***
Мало кто по островам не судачил, что на старость лет Орм Старый взял в жены колдунью. Не нравилась людям темноглазая и светловолосая вислянская девушка, смотрящая на всех вокруг волком. И лишь Гвендолин сошлась с чужачкой характером, как сходилась со многими. Когда же у Дана вместо трех детей стало пятеро, все уже вовсе забыли о своей к кому-то неприязни. Вспомнили же люди свои страхи позже, когда из пяти детей Орма выросли лишь двое. И оба от вислянки. Гвендолин внимательно следила за Асвейг, гадая, не станет ли та ей подмогой, когда придет время, но та оставалась ровно такой, какими были и все остальные девушки островов. Не была похожа на ожидаемую подмогу и дочь ее Рогнедь, хотя сперва ею быть обещалась. Словно в воду ушло все то, чем могла наградить своих детей вислянская жена Орма. Да только не на тех смотрела Гвендолин. А когда поняла, к кому все ушло, поздно стало что-то менять. Фрейгейр Полудан был уже далече.***
В дом, где после смерти мужа осталась жить Грида, захаживали из веси без причины редко, предпочитая спрашивать помощи у соседей. К тому же, кузнецы всегда жили на отшибе, а поминать лишний раз жен, которые нет-нет, а творили, не иначе, в юности какую-никакую ворожбу, раз уж никто их из других родов не спешил к себе брать, было делом, по общему мнению, пустым. Фрейгейрово же появление все будто вспять повернуло. Заспешили вновь, кто за ножом, а кто за серпиком. И словно бы полюбился всем грозным кажущийся Полудан. Память и сердца людей отходчивы… — Тебя бог кузнечий любит, — часто улыбалась Грида, вновь став мужней. Фрейгейр усмехался неизменно в ответ: — Он всех любит, кто от работы не бежит. «И тайные слова рассказывает, советует и направляет», — всегда добавлял мысленно кузнец. И новые височные кольца, серьги или же нож занимали свое место в ожидании хозяина с хозяйкой. Лишь изредка перемежаясь будто бы случайно оказавшимся рядом с ними мечом…***
Пальцы ловко скручивали шерсть в нитки, сматываемые на веретенце. Свяжет потом кто носки из них, а кто варежки. И в деле этом было что-то по-домашнему уютное, оттого в голову и лезли воспоминания о светлом пролеске у веси, о дедовской подружке-елочке. А там вспоминалась младшая дочь Мутной, полная живого серебра, братья и сестры, большой пушистый пес и приблудные котята. Вспоминались и рысь принесенная, и пойманные зайцы, подмороженные ягоды клюквы. О доме теперь вспоминалось без страха и слез, но с неизменной грустью. — Ты расскажешь мне, что от тебя хотела Гвендолин? — вырвал Свэль из воспоминаний голос Рогнеди. — Я уж со вчерашнего дня жду! Свэль голову к плечу склонила. Не было ни ей, ни сестре ее вчера до разговора. Одна ворчала то и дело, словно дожила до собственной зимы, другая мышью старалась сидеть, лишь бы лишнего внимания не привлечь к себе. Видано же это — конунгу в нос дать, не признав. И ведь говорили ей, кто таков, и запомнила она его. Да подвели рысьи глаза… Да и рассказывать все о походе к Гвендолин Свэль не желала. Не тот это был разговор, чтобы пустословить. — Так о чем же? — нетерпеливо поерзала Рогнеда. — О Фрейгейре Хальфдане. И была в этом половина правды. — Зачем? — не унималась Рогнедь. — Ей стало интересно, что случилось с моим отцом. Говорила, что его очень любили когда-то на этом острове. Сумей рассказать обо всем фру Асвейг, я бы осталась на Кольтуре. — А тебе в радость, — буркнула разочарованно Рогнедь и вернулась к пряже. — Да и не помню я, чтобы старуха в свое время кого-то выделяла и приваживала, чтобы потом спрашивать. «Если бы… куда больше радости было бы вообще вчера ни с кем не говорить». Девушка снова намотала нитку на веретенце, метнула на дверь полный ожидания взгляд и, не заметив даже тени у порога, со вздохом вернулась к мыслям о доме. Ряжеными ходили девки да парни по веси после Корачуна с неделю. Все выпрашивали сладостей да угощеньиц. Не себе, пращурам. Пару раз и Ласточка надевала шубу мехом наружу, мазала густой теплой сажей лицо, примеряла личину. За мальчика ее было принять несложно. Мала, худа и юрка — чем не постреленок. Сыпали в мешки всегда щедро, ведь жалеть гостинцев предкам считалось зазорным. А если уж кому из подлеток казалось, что положили угощенья мало, так тут же собиралась малая ватага — чернить сажей оконные пузыри, унавоживать двери, смолить да обсыпать перьями пороги. Иногда, правда, делали шалости и просто так. Спросу было немного, всякий ряженый считался тогда за обиженного пращура. На Люё не было ни Корачуна, ни ряженых, ни угощений. Только камни, море и лес, откуда давным-давно ушел последний лесовик, не иначе подыскавший дом просторнее и уютнее. На Скувое кроме камней и моря были лишь травы и овцы. И до сих пор не было снега, без которого Свэль не мыслила зиму. Рогнедь, правда, часто приговаривала, что дальше, где острова крупнее, есть и леса, и лежит порой снег, и она обязательно, стоит ей только выйти из дома не фрёкен, а фру, покажет Свэль эти места. Но до свадьбы Рогнеди было немногим больше, чем до конца Йоля. Да и, словенка знала, Гвендолин ее просто так не отпустит. — Задумалась о чем? Свэль, под нос напевавшая одну из многих песен-побасенок Гриды, глаза подняла, перестав следить за нитью, поглядела на пытливо ждущую ответа Гвендолин. Сестры на соседней скамье уже не было, да и голоса ее не доносилось, не иначе давно уже ушла дела справлять. А может и только что ее фру Гвендолин выгнала, чтобы помогала к вечернему пиру готовиться. — Нет, госпожа, — покачала головой Свэль. — О чем мне думать? — А пела что? — Песня-побасенка. Мама иногда мне пела их. Эта была про медведя и девушку, потерявшуюся в лесу. — Расскажи. «Было бы что в ней веселого, чтобы кого-то тешить…» — Это невеселая басня, госпожа, не в праздничный день ее рассказывать. Гвендолин поджала губы: — Расскажи. «Не спой, расскажи…» Свэль голову опустила снова на скручивающуюся между пальцев нить и начала: — Много лет назад в одной веси жила девушка. И мало кто мог сравниться ней красотой и хозяйственностью. На вечорках она загадывала самые сложные загадки, а в летние ночи так искусно тянула танок, что не было ей в том равных. По осени приваживали в ее доме женихов из соседних весей. Один ей среди них давно уж приглянулся. Тоже добрым парнем был. Обещал девушке, что жить за ним будет сладко да вольно. Был парень бортником. Да только успели сговориться о свадьбе, как вдруг пропал парень, будто и не было его. Искали его все, кто жил в весях неподалеку, да толку в том не было… По зиме же той, когда народился уж новый огонь, вдруг смолкли все гуляния, и никто не устраивал шумных посиделок. Баяли люди, что видели бродившего у буевища медведя-шатуна. Ночами часто слышался его рев, поутру находили у края веси следы его лап. Людей медведь не трогал, не трогали его и люди. Мало-помалу перестали все бояться мохнатого соседа, снова стали люди бегать в лесу на лыжах, отлавливая зайцев, путь к милому стали сокращать девицы, сбегавшие от мудрых матерей. Брату же бортника вышло приглянуться той самой красавице-девушке. Стала и она все чаще бродить по лесу. Так однажды и заплутала, как по сумеркам спешила к милому на встречу. Присела она у елочки, отдохнуть, а там и луны дождаться, чтобы понять, в какую сторону ей бежать. Да за день, видно, притомилась, привалилась к стволу да уснула. Проснуться ей выпало от того, что услыхала она неподалеку тяжелое дыханье. Глаза открыла, а напротив елочки ее медведи стоят. Не чаяла она шатунов встретить столько. Пятеро ее окружили. Пятеро ей дышали в уши. Только и смогла девушка, что вздохнуть глубоко да чувств лишиться. В себя она пришла, звезды с неба пропали. Поняла она, что живой осталась, поднялась на ноги, чтобы домой поспешить, да так и застыла, подле себя горшок с медом увидав. И сразу поняла она, куда пропал тот бортник, за которого ее по осени сговорили… И как подменили девушку. С каждым днем она стала все больше чахнуть, а как справили Масленицу, так и вовсе превратилась в тень себя прежней. Гадали все родители, не заворожил ли кто, да совета спросить не успели. Домовой от зимнего сна еще не пробудился, а пропала наша красавица. С ней пропал и шатун. Люди снова стали бояться ходить в лес, а коли шли, непременно брали с собой рогатину. Но ни девушки-красавицы они не нашли, ни медведя-шатуна не встретили. Там и забыли. Да только под весенние разливы один бывалый охотник нашел у реки истлевшую женскую рубаху да выжженную солнцем медвежью шкуру. Гвендолин молчала, словно обдумывая рассказанное Свэлью, как вдруг усмехнулась и засмеялась звонко. Словенке, напротив, смешно не было. Она любила, когда Грида затягивала именно эту песню. И по малолетству считала басню страшной, а потом печальной. — Славный, верно, вышел медвежонок у этих двоих. А остальные оборотни что? — Ничего, госпожа. Как жили, так и остались жить… — Привольно, должно быть, оборотням в Альдегьюборге, раз так спокойно живут с ними люди. Свэль плечами пожала: — Я не бывала часто в Альдегьюборге, госпожа, не могу сказать, привольно ли… Гвендолин смеяться перестала: — Будет тебе глядеть исподлобья на меня волчонком! Есть и мне что порассказать. Да и на вечернем пиру найдутся охочие до россказней. Идем, девочка, пора тебе учиться.***
Среди людей, пришедших с конунгом и Инглейфом, особенно сильно выделялся один, чьи волосы на темени были куда короче остальных. Он назвал себя Брандоном, поведал, что долгое время жил с монахами и пошел добровольно с Инглейфом оттого лишь, что так повелел ему его бог. Говорил он искусно, и людям нравились его речи, хоть истории о его боге вызывали часто у фарерцев приступы смеха, что не мешало, меж тем, уговорить его рассказать еще что-нибудь. Вот и теперь он рассказывал о том, как его бог появился среди людей: — Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве от Духа Святого. Иосиф же, муж Ее, будучи праведен и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее. Но когда он помыслил это, — се, Ангел Господень явился ему во сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого; родит же Сына, и наречешь Ему имя Иисус, ибо Он спасет людей Своих от грехов их. — Откуда же было этому Иосифу знать, что перед ним «ангел господень», а не тот, кто непраздной сделал его жену? — ехидно спросила Рогнедь вполголоса. Этого оказалось достаточно, чтобы бывший монах ее расслышал, а лицо его стало густо-малиновым. Свэль ущипнула сестру за руку легонько, но Рогнедь униматься не спешила. Засыпала Брандона вопросами, что казались ей остроумными. И лицо того становилось все больше багровым, пока, наконец, конунг Эйвинд, с едва сдерживаемым смехом смотрящий на христианина, не заметил, что столь дерзкие девы, как Рогнедь, могут рассказать, видимо, намного больше интересных и поучительных историй. Это заставило девушку замолчать. Свэль перевела взгляд с конунга на сестру и покачала головой. Погода за порогом здесь, на островах, менялась быстро. Еще быстрее менялось настроение Рогнеди. То она смотрела на всех ласково, то словно испепелить силилась взглядом. Не было это похоже ни на первые дни, когда девица с любопытством крутила Свэль в бане, рассматривая с ног до головы. Ни на последние, когда Рогнедь словами, как иголкой, пыталась колоть сестру, но лениво, словно бы нехотя, по привычке. — Ты слышала? — дернула за рукав платья ее Рогнедь. — Ты слышала, какую вису сказал сейчас Хрольв? — Нет. Я задумалась. Рогнедь рукав отпустила медленно. Поднялась со скамьи и тихо прорычала, что ей горестно видеть, что сестра ее не понимает поэзии. — Ты не права, — возразила Свэль, но поздно. Рогнедь скрылась за порогом. — Хорошо ярл кормит своих гостей, — протянула задумчиво сидящая неподалеку Герда, провожая глазами подругу, и, заметив пытливость во взгляде Свэль, улыбнулась беззаботно, — и тебе не пойдет впрок… «Как же», — взгляд отвела Свэль. — «Вот тебе и про ангелов каких-то вопросы…» — Виса была красивая? — Ты слышала у Хрольва плохие? Свэль улыбнулась косо, поймав скальда взглядом. — Нет. Но я слышала только его висы… — Говорят, среди хирдманов Инглейфа есть скальд, но он редко смеет говорить при конунгах. Все боится, что те сочтут его плохим скальдом и отрежут за худые висы ему язык. — А он плохой скальд? — Свэль перевела взгляд на что-то втолковывающего Эйвинду Манвитсбрека. — И стоит ли отрезать язык кому-то только за то, что тому достался не тот мёд?