Двое: я и моя тень

      С самого детства Дафна догадывалась: она не такая, как все. Неправильная. С изъяном, с гнильцой. Ненормальная, потому что есть вещи, которые не считаются нормальными даже в чистокровном волшебном сообществе.       Дафна осознала это очень рано. Во всяком случае, ещё до того, как научилась писать, читать, считать, вести себя за столом и в обществе, ну и прочим вещам, приличествующим девочке её положения. Осознала она это, сравнивая себя с сестрой. Астории нравилось смотреть, как мама выращивает крокусы. Дафне куда милее было их увядание. Она складывала умершие лепестки в толстые книги и потом, день за днём, следила, как истончается аромат, как красота становится всё более хрупкой, пока наконец не рассыпается в пыль. Астория бегала за бабочками по саду — Дафна накалывала их на булавки и прятала под стекло, чтобы сделать мимолётное вечным.       Да, Дафна всегда догадывалась, что она неправильная, но день, когда догадка превратилась в знание, запомнился ей навсегда. Тогда закончилось её счастливое беззаботное детство. Это произошло на седьмой день рождения. Накануне они вместе с Асторией гуляли в парке и обнаружили мёртвого ворона. Изрядно изодранный то ли маминой кошкой, то ли временами забредающей в парк лисицей, он смотрел перед собой мутными плоскими глазами, в которых отражались искажённые и перевёрнутые девочки. Дафна помнила, как младшая сестра сморщилась, зажмурилась и плачущим голосом произнесла: «Мне страшно, Даф, пойдём отсюда». Слушать её не хотелось — Астория всегда была плаксой и боялась всего на свете. Дафну же зрелище мёртвой птицы буквально заворожило; она опустилась на колени, нимало не заботясь о чистоте платья, и прикоснулась к жёстким перьям, ощущая под пальцами холод и начинающую размякать и расползаться плоть. Наверное, Дафна улыбнулась, потому что на лице Астории отразился почти суеверный ужас.       Сестрица, разумеется, пожаловалась матери с отцом. За ужином, обычно проходившем в молчании, Октавия Гринграсс с укором посмотрела на старшую дочь и ледяным тоном процитировала ей правила, которым обязана следовать благородная девица. Дафне лишь на следующий день должно было исполниться семь, но за свою недолгую жизнь она успела усвоить, что если мать говорит подобным тоном, ей лучше не перечить. Поэтому девочка просто кивнула и сказала: «Прости, мама». Она не чувствовала за собой вины, не понимала, чем не угодила родителям, и поступала так, как привыкла поступать в таких ситуациях. Сейчас морщинка на мамином лбу разгладится, рот смягчится, а в глазах убавится льда. И Дафна снова сможет убедить себя в том, что мама её любит.       Лгать — это не так уж сложно. К тому моменту, как Дафне исполнилось семь, слово «прости» уже не имело для неё никакой ценности.       На следующее утро Дафна проснулась с предвкушением чуда, и предвкушение это не замедлило оправдаться. Ворон сидел на её постели и выглядел живым, хотя глаза его по-прежнему оставались плоскими и мутными, а перья не скрывали тронутое разложением туловище. В комнате пахло тленом, но Дафну это нисколько не испугало. Она протянула руку, и ворон потянулся за лаской. Так их и застали родители и сестра, принесшие подарки.       Слаженный вопль матери и Астории до сих пор преследует Дафну, когда она обращается к своему дару. «Проклятью» — так говорила мать, патетично заламывая руки. В тот день она могла только всхлипывать, мелко подрагивая, и прижимать к лицу кружевной платочек. Время от времени она открывала рот, но лишь для того, чтобы простонать:  — Что теперь будет, Чарльз, ах, что теперь будет?! В семь лет Дафна не понимала почему, но видеть и слышать мать такой ей было противно.       Отец отреагировал на происшествие удивительно спокойно.  — Замолчи! — сказал он жене. — Ничего не будет, если не станем никому рассказывать. Рыдать смысла нет. Надо как-то научить её скрывать эти свои… мерзости. Я придумаю, где найти учебники или что-нибудь, что их заменит. Не смотри так, Октавия, не убивать же её теперь, ну?       Порой Дафна думала, что на последнее мать согласилась бы с радостью.  — Ты, — под тяжёлым взглядом отца всегда становилось неуютно, но в тот день вынести этот взгляд было сложно вдвойне, — идём со мной.       Родители ещё раз переглянулись — такие взгляды взрослых Дафна научилась понимать далеко не сразу — а потом отец увёл её в свой кабинет. Там, усадив в глубокое кресло, долго и пространно говорил:  — Быть волшебницей — это хорошо. Это повод для гордости, отличительный знак. Высшая ступень эволюции. Но ты, Дафна, не просто волшебница. Ты некромант. И, поверь мне, эта специализация в почёте не была никогда. Не было времени, когда бы подобных тебе уважали, понимаешь? Возиться с мертвечиной, проклятиями, всей этой грязью — это внушает ужас и отвращение! Это запятнает нашу благородную фамилию, опозорит нашу семью! Никому — ты слышишь, Дафна? — никому я не дам позорить своё имя! Но всё это только полбеды. Твои способности могут навлечь на нас страшную беду! У нас будут проблемы…. Твоя мать не выдержит. У твоей матери сердце и мигрени, Дафна!       Дафна не смотрела на отца — высокого худощавого человека, с нервным ртом, острыми скулами, шрамом на впалой щеке. Она изучала свои коленки, скрытые платьем, и руки, раздёргивающие на ниточки носовой платок. И думала.       Конечно, у матери сердце и мигрени. Она пьёт едко пахнущие ландышем капли и отмахивается от них с Асторией:   — Ах, mes chères, не сейчас. У меня болит голова. Прошу потише. Девочки из приличных семей так себя не ведут.       Конечно, отец не позволит, чтобы имя позорили. Ему для этого даже не надо ничего говорить. Достаточно просто посмотреть тяжёлым взглядом исподлобья, и язык сам собой онемеет во рту, а ноги подкосятся.       Дафна никогда не понимала, как можно опозорить имя. Вот человек может опозориться, как, например, Драко Малфой, хваставший на прошлом дне рождения, что умеет летать на метле, а потом, когда Дафна принесла ему всего-навсего мамину дамскую метлу, тут же упавший с неё. Смеху было! Но Драко — это ведь не благородное имя Гринграссов, а самый обычный мальчик, верно?       Каждый раз, когда родители по каким-то своим непонятным соображениям считали, что Дафна позорит имя, её наказывали. Отправляли в специальную комнату в задней части дома. Там было холодно, темно, тихо и одиноко. Ни книжек, ни игрушек, ни картинок. Не было даже противного фортепиано, занудных учебников и плаксы Астории. В этой комнате полагалось сидеть и думать о своём поведении. Сидеть получалось, потому что дверь запиралась на ключ, а окна были закрыты магическими щитами. Думать выходило не очень. Неужели из какого-то ворона (хотя справедливости ради стоило сказать, что ворон ей нравился) Дафне теперь придётся всю жизнь сидеть в этой думательной комнате?       Щёку обожгла боль. Никогда прежде Дафну не били. За шалости ругали, упрекали, оставляли без сладкого, лишали игрушек и книг, заставляли заниматься лишний час, запирали, но — не били. Пощёчина стала для неё неожиданностью и ещё одной чертой. Жизнь менялась стремительно и бесповоротно.  — Когда я с тобой говорю, ты слушаешь, дура! — отец не повысил голоса, но Дафне впервые стало страшно. — С этого момента ты не покинешь свою комнату без моего разрешения. Будешь заниматься под моим строгим надзором и только теми предметами, которые я сочту полезными. К несчастью, сделать из тебя нормальную волшебницу возможным не представляется. Но это не значит, что я не смогу научить тебя контролировать себя и прятать свои… пагубные наклонности. В Хогвартс ты попадёшь только в том случае, если я решу, что ты в состоянии не запятнать чести нашего семейства. А теперь иди в свою комнату, Дафна! Живо!       В тот день она не посмела ослушаться.

***

      Когда-то Дафна считала, что отец ненавидит её. Теперь понимала: пожалуй, он — единственный, кто испытывал и продолжает испытывать к ней хоть какое-то подобие любви. Временами она даже чувствовала нечто сродни благодарности по отношению к нему — человеку, в общем-то, безразличному к близким. Правда, понимание это пришло к ней далеко не сразу.       Чарльз Гринграсс исполнил своё обещание. Буквально через неделю у Дафны появились учебники. Отец никогда не говорил, где он их раздобыл. Просто принёс в комнату дочери и приказал учиться. Делать это было невероятно сложно: самая новая из книг датировалась восемнадцатым веком и была написана чересчур сложным для маленького ребёнка языком. Некоторые термины объяснял отец, но львиную долю знаний приходилось усваивать самостоятельно, не имея поддержки в лице учителя. Иногда Дафна представляла, как в один прекрасный день выйдет на улицу и сожжёт древние фолианты. Иногда — как найдёт кого-то, перед кем не надо будет притворяться и от кого не придётся скрываться. Но страх перед жестокими отцовскими наказаниями подхлёстывал и не давал сделать ни того ни другого.       Поначалу Дафна сопротивлялась, как может сопротивляться семилетний маленький ребёнок. Сидеть взаперти, в четырёх стенах даже ей — тихоне, увлечённой книгами, древними сказками и созерцанием — было тяжело. Хотелось наружу. Дафна прекрасно знала, что нет за пределами дома ничего такого особенного, но запретный плод сладок, пусть эта пословица в то время ещё и не была ей известна. Стоило дверям её комнат — спальни, игровой и учебной — навсегда захлопнуться за её спиной, как девочку потянуло на волю.       Она попыталась сбежать, даже подговорила домовушку. Отец поймал её и ударил снова на глазах у матери и сестры. Мать не заступилась, её лицо даже не дрогнуло, а Астория только снова разревелась. Ну, у неё глаза вечно были на мокром месте. Дафна только закусила губу. Она не заплачет. Вот не заплачет — и всё! Она не такая, как дурочка Астория!       Потом был ещё один неудачный побег, и ещё один, и ещё. Все они заканчивались одинаково, и Дафна, которая никогда не была глупой девочкой, прекрасно поняла: жалеть её никто не станет. Если она продолжит бунт, то добьётся лишь того, что её будут наказывать с удвоенной силой.       Тогда Дафна научилась изворачиваться и притворяться. Ей было ради чего стараться. Впереди маячил Хогвартс — единственная надежда на какую-никакую, но свободу. Родителям было неважно, что думает и чувствует дочь на самом деле, главное, чтобы внешне всё было благопристойно и прилично, а благородное имя Гринграссов не опозорено и не запятнано. Когда-то родные Дафны ужами вертелись во время Первой и Второй магических войн, делая реверансы всем и никому и не говоря ни «да» ни «нет» ни одному из Тёмных Лордов или их противников. Дафна, набивая шишки, училась играть в те же игры с собственными родителями.       Затем был один из приёмов, устроенных её семьёй, на который Дафну не пустили. На нём отец подошёл к Люциусу Малфою и сказал, что старшая дочь, увы, слаба здоровьем, а потому он предлагает заключить помолвку между Драко и Асторией. Всё это время «слабая здоровьем» старшая дочь пряталась за портьерой и подслушивала. И вот не то чтобы ей хотелось выходить замуж за этого хвастливого трусишку, но сама мысль, что родители выкинули её из всех своих планов на будущее, привела Дафну в состояние, которое она затруднилась бы описать словами. После этого разговора она вернулась в свою комнату и, не задумываясь о предстоящем наказании, разгромила её. Это был последний явный акт непослушания. После него Дафна твёрдо вознамерилась вырваться прочь из тюрьмы, в которую превратился родной дом.

***

      За одно только хранение книг по некромантии можно было получить несколько лет Азкабана. Гринграссы же прятали у себя в доме живую некромантку, о чём Октавия не уставала напоминать ночами мужу. Дафне было десять, она не испытывала ни малейших угрызений совести, подслушивая под родительскими дверями, и не понимала лишь одного: чего хочет мать? Избавиться от неудобной дочери или наоборот — спрятать её получше и подальше? Отец, похоже, тоже этого не понимал и становился день ото дня всё раздражительней. С матерью он разговаривал сквозь зубы, и только вереница чистокровных предков не позволяла ему разругаться с ней окончательно. Мать из тех же соображений не решалась закатить полноценный скандал с вульгарным битьём посуды. Порой во время ужинов, и раньше бывших тяжкой обязанностью, а нынче и вовсе ставших непереносимой пыткой, Дафна ловила себя на мысли, что лучше бы родители прямо обвинили друг друга и её саму во всех бедах семьи, устроили громкую и некрасивую ссору и развелись. Тогда не пришлось бы жить в постоянном ожидании грозы.       Когда пришло письмо из Хогвартса, Дафна, так долго ждавшая возможности вырваться из клетки, вдруг осознала, что не испытывает ровным счётом ничего. Сжимая в руках пергаментный лист и глядя на себя в зеркало, она видела бледную, худую и уставшую девчонку. Глаза у этой незнакомой девчонки были холодными, равнодушными и какими-то слишком взрослыми. Чем-то они напоминали глаза того воскрешённого ворона, поселившегося в комнате Дафны и названного Йориком. Значительно позже девочке объяснили, что служение Смерти и взятая у последней взаймы сила неизбежно накладывают отпечаток на мага. Чем старше они становятся, тем труднее им испытывать сильные чувства и эмоции и тем сложнее им разбудить в себе интерес к жизни. Некроманты — всегда наполовину мертвецы.       Дафне было всего одиннадцать, но могильный холод уже по капле просачивался в её душу.       Накануне отъезда отец опять долго говорил с дочерью. Речь его была путанной и многословной, но сводилась к одному: только попробуй выдать себя. Ты слышала, Дафна? Только попробуй. Гринграссы не запятнали себя ни в одной войне или смуте. И мы, дабы соответствовать предкам и не опозорить род, не дрогнувшей рукой уничтожим любую тень, что упадёт на фамилию.       Даже если тенью будет наша собственная дочь.       В школе оказалось на удивление легко. Шляпа, невнятно что-то пробубнив про утраченные знания и потерянные возможности, отправила девочку на Слизерин. Присмотревшись впоследствии к другим факультетам, Дафна признала правоту и мудрость такого выбора. Слизерин был единственным факультетом, где до тебя никому не было дела. Никто никого не заботил, никто никому не навязывался. Ты мог участвовать в местных мелких интрижках — бледных тенях тех интриг, что плелись родителями ради приумножения власти и могущества, — а мог тихо и мирно существовать, не высовываясь и не выделяясь из толпы. Дафна предпочла второе. Равнодушием её было удивить трудно, дружбой с живыми она тяготилась. Общение с соседками — Милисентой и Панси — наводило на девочку тоску, зато с призраками разговаривать было куда как интереснее и познавательнее. Последние тянулись к Дафне, чуя тяжёлую и давящую ауру смерти. Живых эта же аура отпугивала, поэтому Дафна ничуть не удивилась, когда к концу семестра профессор Снейп переселил её в отдельную спальню. К счастью, ни одна из сокурсниц не смогла внятно объяснить, что именно их не устраивает в этой соседке, а потому декан мрачно посмотрел на Дафну, с самым невинным видом сидящую напротив в его кабинете, и сообщил, что домовики уже протопили её новую комнату.       Отцу Снейп об этом происшествии ничего не написал, хотя с той поры Дафна не раз и не два ловила на себе подозрительные взгляды. Пусть. Подозревайте меня, профессор, ищите объяснения своему недоверию, вы всё равно не сможете наблюдать за мною круглые сутки, а я постараюсь не допустить ошибку. И спасибо вам за то, что мои родители не узнали о продолжающихся странностях дочери.       На втором курсе заучка Грейнджер сказала: «Слышать голоса, Гарри, странно даже по меркам магического мира». Дафна не хотела подслушивать, но услышала. И впервые согласилась с гриффиндорской занудой. Слышать голоса — это действительно странно. Особенно, когда с тобой говорят мёртвые. Интересно, кто говорит с Поттером?       А потом оказалось, что золотой мальчик Гриффиндора — змееуст. Как быстро разбежался его фан-клуб! Отец наверняка сказал бы что-то вроде: «Так проходит земная слава». Дафна наблюдала издалека, ловила обрывки разговоров в слизеринской гостиной и проникалась к Поттеру отстранённым сочувствием. Она знала, каково это быть чересчур странным.       Правда, история эта закончилась предсказуемо. Поттер оказался героем, защитником и убийцей василиска. О парселтанге тут же забыли, друзья-приятели, шарахавшиеся от него полгода, снова воспылали любовью к нему, и всё вернулось на круги своя. «Жаль, — думала Дафна. — У меня мог бы появиться друг. Я могла бы разделить своё одиночество и отчуждение с кем-то. Жаль».       Наверное, если бы чувства Дафны не были заморожены её же даром, девочка расстроилась бы. Или разозлилась. Или обиделась на несправедливость судьбы. Во всяком случае, что-нибудь сделала. Но от некромантии была сомнительная польза: Дафна всегда сохраняла холодный рассудок и не испытывала ничего, кроме равнодушия, изредка окрашивающегося призраками эмоций. Мёртвые любят меня, потому что я на целую половину одна из них. Живые боятся меня, потому что я всего лишь на половину одна из них.       Однако на том же втором курсе судьба преподнесла Дафне подарок. К тому моменту девочка от скуки разведала пару тайных выходов из Хогвартса, которыми пользовалась время от времени, чтобы вдоволь нагуляться перед возвращением домой, где её по-прежнему ждало заточение в четырёх стенах. Да, покидать Хогвартс было строго запрещено, но совесть Дафну не терзала, а посторонних она не боялась: аура некроманта надёжно защищала её от желающих свести с одиноким ребёнком знакомство поближе. Впрочем, этого человека аура не отпугнула.       Конечно, Дафна читала книги. Конечно, ей рассказывали про Геллерта Грин-де-Вальда. Но подтянутый и энергичный старик, поздним вечером вышедший ей навстречу на одной из улиц Хогсмида, меньше всего походил на первого Тёмного Лорда и ужас во плоти. Не говоря уже о том, что Грин-де-Вальду в это время полагалось находиться в заточении.       Порой Дафна задумывалась, насколько случайной была их встреча. Человек, который мечтал победить саму смерть. Ребёнок, который мог брать у смерти взаймы. Разумеется, можно было прямо спросить об этом. Стоило отдать должное Грин-де-Вальду: Дафне он не лгал. Вот только правда правде — рознь. Быть честным тоже по-всякому можно. Да и какая, в сущности, разница, случайной была их встреча или нет? Своего бывший Тёмный Лорд всё равно не упустил.       Он был единственным, кто восхитился её даром. Кто предложил ей помощь и поддержку. Кто сказал, что она имеет столько же прав на существование, как и все остальные волшебники. Кто пообещал научить её всему, что знал и умел сам. Тёмный Лорд, гроза и ужас магического мира, развязавший Первую магическую войну, сидел с Дафной в маленьком хогсмидском кафе, и говорил всё то, что в глубине души она хотела услышать от отца, но так и не услышала. Тогда ей казалось, что сбылись её детские мечты. И разве могла она сказать «нет», когда Грин-де-Вальд предложил ей стать его ученицей?       Ученический контракт. Интересно, где этот хитрый старик раздобыл его? Судя по высокопарности некоторых пассажей, раскопал в каких-то архивах. Сейчас такие не подписывают. По сути своей клятва вассала сюзерену. Дафна обязалась своей магией не лениться, прилежно учиться и исполнять волю наставника. Взамен Грин-де-Вальд своей магией ручался обучить девочку всему, что умел и знал сам, и клялся оберегать и защищать её. Расторгнуть договор мог только наставник, либо сочтя, что ученик уже освоил все знания, либо решив, что тратить время на ученика бесполезно. Дафна разорвать контракт не могла ни при каких обстоятельствах.       «Стоило ли сбегать из одной тюрьмы, чтобы угодить в другую?», — порой думала девочка. И отвечала сама себе: «Да, стоило». Даже сейчас, понимая, что это фактически кабала, она вряд ли отказалась бы от договора. Слишком ценны знания, которыми владеет этот хитрый старик, слишком мала вероятность найти другого учителя, готового добровольно этими знаниями делиться. К тому же, существование кое-каких расплывчатых формулировок, позволявших выворачивать контракт себе на пользу, несколько примиряло девочку с действительностью. А уж тогда….       Тогда Дафне было всего лишь двенадцать. Холод дара съедал её изнутри. И она ужасно устала быть одинокой и никому не нужной.

***

      Дафна стояла на вокзале Кингс-Кросс, теребя сумку на плече. Родители прощались с Асторией, и Дафна с большим удовольствием заняла бы уже какое-нибудь купе, но на людях Гринграссы разыгрывали образцово-показательную семью. «Не позорь нашу фамилию, Дафна!». Девочка скривилась, но, заметив цепкий взгляд матери, быстро сменила выражение лица на более отстранённое. Не хватало ещё выслушивать причитания и упрёки.       Руку обожгла боль. Несильная, но чувствительная, она не давала о себе забыть ни на секунду. Дафна скосила глаза. Ученический браслет — символ подписанного договора и способ связи с наставником — переливался на солнце. Родители продолжали миловаться с Асторией. Дафна тяжело вздохнула и привычно тряхнула рукой, пряча браслет под рукав блузки. Позже, когда она наконец получит возможность запереться в купе.  — Астория, милая, пиши нам почаще, — всхлипнула мать, прикладывая к сухим глазам платочек. Кто, хотелось бы знать, ей сказал, что так она выглядит утончённой и высокодуховной натурой? Дафна снова вздохнула. Со временем она научилась ненадолго разбивать нарастающую на чувствах и эмоциях ледяную скорлупу, но оказалось, что подо льдом сохранились лишь яд, раздражение и язвительность.  — Дафна, помни о долге, — сухо отчеканил отец, подхватывая мать под локоть. Девочка лишь скупо улыбнулась и повернулась к родителям спиной. Всё, спектакль окончен. Занавес. Актёры могут расходиться по домам.       Свободные места нашлись только в хвосте состава. Астория, к счастью, обнаружила друзей ещё пятью купе ранее и осталась с ними. Дафна заперла дверь и пару раз дёрнула её, проверяя. Только после этого она опустилась на диванчик и мысленно связалась с учителем. «Долго молчишь, девочка моя», — раздражение в голосе Грин-де-Вальда было почти неразличимым, и ещё пару лет назад Дафна его не заметила бы. Но не теперь. За эти два года она вообще подрастеряла немногие оставшиеся иллюзии. «Я была на вокзале, где полным-полно народу. В том числе мои родители. Как вы думаете, что бы они сказали, начни я с вами общаться?» «Поумерь язвительность. Я старше тебя в несколько раз и заслуживаю толику уважения, не находишь? Нет, молчи, девочка моя. У меня не так много времени, чтобы тратить его на твои глупости. Ты нужна мне. Срочно». Дафна закатила глаза. Иногда можно позволить себе подобное, всё равно наставник не увидит. «Я не могу сейчас». «Почему? Ты потеряла порт-ключ, девочка моя?» Дафна почувствовала, как сводит скулы. Как же тошнит, когда он так её называет! К несчастью, учитель прекрасно осведомлён об этом, а значит, быть ей «девочкой его» до конца обучения. «Нет, наставник. Я в поезде. Еду в Хогвартс. Профессор Снейп весьма удивится, когда не увидит меня на праздничном ужине». «Он не удивится, потому что ты там будешь. Как и мистер Гарри Поттер». «Поттер? А он тут причём? И вообще, вы сами запретили мне создавать дублей после того случая». «Ты задаёшь слишком много вопросов, Дафна, вместо того, чтобы выполнить простое задание. Никаких дублей создавать не надо, я уже решил проблему. От тебя требуется одно: прибыть на место. Считай, что у тебя сегодня экзамен. К тому же, в некотором роде так оно и есть».       Дафна потеребила пальцами браслет. Стоило ли злиться на Грин-де-Вальда? Раздражаться? Возмущаться? Он мог просто приказать ей прийти, и тогда — нравится ей это или нет — сама магия притащила бы её к порогу наставника. Так уж действовал договор. Однако он её уговаривает. А ведь она сама выбрала свою судьбу. Да, она не знала, на что идёт, но всё же её никто не заставлял. Возможность отказаться у неё была. Она была свободна в своих решениях.  — Что есть свобода? — философски спросила Дафна у пустого купе, а мысленно сказала: «Хорошо, наставник. Я скоро буду».