Время покажет...

От лица Леры

      Вершинин уже давно сменил тон, но продолжал распинаться, пытаясь объяснить мне, что я могла разбиться, и размышлял, почему-то именно вслух, какой он придурок. Мне было абсолютно всё равно. Я пыталась понять, как всё произошло — где мы, где ребята, и как выбраться отсюда. Слёзы высохли, но я всё ещё сидела спиной к парню. Он перестал говорить и сел рядом, приобняв за плечи. — Руки убрал, — голос был хриплым. Я сняла его куртку и отдала ему. — Что опять не так? Почему у нас не может быть нормальных отношений? — Всё не так! И очень жаль, что ты этого не видишь! Никогда у нас не будет никаких отношений! Единственное, что мы можем — так это тупо орать друг на друга, и ты это прекрасно понимаешь! — я боялась разрыдаться, поэтому встала и пошла к лестнице. — Мы не договорили, — он догнал меня и загородил мне путь. Я не смотрела на его лицо, что было объяснимо — он был выше меня. — Пройти дай. — И куда пойдёшь? Мы даже не знаем, где мы. — Говори за себя. Я не хочу сдохнуть на этой стройке. — Какого хрена тогда прыгала? — Тебя забыла спросить.       Он отошёл, давая пройти. Я стала спускаться по лестнице. На бетонной площадке лежала собака. Её бок был проткнут арматурой, она истекала кровью. Глаза были открыты — жуткие и мёртвые, навсегда застывшие в одном положении. Вершинин шёл следом. Я вышла со стройки и пошла к многоэтажному дому. Всё было как на старых советских фото — запорожцы и люди, одетые одинаково. Все косились на меня и Пашу — одежда. На моей руке было несколько тонких металлических браслетов серебристого цвета, которые сейчас ярко отливали на солнце. — Железа в организме мало? — тётка лет шестидесяти прошла рядом, кинув на меня презрительный взгляд. — Чего? — я не сразу поняла. — Петрушку жуй, чё! — какое ей дело до меня и того, что я жую? Вершинин ржал. Какого хрена не прикопаться к нему? Его синие, слегка порезанные джинсы с белыми потёртостями тоже не были нормальными для этого времени.       Я увидела жёлтый щит, на каких раньше висели объявления и информация.       «Наступающий тысяча девятьсот восемьдесят шестой год открывает не просто первый год двенадцатой пятилетки… Из доклада генерального секретаря — Горбачева…» Я не стала читать дальше — всё стало ясным. Мы в восемьдесят шестом году — году, в который и случилась катастрофа. — Блин … Мы реально что ли в прошлом? — тупой спутник — тупые вопросы. — Нет бля… Тут для нас людей привезли и декорации поставили! — вот реально бесит. Правда тупой, или прикидывается? Вершинин закатил глаза. Возле нас прошла толпа девчонок лет двенадцати-четырнадцати. Они косились на меня и Пашу, шептали что-то о том, какой красивый парень, и снова оборачивались. Ага, красивый, зато баран! В другом конце двора я увидела колонку — руки в пыли и крови. Вершинин пошёл рядом. Хотя, типично уже, можно было и не говорить. Немного дальше стояла бочка с надписью «Квас». Блондин пошёл туда, не говоря ни слова. Кваску ему захотелось! Придурок, хотя я и сама не лучше.       Ледяная вода приятно обожгла руки, смывая грязь и кровь. Я посмотрела на Вершинина — тот пытался отжать денег у школьников. Гопник хренов, не хватало чтобы ещё из-за него загребли. Я немного намочила руку и протёрла серые от пыли носки кед. Голова раскалывалась — я села на лавочку и опустила голову в руки, вплетая пальцы в волосы. Почему всё не может быть проще? Тошнит от своих мыслей, от своего голоса, от Чернобыля и всей хрени, связанной с ним. Вершинин разговаривал с каким-то левым мужчиной и пил квас, время от времени улыбаясь.       У него была очень красивая улыбка.       Говорю же, тошнит от себя.        Снова грёбаная вспышка и тишина. Поднимаю словно налившиеся свинцом веки — серое небо и Припять. Такая, какой я привыкла видеть её. Брошенная и мёртвая.