Я, кажется, умираю, не желая смерти

Топка — жаркое местечко, просто дьявольское. Поначалу мне казалось, что я и впрямь в Ад угодила. Не могу сказать, что в корне просчиталась. Ужасная, изнуряющая жара, запах гнили и сточных вод, перемешанные в один мерзкий, тошнотворный смрад, и ходячие мертвецы на улицах — чем не Преисподняя? «И как меня вообще угораздило попасть сюда?» — извечный вопрос, который я задаю себе каждый чёртов день. Но ответ на мою нетленную злобу дня так и не нашёлся. И это вновь заставляет меня прокручивать в голове свои последние деньки, проведенные в здравом уме и твердой памяти. Я помню своих родителей, брата и друзей, помню, как ходила в школу, помню семейные поездки на пикники и даже вечерние походы в кино. Детство было у меня поистине замечательное и будущее, возможно, могло быть таким же безоблачным, если бы не вспышки на солнце. Земля в один момент оказалась во власти всепоглощающего, уничтожающего огня. Словно по щелчку погибли миллиарды людей, были разрушены тысячи городов, а некоторые районы и вовсе обратились в пепел. Тогда мне казалось, что мир сошёл с ума, но тот ужас, который мне чудом удалось пережить, оказался лишь началом грядущего апокалипсиса. В те тяжкие для нас всех времена мы жили перебежками, бесконечными прятками и редкими вылазками. Жизнь после такой катастрофы хоть и пошла наперекосяк, но была вполне сносной, в конце концов, мы остались живы, а это несомненный плюс. Дело оставалось за малым — сохранить свою шкуру и не дать душонке выпорхнуть из тела быстрее, чем мир начнет восстанавливаться. Не знаю почему, но у выживших хватало оптимизма на то, чтобы пророчить себе дальнейшее существование где-нибудь в тихом местечке, куда не смогли добраться смертоносные лучи солнца. И я сама начинала верить в их мечты, грезила о том, что однажды эти кошмары прекратятся и всё обязательно наладится. Наивная. Нам с родителями удалось пережить один удар судьбы, и не успели мы опомниться, как Землю накрыла новая волна хаоса и разрухи. Вспышка оказалась роковой и пагубной заразой для уцелевшего человечества – те, кому однажды посчастливилось уйти от смерти, на сей раз шагнули прямо в её объятия. Тогда я потеряла отца. Он умирал прямо на моих глазах. Болезнь сделала его неконтролируемым, беспощадным, сумасшедшим. Он превратился в абсолютного безумца, жаждущего крови. Вспышка не спешила прогрессировать, иногда даже и вовсе отступала и тогда папа становился прежним, правда, ненадолго. Бесчисленные попытки отца прикончить кого-нибудь, будучи в непрекращающемся порыве горячки, вынудили нас с матерью и братом покинуть прежнюю общину, к который мы успели присоединиться ещё при первой апокалиптической волне. И все мои убеждения насчёт светлого будущего разом рухнули в тартарары. Эпидемия полоумия, как и положено в Конец Света, подкосила человеческие ряды и сократила численность населения до жалких нескольких тысяч. Шизы — именно так мы прозвали зараженных Вспышкой людей — имели все шансы завладеть планетой. И они это сделали. Произошло это так же молниеносно, как и прочие напасти до этого. Просто в один день я проснулась не как обычно — в бараке, построенном выжившими, а в Топке — своеобразном «загоне для поехавших».

***

Это довольно странно — ощущать себя вполне здоровой, но при этом знать, что, возможно, завтра ты свихнёшься и не заметишь этого. В этом вся прелесть и трагичность заболевания Вспышкой. И, пожалуй, весь мандраж проходит только после полного смирения со своей скорейшей участью. Ну, а пока придется не хило попотеть, чтобы достичь успокоения души. Уж я-то знаю, как на самом деле тяжело достается эта хладнокровность к происходящему в целом и к своей судьбе в частности. За месяц, проведенный бок о бок с жуткими порождениями адской болезни, мне удалось успокоить себя. А что ещё делать? Исход мне уготовлен один, от Вспышки не сбежать, так к чему эти истерики? Каждый раз, когда я смотрю на очередного умалишенного, то вижу своё отражение. Через добрых два-три месяца я стану такой же безжизненной оболочкой, которой управляют звериные инстинкты и Вспышка. Я не буду чувствовать жалости, изнуряющей жары и этого прогнившего воздуха, от которого тянет блевать, и тогда с моего обожжённого солнечными лучами лица никогда не сойдет безумная ухмылка, растянутая от уха до уха. Меня перестанут заботить простые человеческие потребности, цель будет одна — убивать. Я стану такой же, как и эта женщина, перешедшая черту умопомешательства — чокнутой маньячкой, готовой руками рвать живую плоть и не чувствовать при этом никаких душевных терзаний. — Прикончишь её? — спрашивает меня Хорхе, передавая небольшой нож. — Или опять струсишь? Учти, больше поблажек не будет. Все её побрякушки заберу себе, а ты сиди без ужина, раз смелости не хватает. Я лишь фыркаю ему в ответ и выхватываю из рук мексиканца новенькое оружие, удачно выменянное на часы. Тикалки, между прочим, моя находка, они хоть и нерабочие, но продавщице уж больно нравилось, как они сверкают, потому и согласилась на бартер. Она, конечно, ужасно сглупила, променяв своё единственное средство обороны на какую-то блестящую, неработающую чепуху, но некоторые тронутые так любят глянцевитые безделушки, что готовы последнее отдать за оказавшуюся по душе финтифлюшку. Шизы. Что с них взять? — Не струшу, — шиплю я, скользя вниз по бетонной стене, чувствуя спиной сквозь тонкую плащевую ткань куртки шершавое покрытие. Даже в тени, в окружении полуразрушенных каменных возвышенностей жарче, чем в печи. — Дай только дух перевести и собраться с мыслями. — Жалобно прошу я, утирая со лба выступившую испарину. Одежда неприятно липнет к телу, но облегчить свою ношу я не могу — не хочу заживо сжариться. — Некогда баклуши бить, — скалится брюнет и вновь кидает прицельный взгляд на блуждающую поблизости шизуху. — Будешь халявничать — расслабишься, расслабишься — потеряешь бдительность, а там и до могилы рукой подать. — Бурчит вожак. Я закатываю глаза и натягиваю капюшон, скрываясь от постоянных упрёков и наставлений. Он, конечно, прав, но эти однообразные правила стоят у меня поперёк глотки. Сколько раз можно повторять одно и то же? Как только у него язык до сих пор не отсох?.. Я ведь далеко не первая ученица — под крылом Хорхе собралось уже около десяти лоботрясов и каждого он сумел обучить азам выживания — зато самая бездарная. Нахмурившись, поднимаюсь на ноги и выглядываю из-за угла, поверяя, на месте ли психушница. Та и впрямь никуда не делась, всё так же усердно копается в мусорном бачке и беззаботно напевает мелодию. Вполне безобидно. Даже жаль убивать такую невинную, беззащитную дамочку. Первое, что я сразу отмечаю — браслет, бездельно болтающийся на её высохшей руке. Его можно выменять на пару банок консервов или даже на ржавый ножик, или на неполный магазин патронов! В общем, эта висюлька будет нарасхват! Чем богаче выглядит игрушка, тем выгоднее будет бартер. — Ладно, — шепчу я, вновь скрываясь за углом. — Я справлюсь. Хорхе сверкает зубами и убирает свой мачете за спину — мол, помогать он мне не собирается. Что ж, отлично! Натянув самодельный противогаз из обычной банданы до середины лица, тем самым на время ограждая обоняние от затхлого воздуха и заодно скрывая кожу от обжигающих лучей, я выныриваю из укромного местечка и оказываюсь один на один с шизанутой. Страх, который терроризировал меня в первые деньки после прибытия в Топку, не ощущается, мне не хочется в ужасе сорваться с места и кинуться куда глаза глядят, нет желания замахнуться и с силой метнуть нож в свою противницу. Просто внезапно все мои мысли, беспорядочно роившиеся в голове, разом исчезают и на их месте возникает вопрос: как умер мой отец? Я никогда не думала об этом, точнее старалась не думать. Я частенько бережно перебирала счастливые воспоминания, где мы с семьёй не знали бед, не мыслили о грядущем апокалипсисе, мы просто жили, как живут все нормальные люди, а не выживали, как, например, я сейчас… или Хорхе, или даже эта сумасшедшая, которая давно распрощалась со своим разумом и отдалась безумию, а теперь вынуждена шляться по подворотням в поисках новой жертвы. Все мы выживаем, все мы существуем, но не живем. Больше нет. Мой отец был хорошим человеком, а умер он, скорее всего, как последний отброс общества, как отщепенец, и убили его, наверняка, люди, не сумевшие различить в нём своего соратника. Конечно, достаточно сложно разглядеть человека в безумном существе, кидающемся на всё подряд, в поисках утоления своего бездонного источника сумасбродства. Никто тогда не посмотрит на шиза как на обычного человека, которого угораздило заразиться Вспышкой. Никто не вспомнит про его прошлое, про его заслуги. Люди будут защищать себя, потому что им страшно. Нашей с Крисом и мамой защитой в тот момент было бегство. Вот так трусливо, поджав хвосты мы сбежали от родного человека, погрязшего в сплошной пучине невезения и не попытались вернуться, чтобы узнать о его судьбе, потому что сами додумали исход. Как, однако, несправедливо устроен этот мир. — Деточка, — скрипит женщина, оторвавшись от своего занятия, — Что ты здесь делаешь? — она медленно разворачивается ко мне и на её тощей руке сверкает браслет — вещица, из-за которой я вынуждена убить эту незнакомку. Двинутая, в принципе, и так на волоске от смерти, терять ей однозначно нечего. Может, убив, я смогу освободить её? — Ты одна? — полумёртвая психичка делает два осторожных шага в мою сторону, еле волоча ноги. Её безумный взгляд блуждает по мне, а как только сталкивается с ножом, крепко сжатым в правой руке, умопомешательство, поблёскивающее в глазах ярким огоньком, сменяется испугом. — Зачем тебе это? Абсолютно ни к чему! Спрячь это подальше, не хватало ещё пораниться! Нельзя, чтобы такая красота пострадала из-за своей неаккуратности! Шизы — взбалмошный народ, хитрющий, странный, непредсказуемый, что уж говорить про их массовый синдром — Вспышку. Болезнь калечит их изнутри, терзает, гложет, а потом резко отступает, отдавая изувеченные души в костлявые лапы смерти. Я рассматриваю своего врага и не могу пошевелиться, не могу ей кинуть в ответ раздраженное «Заткнись!», просто не получается… Свихнувшиеся лгут. Много лгут. Лицемерят. Я, конечно, не ведусь, потому что знаю их уловки, но и не сопротивляюсь. Не могу. Не могу найти в себе силы озлобиться до такой степени, чтобы замахнуться и хладнокровно вонзить в гниющую плоть нож, пусть и осознаю, что это единственный шанс на выживание. Иногда я себя успокаиваю, говорю себе, что это и не люди вовсе, так, пустые оболочки, из которых душу щипцами вытянули. Не слишком помогает. И я уже месяц борюсь сама с собой, всё чаще повторяя перед сном: это не плохая жизнь, это всего лишь ещё один плохой день. Я ошибалась. Мир не изменился, он остался прежним. Люди воруют, убивают, ненавидят и по-прежнему умирают. Всё осталось на своих местах. Незыблемая пирамида, выстроенная из людских грехов, стала, пожалуй, даже прочнее. Потому принятое мной смирение тлеет изо дня в день. — А какие красивые глазки! — С восхищением произносит шизуха, еле шевеля тонкими, бледными губами. — Очаровательные! — Она прихлопывает в ладоши и делает ещё один крохотный шажок. Не удивительно, что она так усердно принялась расхваливать именно мои глаза, кроме них-то ничего и не видно, тело надежно укутано в слои одежды. — Потрясающие! — Ещё шаг, и он действует на меня, как шоковая терапия — заставляет выйти из ступора, пошатнуться и отступить, при этом угрожающе выставив вперед острое, начищенное до блеска лезвие. Яркие, светлые блики, переливающиеся на острие оружия, похоже, отвлекают дикарку, усыпляют её бдительность на долю секунды: её прицельный взгляд отрывается от меня, круглые зенки с жадностью уставляются на сверкающую тонкую полоску металла, а потом, с прежним хитрым прищуром, впиваются в моё лицо. — Не обманешь, — шипит ненормальная и скалится, сверкая оставшимися жёлтыми зубами. — не проведёшь! — Проведу, не сомневайся. — Бормочу я себе под нос и плотнее смыкаю пальца вокруг рукоятки, вонзаясь короткими ногтями в ладонь. — Я хочу себе такие глазки! — визжит придурочная. — Хочу! — Она срывается с места и мчится ко мне, успевая в одно мгновение преодолеть половину расстояния, а потом так же резко останавливается, вперивается обезумевшим взглядом в предмет, который, по-видимому, ей нравился ровно настолько, насколько и пугал. — И это! — она указывает своим длинным костлявым пальцем на мой новенький нож. — Это тоже хочу! Я отступаю на два шага назад. Опять. Припадочная ещё шире улыбается, понимая, что я боюсь, и её это забавляет. Она играет со мной как кошка с мышкой. Только поехавшей невдомёк, что у меня козырей куда больше, чем кажется на первый взгляд. — Трусиха, — смеётся она и из её рта брызжет слюна, а потом чокнутая затихает и с презрением смотрит на меня. — Знаешь, это нехорошо, когда всё достается кому-то одному. Нужно делиться. Все хорошие девочки делятся. Ты же хорошая девочка, вот и поделись со мной. — Взгляд у ненормальной пронзительный, злой, но на лице играет улыбка, и голос на удивление нежный. Всё так наигранно. Нарочито. — Ну, скажи, поделишься? — вымаливает безумная. — Скажи, скажи, скажи! Я молчу, изо всех сил борясь с желанием выкрикнуть какую-нибудь колкость. Но… нельзя. Если я дам выход эмоциям, шизанутая обязательно рассвирепеет, тогда начнётся потасовка и на крики сбегутся другие шизы, а такого я допустить не могу. Нужно действовать тихо. К тому же, я и так своей медлительностью развязала язык этой хитрой психичке и позволила ей подобраться слишком близко. — Интересно, от кого из родителей ты унаследовала такие красивые глаза? От мамы? Или от папы? М-м? Меня передёргивает. Отмороженная лыбится — знает, что ударила по больному. — Наверное, от мамы, — тянет она и довольно щерится. Моё сердце пропускает пару ударов. Угадала. «Молчи! Лучше молчи! Заткнись!» — умоляю я про себя. — Такие красивые… мамины глаза… — шепчет невменяемая. Пульс учащается, кровь бурлит в венах, в голове шумит и мир плывёт, искажается. Слёзы душат, за считанные секунды покрывают мутной плёнкой некогда уверенный и ясный взгляд, и одна за одной стремительно скатываются по моим щекам, впитываясь в ткань банданы. Воспоминания накатывают на меня огромной, всепоглощающей волной, топят, заставляют вновь увидеть радостные лица родных мне людей, а потом нарочно подкидывают выдуманную моим искалеченным разумом картинку, где все они мертвы, где их безжизненные глаза устремлены на меня, где я стою в луже их крови… — Мамина дочка… папина дочка, — напевает одержимая, — Осталась одна… скоро сойдет с ума… — стебанутая неуклюже кружится на месте, а потом смолкает, видимо, ожидая моей реакции. — Прекрати, прошу, прекрати, — шепчу я, захлебываясь собственными слезами. Дикарка сверкает глазами, лыбится. Она добилась своего — сунулась в моё прошлое, доковырялась до моего сердца, заставила меня расхныкаться, как последнюю соплячку, и самое страшное — она вынудила меня заговорить с ней, вынудила умолять её. Двинутая смеётся и кружится по всей свободной площади, празднуя свою победу. — Рядом нет ни папочки, — поёт ненормальная, продолжая хохотать и вальсировать. Моё сердце обливается кровью, тело судорожно дёргается и слабеет, ужасные мысли наперебой вклиниваются в мозг, воспоминания долбят по черепной коробке, будто по наковальне. Бессвязные напевы психушницы кажутся такими убийственными, так и режут слух, так и норовят выдавить из меня последнее. — Рядом нет ни мамочки, — зараженная кружит вокруг собственной оси, выкрикивая охрипшим голосом строки, заставляющие меня выпустить из пальцев нож и заткнуть уши. — Болеет их лапочка! — Во всё горло басит она и разражается гортанным смехом. Я рыдаю, слушая, как смех эхом разносится по узкому проходу, мечется между хрупкими стенами и вонзается в мою грудную клетку. Изо всех сил пытаюсь оградить свой слух от жутких воплей, сдавливаю черепушку так, что кажется, будто она вот-вот треснет. А потом настаёт резкое затишье, такое глубокое и уничтожающее, что у меня перехватывает дыхание. Мне чудится, словно мир вокруг меня стал таким громадным, настолько большим и громоздким, что способен раздавить меня, как букашку. Я робко, с опаской, открываю глаза, которые последние несколько секунд были зажмурены, опускаю руки и всматриваюсь в застывший силуэт шизофренички. Глаза неимоверно режет от солнечного света, в висках пульсирует слабая боль, тело пробирает крупная дрожь, пальцы одеревенели… В ладони больше не чувствуется крепкая металлическая рукоятка, и это чуть ли не пробивает меня на ещё одну порцию горьких слёз. Осознание того, что я выронила свой единственный шанс на спасение, дал власть паническому страху, давно засевшему у меня внутри. Больше нет ни смеха с её стороны, ни перекошенной улыбки, только злоба и ненависть, жажда мести и крови. И вся её сущность буквально источает едкий аромат смерти. Безумица наигралась, теперь она будет убивать. И я не смогу ей помешать, потому что маньячка не просто уровняла наши шансы, она развернула, казалось бы, безвыходную ситуацию, где победа однозначно была за мной, в свою сторону. Помешанная искусно, почти виртуозно выбила меня из колеи, вывернула мою несчастную душонку наизнанку и обезоружила. И я почти не сопротивлялась. Что уж там говорить, я и сейчас не сопротивляюсь, даже когда осознала, что готовится вытворить психованная. Нож, в принципе, не так далеко, я вполне могу до него дотянуться. Но как только я бросаю мимолетный взгляд на мерцающее от солнечных лучей лезвие, полоумная срывается с места. В мою голову в момент влетает тысяча мыслей, которые наперебой твердят: «Беги!», но я стою на месте, словно парализованная. А что, если это мой шанс закончить муки гораздо раньше? А что, если моё спасение придёт именно сейчас? Последнее, что я вижу — глаза, налитые кровью. А потом я зажмуриваюсь, готовясь принять свою участь.