям — никаких посторонних звуков, только мягкая неспешная поступь. Он зовёт Томаса. А я, встрепенувшись, неуверенно зову Бренду. И мы оба остаёмся без ответа. Тишину нарушают лишние шорохи. Я выставляю было нож, но вовремя успокаиваюсь. Луч фонарика беспорядочно рассекает темень комнаты, пока его хозяин пытается взвалить обратно на плечи рюкзак. Наконец решив, что и мне пора взяться за поиски, иду по проседающей лестнице наверх, переполняемая любопытством и трепетом. Там коридор — намного длиннее и уже, чем на первом этаже. А полумрак разбавляется в самом конце тёплым дневным светом, исходящим из единственной комнатёнки с приветливо распахнутой дверью. Прислушиваясь к шагам и дыханию, всё так же медленно и осторожно пробираюсь в спальню. Удивляюсь непривычной солнечной просторности, застыв на пороге. Здесь стоит запах кожи и пота. Очень жарко. Чуть сунувшись вперед, осматриваюсь. Вся комната как на ладони. Заросший пылью обеденный стол сдвинут в угол, посреди комнаты лежат два спальных мешка, на узком подоконнике опасно громоздится пепельница из гранённого стекла — вот и вся мебель. Вообще-то, эта странная ночлежка мало похожа на настоящие убежище — тут ни спрятаться от незваных гостей, ни укрыться от настойчивых солнечных лучей. Даже ни одной ловушки нет! Всё такое необжитое и забытое. Если Хорхе с Брендой здесь и бывали, то, наверное, так давно, что сами едва ли вспомнят когда это было. Но, пожалуй, самое удивительное и одновременно манящее в этом закутке — шторы. Бордовые. Бархатные. Достигающие пола и стелющиеся по сухим доскам рябыми волнами. Я ступаю к ним по скрипящим половицам, с каждым шагом всё глубже проваливаясь в прошлое. В детстве, играя с Крисом, я часто затаивалась между занавесками и выступом эркера: заворачивалась в пыльные складки, будто в кокон, а когда брат проходил мимо, выпрыгивала с боевыми воплями да скорченной гримасой, и хохотала взахлёб, когда он, испуганный (иногда до наигранного преувеличенно), пускался за мной бегом по дому, а в особенно хорошие дни — по саду. И чем чаще мама просила нас прекратить наше баловство, тем веселее мы смеялись и продолжали играть с ещё большим азартом. Порой так увлекались, что потом даже голова болела. Это было замечательно. Пока однажды не закончилось… Если бы не эта столь диковинная для Топки вещь (обычно-то шизики заколачивают окна листами фанеры или же завешивают простынями), я бы и шагу не ступила в этот клоповник. Но вот я уже пересекаю комнату и сгребаю край шторы в кулак, с огорчением подмечая, что они вовсе не мягкие — бархат кое-где стёрся, ткань пестрит десятком сигаретных ожогов. Рамы, доселе скрытые от глаз, прогнили, а подоконник весь в подпалинах. Прислоняюсь лбом к стеклу, надеясь найти прохладу, но оно нагрелось от прямых лучей и помутнело от пыли. Смотрю на улицу. Там забор, кажущийся гнутым и волнистым, раскинулся синей тонкой змейкой в песках. Повсюду обломки: слетевшие с петель ржавые решётки, груды сгнивших досок, битые бутылки, покорёженные бочки и прочий строительный мусор. Одна грязь да мерзость. Позади слышится тихий дверной скрип — должно быть, это тот юноша с диковинным именем проверил первый этаж и пришёл сюда, понадеявшись отыскать своих знакомых. Разом вынырнув из мыслей, разжимаю пальцы, стискивающие край шторы, и часто моргаю, избавляясь от выступивших слёз. Глубоко вздыхаю и бодро поворачиваюсь. Вижу виновника шорохов — и меня словно ударяют под дых. Желание закричать, рванувшись из груди к горлу, замирает колючим комком. Сердце в груди пропускает пару ударов. Оцепеневшая, зажмуриваюсь, прогоняя видение. Вдох-выдох, вдох-выдох. Это не реально. Она мне только чудится. Вдох-выдох, вдох-выдох. Открываю глаза, но галлюцинация всё ещё здесь. Белая, тонкая и сутулая. Притаилась в дальнем правом углу, под ажурной, сотканной будто из плотного мягкого шёлка, паутиной. Скрылась наполовину за распахнутой дверью и глядит на меня безотрывно, протыкая насквозь, как гигантская вязальная спица. Знакомая половинчатая улыбка, широкая и угрожающая, растягивается на побледневших, изъязвлённых болезнью губах. Меня накрывает глубокой волной паники. Растущий и дикий вал смятения обрушивается с неодолимой силой, прибивая к полу, насылая магические чары, выманивающие разум, крадущие дыхание и обездвиживающие. Я завороженно наблюдаю, как чужая ладонь надавливает на дверь и та покорно захлопывается. Смотрю, как длинные пальцы с пожелтевшими ногтями на ощупь находят шпингалет — совсем плохой, держащийся на ржавых, кривых гвоздях — и, сомкнувшись, тянут за щеколду. Любые отходные пути исчезают, запечатывая в ловушку. Белая тень по-прежнему улыбается, но что-то в ней почти неуловимо меняется. — Вот это встреча, — шепчет она хрипловато, качнувшись на месте, будто сдёрнутая ветром. Только обретая голос она становится куда реальнее и опаснее бесплотного призрака, застывшего в мрачных укромах. — Какими судьбами? Неужели соскучилась? Пот понемногу пропитывает футболку. Солнце невыносимо греет спину, а страх холодом расползается в грудной клетке. — Ну, не молчи, — голос её низкий, будто придушенный, — скажи, соскучилась? Заинтересованный взгляд, присущий хищным птицам, высматривающим добычу с высокой ветки, вперивается больно, вворачиваясь острыми лезвиями в тело. — Привет, Иззи, — отвечаю дрожащим шёпотом, скребущим по пересохшему горлу. — Давно не виделись. Я здесь ищу кое-кого. Она чуть клонит голову, приобретая вид дикой, но тихой смерти. Сгорбленная, будто метелью, худая и острокостная, как настоящая балерина (только движения её даже близко нельзя назвать изящными), приближается ко мне, ступая босыми ногами (грязными и, возможно, в засохшей крови — трудно сказать наверняка), степенно и размеренно. — О, да-да, я слышала, как ты звала Бренду и… — взгляд её соскальзывает к полу, — Томаса, кажется? — она снова смотрит на меня. — Вынуждена тебя огорчить: тут никого нет. — В таком случае, — говорю выправившимся голосом, — я, пожалуй, пойду. Не хочу тебя напрягать, — и порываюсь к выходу. Едва ступаю, и Иззи делает неуловимый выпад ко мне. Я шарахаюсь — она замирает. Ладонь моя утопает в окурках, удерживая чудом не свёрнутую пепельницу, а копчик больно упирается в подоконник. — Зачем же вот так сразу срываться? Ты можешь остаться. Дождёмся их вместе, — говорит Иззи дружелюбно, сцепив перед собой пальцы. Сердце моё сжимается, будто сдавленное в её руках. — Я пришла сюда не одна, — оправдываюсь, обтирая пепел с ладони об джинсы, — у нас мало времени, — понемногу карабкаюсь к кобуре, — меня ждут… Взгляд Иззи с силой пинка ногой натыкается на нож у меня в руке. Я держусь только за рукоять оружия, не оголяя лезвие, но предупреждающе подаюсь вперёд. — Что, осмелела наконец? — вопрошает она тоном, упавшим с приветливого до опасливо-строгого. Стены-ловушки сдавливают ещё тесней, чем раньше, когда Иззи подступает ко мне вплотную, шагнув широко и быстро, будто перепрыгнув всё это расстояние между нами. — Иззи, — еле шевелю губами я, испуганно подобравшись, понимая, что попалась. — Иззи, — передразнивает она, словно мы с ней по очереди прыгаем через верёвочку. — Дай мне уйти, — интонация получается какая-то просительная, которую я ненавижу. Иззи лишь качает головой и улыбается — вот только улыбка выходит слишком грустной. — Ты ничуть не изменилась, — хрипит она, протягивая ко мне руку. Я чувствую себя так, точно она одним щелчком может разнести меня в пух и прах, но безумица лишь проводит пальцем мне по носу — так гладят домашних любимцев. — Смотрю на тебя и думаю, а ты точно заражённая? Другие сходят с ума за считанные недели. Посмотри, что со мной стало. И я, покорная и напуганная, смотрю. Иззи настолько бледная, что на костлявых запястьях отчетливо виднеются синие жилки. Тонкую шею оплетают взбухшие фиолетовые вены. Вся кожа прозрачная, бугристая от шрамов и ожогов. В ладони намертво въелась грязь. Ногти сильно отросли и загрубели. Щёки впали. Губы будто обескровленные и в язвочках. Зубы пожелтели, один из передних сломан по диагонали (от этого щербинка между резцами кажется ещё шире). А её глаза… Если я когда-нибудь встречусь с диким животным, у которого будут такие глаза, я медленно, с бешено бьющимся сердцем, отступлю назад. Мы стоим близко, и я чую кислый запах её подмышек, вижу сальный блеск немытых волос. — За каких-то четыре месяца сгнила… — сокрушённо произносит Иззи, глядя на меня из-под тонких бровей с изломом. — День-два и я труп, понимаешь? Это драматическое утверждение звучит у меня в ушах, как навязчивое радио. Даже не закрывая глаз, я представляю проколотую иглой бабочку с оторванными крыльями. Иззи берёт меня за плечи, стискивая больно, лишая шанса вырваться. Притягивает меня к себе, будто желая коснуться лбом. Её глаза оказываются на одном уровне с моими. Я держу рукоятку ножа и кренюсь назад, упираясь рюкзаком в оконное стекло. — Знаешь, что такое Вспышка? — шепчет Иззи. — Лихорадка, галлюцинации, разлагающееся тело — ещё полбеды, уж поверь мне. А когда перегруженные маршалловские усилители в милю высотой грохочут прямо в мозгу, твердя: убей, убей, убей, — она содрогается, точно какой-то невидимка кинул ей за шиворот охапку снега, и съёживается. Смотрит мне в глаза, подобно профессиональному гипнотизёру: — наступает страшное: забываешь, как быть человеком. Остаются только куски, осколки, фрагменты. Вот такой ты станешь, — выдыхает спятившая. Пальцы её расслабляются, руки соскальзывают с моих плеч и повисают вдоль туловища, хлопнув по тощим бокам — настолько безысходный звук. — Наслаждайся цельностью, пока можешь. Потому что это не будет длиться вечно. Каждое произнесённое ею слово ударяет меня, подобно электрическим разрядам, от которых я не могу уклониться. Иззи точно знает, о чём говорит, и её рассказ вызывает у меня такое живое воспоминание, что к горлу подкатывает ком. — Нет, Иззи, — тихо возражаю я. Мой желудок сжимается, кожа горит. — Этого не будет, — шепчу ей, но она не шевелится. Тогда я кричу, оттолкнув: — Ты слышишь? Не будет этого! Иззи, ошарашенная моей выходкой, еле удерживается на ногах. Что-то пробуждается в ней (я понимаю это по вспыхнувшим нехорошим огнём круглым зенкам) и, обозлённая, с перекошенной физиономией, выставляет когтистые руки вперёд да кидается на меня. Однако, вцепиться не успевает. Я влепляю ей такую полновесную пощечину, что Иззи падает на пол. Держась ладонью за щёку, она притыкается в углу, словно кусок штукатурки, отвалившийся со стены. Я стою, оцепенев, поражённая своими необъяснимыми порывами. Иззи, приникшая и обомлевшая, дрожит в стороне, поджав под себя босые ноги. Испуганная, — но недостаточно, не так, как я, — она сжимается в клубок и водит пальцами по ушибленной щеке. Пристально наблюдая за Иззи, завожу руку назад, вытаскиваю из-за пояса глок и направляю в её сторону. Изумлённая спятившая застывает с открытым ртом. Правда, ненадолго. Рот её растягивается в кровавой ухмылке. А хохот, дробный и срывающийся, слетает с разбитых, изъязвленных губ. — Ну, давай! — шипит она. — Жми на курок! Она смотрит на меня, и глаза её не искрятся, а прямо рассыпают искры во все стороны, как бенгальские огни. Губы мои напрягаются и сжимаются так сильно, что напоминают, наверное, цирковую лонжу, на которой раскачивается акробат. — Я ухожу, — говорю, расправив плечи (её руки будто до сих пор держат меня, а шрам, оставленный месяцем ранее, занудно чешется и саднит). — Ухожу за Лекарством, Иззи. Может, тебе повезет, и ты дождешься спасенья. А может, умрёшь тут через несколько дней… В любом случае, мне жаль тебя. Жаль, что всё так вышло. Договорив, опускаю глок и уже собираюсь шагнуть к двери, как притихшая чокнутая вдруг заявляет: — Так я и думала, — она улыбается мне, ползком выбираясь из угла, — ты слабачка… — и ухмылка её почти сразу застывает, превратившись в оскал. Плюнув на её оскорбление, поворачиваюсь к двери. Шагнуть не успеваю, потому как вокруг моей ноги разом смыкается тугой браслет. У меня возникает такое чувство, будто я куда-то проваливаюсь, похожее на то, когда едешь на скоростном лифте, и он вдруг останавливается. Неожиданно схлопнувшаяся на голени живая окова утаскивает меня в сторону, притягивая, подобно магниту. Я шваркаюсь всем телом об пол, выпустив из рук глок (он ускользает из пальцев, отшвырнутый пинком к двери). Распластавшись на животе, оторопело соображаю и пытаюсь подняться. В бедро давит рукоять ножа, вокруг меня осколки и окурки (похоже, падая, я успела утянуть за собой злосчастную пепельницу с подоконника). Перекатившись на спину (точнее на рюкзак), хочу выхватить нож, но чужие пальцы обвиваются вокруг запястий и скрещивают руки у меня над головой. Я, сжав зубы, отпинываюсь. Наполнение рюкзака больно врезается в выгнутую спину. Иззи усаживается мне на живот и низко склоняется. Её торчащие во все стороны волосы закрывают моё лицо, и мир становится белым и мутным. — Не думай, что я забыла, Хелен! — злорадно шипит она мне на ухо. — Даже не надейся! В голове вспыхивает далёкое жестокое обещание: «Я её всё равно прикончу!» Слова эти явно были сказаны не для простого устрашения. Уязвлённая старой клятвой, яростно высвобождаюсь, рыча да беспрестанно дёргаясь. Мотаю головой и ощущаю взрыв боли, когда наши лбы соприкасаются с громким костяным стуком. Перед глазами мелькают цветные пятна. Иззи отпускает мою левую руку и перехватывает за горло. Я давлюсь слюной, крик замирает в стиснутой глотке. Пытаюсь сглотнуть, но не могу. Пытаюсь дышать — не получается. Вырываюсь, но она не позволяет. Глаза Иззи возбуждённо горят, а занесённая в воздух рука летит мне в лицо белёсой иллюзией. В попытке приостановить это неизбежное столкновение, я спохватываюсь и свободной рукой нашариваю возле себя осколок. Иззи вскрикивает, когда я взмахиваю острым кусочком пепельницы, и хватается за распоротое предплечье. Моя ладонь, сжимающая обломок, становится липкой, между пальцами течёт что-то тёплое. Обозлённая шизуха, плюясь слюной, буквально выскребает (именно выскребает, потому как ногти её шуруют по коже больно и беспорядочно) у меня из рук оружие, откидывает его в сторону и вновь сжимает горло, с силой придавливая к полу. Я держу её за запястья, надеясь отнять руки от шеи. Кожа Иззи на ощупь точно крокодилья — шершавая и бугристая — из-за бесчисленных шрамов. Она душит меня и смотрит в глаза. Сердце моё болит. Всё болит. — Скажешь что-нибудь на прощание, м? — встряхнув меня, шипит Иззи. — Скажешь ещё раз, что тебе жаль? Я открываю рот, пытаясь поймать глоток воздуха, но чужие пальцы больно сжимают горло, не давая кислороду наполнить лёгкие. — Нет? — удивляется Иззи. — В таком случае, тебе придётся молчать вечно, Хелен. Силюсь спихнуть её с себя, толкая ладонями то в грудь, то под рёбра, и каждое моё прикосновение оставляет на её одежде кровавый след. Мир становится отвратительной мешаниной: несоразмерным, рябым, рваным и расплывающимся. Подобно свежей акварели, размоченной водой. Сквозь собственные задыхающиеся всхлипы и чужой злобный рык, я слышу топот — далёкий, но уверенно приближающийся. А после дверь грохает о стену с силой тротиловой бомбы. Нас оглушает выстрелом.

***

Лучшим способом описать то, что случилось в следующие несколько мгновений после того, как Ньют высадил дверь, и перед тем, как Иззи рухнула на пол, было бы сказать, что её тело превратилось в жидкость. Голова её запрокинулась назад, как у сломанной куклы, а туловище словно расплавилось. Расслабив пальцы на моём горле, она повалилась бесформенной кучей, придавив меня к полу. Освобождённая, я глубоко задышала. Рот распахнулся, ноздри расширились, глаза вытаращились. Кислород хлынул со всех сторон. Иззи меня больше не душила, но я, опасаясь, что шизанутая вновь попытается вкогтиться мне в горло, затрепетала куда пуще прежнего. Силясь вырываться, вихляюсь из стороны в сторону, подобно прижатому камнем червяку, но что-то мне мешает подняться и побежать подальше. Иззи лежит на мне, я трясу её за плечи, подталкиваю локтем, кажется, даже прошу, чтобы она встала, но она не реагирует. Белые волосы свешиваются на лицо, и её это будто вовсе не беспокоит. Тело её такое вялое, как будто совсем без костей, как будто она не живой человек, а джинсовая куртка, небрежно брошенная мне на ноги. Я всё понимаю, только когда вижу алый цветок, распускающийся в её волосах. Кровь пропитывает белобрысые пряди над ухом, бежит багровыми дорожками по шее, медленно катится по вискам ко лбу, заливает тонкими бороздками закрытые глаза. Удар (ужас!), потрясший меня изнутри, буквально срывает со своих мест внутренние органы, столкнув их друг с другом. Подобно рыбам, выброшенным на воздух после взрыва какого-нибудь подводного устройства, они оказываются парализованными, обездвиженными и совершенно не на своих местах. Стрелявший напарник, очухавшийся от кратковременного ступора, бросается ко мне. Его пальцы пытаются ухватить меня за ладонь, а потом почему-то перемещаются ближе к локтю, сжимают, будто наручник, и тянут, помогая вызволиться. Он что-то кричит. Звук моего собственного имени — словно удар током, как будто я наступила на оборванный провод электропередачи. Рывок — и я каким-то чудесным образом оказываюсь на ногах. Иззи лежит, уткнувшись носом в пол, и не двигается. Из-под её волос, всклоченных и разметавшихся, угрожающе-медленно выползает не перестающее расти густо-красное пятно. Увиденное в момент переворачивает мир. Всё вокруг становится омерзительным, перемешанные запахи бьют в нос, словно химическая вонь жидкости для снятия лака. Потом стиснутый где-то желудок получает от мозга команду спасаться и посылает импульсы. Сердце принимается качать кровь, лёгкие двигаться, мозг дышать. Боже! Не зная, как быть, но понимая только, что не в силах больше смотреть на это, я, не слишком раздумывая, делаю то единственное, что, благодаря Крису, умела делать очень хорошо. Я несусь со всех ног. Пулей. Ньют кричит мне вслед: «Да куда же ты?», — но я уже вылетаю в коридор без оглядки. Лечу по ступеням, не касаясь перил, выставив перед собой окровавленные руки. Подальше от этого бедлама! За мной, проплыв по стене, мелькает тень, — суетливая крыса, спешащая к своей норе. Не глядя под ноги, вылетаю на улицу. Воздух оглушает меня, свет слепит глаза, жажда жить и отчаяние на мгновение разрывают душу. Я валюсь на песок, запнувшись обо что-то. Оглядываюсь и вижу — вскользь, краем глаза, — тоже труп. Шиз лежит, устало привалившись к лесенке. Голова его повёрнута как-то неестественно, челюсть отвисла, будто он безмерно удивлён чему-то. Устрашённая, пытаюсь подняться, опершись на руки, и тут же жалею о своих намерениях. Ладони у меня кровавые, — Господь, такие кровавые! — и напичканные осколками. Я едва могу согнуть пальцы. Дрожа от пережитых кошмаров, неверяще промаргиваюсь, пытаюсь отползти подальше. Дополнительные ремешки рюкзака опутали тело, лямки сдавили плечи, груз за спиной стал в сто раз тяжелее. Кровь пачкает всё вокруг: капает на песок и джинсы, затекает под рукава куртки, впитывается в тесёмки ремней. Ньют приближается ко мне, запыхавшийся. Я шарахаюсь от него, кривясь и отмахиваясь. Хочу подняться, чтобы смыться, но земля уходит у меня из-под ног, словно её кто-то специально выдёргивает. — Эй, эй, — зовёт он, пытаясь ухватить меня за локоть, — я помогу. Вставай. Я все ещё ничего не соображаю. На мне кровь, так много крови!.. Моей и Иззиной… — Тебе надо перевязать руки, — доносится до меня. — Слышишь? — Нет! — истерично выкрикиваю и тут же перехожу на самозабвенный, заговорческий шёпот: — Здесь нельзя оставаться. Они придут, они скоро сбегутся на выстрел. Нам нужно бежать, нужно бежать…

***

Я всё ещё дрожу. Скриплю зубами от боли. Мне охота сжать кулаки, но осколки глубже впиваются в кожу при каждой манипуляции. Кровь медленно подсыхает, покрывая ладонь багрового цвета плёночкой, плотной кровавой перчаткой, и пальцы становятся липкими. Когда вода смывает грязь, всё оказывается не так плохо. Всего пара осколков — в принципе, легко извлекающихся, — и неглубокие скользящие раны. — Я не медак, — говорит мне напарник, наверное, раз в третий. Похоже, заранее предостерегая, потому что голос его звучит предупреждающе-тихо. К тому же, слово «медак», такое же новое и необычное для меня, как и имя согруппника, вселяет подозрение, — но, если постараюсь, смогу вытащить осколки так, что шрамов не останется. — Ты уж постарайся, — скриплю я негромко, чтобы нас не услышали. — Где, говоришь, у тебя аптечка? — вопрошает он, склонившись над расстёгнутым рюкзаком. Заплечная сумка покоится у моих ног, я незаметно заступаю носком ботинка на лямку, чтобы обезопасить дорогие сердцу вещи. После того инцидента с ящиком я всё ещё ему не доверяю. А после выстрела — и вовсе побаиваюсь. — Почти на дне, и захвати мазь. — Что там на улице? Я оборачиваюсь было, чтобы разведать обстановку, но с пола ни черта не видно. Угадываются только окна дома с распахнутой жёлтая дверью, любезно принимающей любопытных шизиков. Скоро жилище обчистят до голых стен: обезумевшие проныры сдерут обои и разобьют стол на доски для ночного костра, сорвут с ветхой гардины бархатные шторы, утащат пыльные спальники, попрячут в карманы окурки, выбьют с окон решетки, снимут с Иззи одежду и придадут её тело огню в ближайшей погребальной яме, куда десятками сбрасывают скончавшихся умалишённых. Я гляжу на улицу и пожимаю плечами. А потом сообразив, что напарник, увлечённый раскопками пожиток, меня не видит, говорю: — Отсюда не разглядишь. Нужно было бежать обратно, пока было время. Как бы шизы и к нам не забрели... Ньют приподнимается с корточек. Солнечный свет, пробивающийся узким пыльным клином сквозь щель между подоконником и листом подгнивающей фанеры, освещает его лицо горизонтальной линией, и я вижу, что у парня на лбу, возле пореза, набухает тёмный синяк. — Вроде никого, — говорит он, — походу, хряски разошлись уже. Его слова (пусть и странные, будто выуженные из древних сказок) действуют на меня успокаивающе, как укол кортизона — боль уходит, я уже могу шевелиться и не чувствую себя раздавленной. Ньют наполняет найденное блюдце перекисью водорода и спрашивает, водружая мне на колени неглубокую тарелочку. — Готова? Я хочу ответить — нет, ни к чему такому я не готова. Совсем не готова. Но вместо этого, против всякой воли, мой подбородок слегка дрогнул — я почти кивнула, где-то наполовину. Ньюту этого хватает. Всего два осколка, — думаю я, — можно и потерпеть. Напарник выковыривает стекляшки, я кривлюсь от боли и быстро опускаю свои разодранные руки в блюдце. Раны белеют и вспениваются. Ньют выплёскивает на пол перекись, наполняет склянку снова и я ещё раз окунаю туда руки, глядя, как на ранах пузырится и шипит белая пена. Промыв ладони водой из бутылки, вытираю их бережно, но тщательно более-менее чистой тряпкой, найденной в одном из двух рюкзаков. Следы от осколков оказываются глубокими и пустыми внутри, как будто перекись выжгла мясо. Смазываю руки предусмотрительно распакованной мазью. Терплю, пока Ньют медленно забинтовывает мои ладони, от запястья к пальцам. Мимолётное соединение моей ладони с его рукой — ошарашивает меня. — Ты раньше убивал? — спрашиваю его, едва не поперхнувшись вопросом. Бывает, я удивляюсь своему развязному языку, мелющему без остановки всё, что рождается в моей голове. И сейчас — не исключение. Ньют молчит. Недолго. Ровно столько, сколько нужно, чтобы заглянуть с края пропасти на её дно. Прежде чем заговорить, убирает белобрысую чёлку с глаз и смотрит на меня. — Да. Не по своей воле. А ты? На солнце радужки его кажутся медово-карими, наполненными светом. Отвожу взгляд, поджимаю ноги и прячу перебинтованные кисти в карманы. Честно говоря, мне легче было бы пересечь всю Топку от начала и до конца (на одной ноге и без остановок), чем сказать это. В самом деле, легче было бы. Но раз уж я сама завела этот разговор, и раз уж получила откровенный ответ, нельзя теперь было так просто соскочить. Поэтому я признаюсь ему, вяло кивнув. Ньют выдыхает — длинно и тяжело, — суётся в свой рюкзак и извлекает оттуда глок. — Это твоё, — говорит он, протягивая мне пистолет ручкой вперёд. Уже хочу дотронуться до чёрного пластика, но, ужаленная воспоминанием, одёргиваю руку. Оружие я взять не могу. Не могу и всё тут. По той простой причине, что глок, едва коснувшись моей обмотанной бинтами ладони, возложит на меня ответственность за убийство Иззи. А я не хотела для неё такой участи. Видит Бог, не хотела... Съёжившись, мотаю головой. — Оставь у себя. Мало ли... — говорю с запинками, аккуратно подбирая слова, — вдруг понадобится... — Надеюсь, ты ошибаешься. Я с досады закусываю губу. Такие вещи предугадываются с точностью в сотню процентов, сомневаться в них не приходится, они случаются рано или поздно, абсолютно неизбежные и устрашающие. Ньют отворачивается. Я слышу, как он проверяет наполненность магазина и застёгивает рюкзак, спрятав туда оружие. Я кое-как закидываю сумищу на плечи и мы, предусмотрительно оглядев окрестности, покидаем крохотный закуток, приютивший нас на время, да пускаемся в обратный путь.

***

Ещё в сотне ярдов от того места, где мы должны были встретится, я вижу их. Улыбающихся, смеющихся, обнимающихся. Радость встречи наэлектризовала воздух вокруг них и окружила защитным пузырём. Я вдруг сбавляю шаг, понимая, что мне со своим грузом из страхов, волнений и тоски к ним не пробиться. Из сгрудившийся компании запросто вычисляю Томаса. Ещё бы! Он — единственный новый парень в нашей Команде Ополченцев Против Вспышки. Короткостриженный, черноволосый, немного измотанный, но довольный. Бренда, — её опознать не труднее, — мимолётно прижимается к Хорхе, а тот обнимает её одной рукой за плечи. Такую невообразимо опрятную, собранную, драйвовую. Ветер сдувает ей на лицо чёрные длинные волосы, забранные в «хвосте», и она одним движением перебрасывает их за плечи. Даже отсюда, издалека, я чувствую в ней скрытую, подобно птице, запрятанной в клетке, энергию. Я уже представляю её сливочно-сладкий голос, звенящий у меня в ушах, хотя мы с Брендой никогда раньше не встречались. — Они нашли их, — просияв, сообщает мне Ньют, вырвавшийся вперёд на шаг. Я, улыбнувшись, позволяю ему обогнать себя. Прихрамывая, он бежит к друзьям, столпившимся под навесом обчищенного до голых стен кафетерия. Одиноко застыв на полпути, стискиваю перебинтованные пальцы в кулаки и оттягиваю карманы куртки так, что нитки трещат. Разглядываю ребят, сияющих и гордых, с перекрёстка пыльных дорог, безмерно жалея о том, что в их сплочённой команде для меня вряд ли найдётся место.