done it all

Она никогда не рассказывала ему, каковы были причины её веры. Раньше это было для него не столь важно; его не волновал вопрос религии. Нисколько. Но однажды вечером одного мая, после недельного прибывания в отключке, Занзас раскрыл глаза под слепящим светом больничных ламп. Над ним сидела она — Хару; готовая вот-вот сломаться, вцепившаяся в его широкие плечи аккуратными наманикюренными пальчиками, пристально вглядывающаяся в его лицо, словно что-то в нём могло поменяться. Словно она не верила в его пробуждение. — Я думала… Я… Она не плакала; вскоре она призналась Занзасу, что ей было нечем проливать слёзы. Внутри неё словно закрутили кран, оставив лишь нестерпимую боль. Заперли всю тоску. Не плакать — это больнее. Не плакать — значит держать всё в себе, зарывать глубоко-глубоко. И Занзас до сих пор не понимает, как может женщина не ломаться так долго. — Ты жив, — Хару обняла его так крепко, словно он мог испариться прямо на месте; в больничной койке. — Она услышала меня. Занзас был не в состоянии спросить про ту, кого упомянула Хару. Ещё спустя полгода он начал замечать очень странные вещи: её нашёптывания перед его отправкой на очередную миссию; то, как она прикладывает руку к груди каждый раз, когда слышит известия об очередных потерях или берущие за душу рассказы; пропадает по утрам каждое воскресенье. И Занзас решил спросить у Луссурии; благо, что она общалась с ним, как подружка. — Босс, а ты сам не хочешь съездить? — усмехнулся хранитель Солнца, протирая неизменные очки. В получасе езды от замка — часовня. Маленькая, неприметная и чуть обшарпанная; стоит на краю улицы одного из многочисленных городков солнечной Италии. И Занзас съездил; и увидел. То, от чего комок встал в груди. Одна, стоя на коленях, сплетя тонкие пальцы — обручальное кольцо поблескивало в свете пробивающегося сквозь витражи солнца, — Хару беззвучно шептала молитвы; первая в ряду тёмных лавок. Занзас просто стоял и смотрел. Он не мог решить, что же его потрясло больше — её решение стать верующей или усиленное моление. Мужчина прикрыл глаза. Все те моменты — ссоры, ругань, её заплаканные глаза, её судорожные обьятия — как-то отошли на второй план. Хару… Хару, его женщина; сильная даже в своей хрупкости, невероятная по своей сути. Этот образ — образ взмокшей от моления Миуры — станет его навязчивым сновидением. — Что ты… Занзас, как ты узнал про это место? — раздаётся над ухом варийца тихий голос японки. Он распахивает глаза. — Кому ты… молилась? — вопрос, который мучает его. — И зачем? Очень много ответов остались без объяснения. И он думает, что получит все их сейчас. Наивно, наверное. — Не важно. Главное, что ты опять не истекаешь кровью. Возможно, он даже не против всей этой белиберды. Так спокойнее. И ей… и ему.