Заместитель

Пятое августа Как и обещали, мы взяли детей обедать в ресторанчик рядом с большим парком неподалеку от музеев-близнецов. Когда они покончили с едой (я не смог заставить себя поесть), мы, пройдя по длинной эспланаде, оказались у входа в Музей Естествознания. Конрад спросил меня, не хочу ли я пойти в Музей Истории Искусств, но я посчитал, что это было бы предательством — оставить его одного с двумя скачущими чудовищами, и отправился с ними смотреть динозавров из Гоби. Конрад понимает своих детей лучше, чем я думал. Он сначала отвел мальчишек в зал рептилий и амфибий, где располагался длинный ряд террариумов с разноцветными лягушками, ящерицами, саламандрами и другой живностью подходящего для детей размера. Карл с первого взгляда влюбился в голубых, черных и красных лягушек, а Клаусу пришлись по душе хамелеоны. Конрад отпустил братьев свободно бегать по залу, разглядывая юрких животных, которых нужно было высматривать между листвой, где они прятались. После сорока минут наблюдения (рекорд для Клауса и Карла), настало время смотреть динозавров. Конрад подвел мальчишек к двум среднего размера витринам с протоцератопсами (я прочитал табличку). Странные скелеты выглядели, как помесь орла с крупной собакой, — совсем небольшие для динозавров. Конрад поднял Карла, чтобы тот мог лучше разглядеть скелет. Клаус немедленно дернул меня за рукав, чтобы я сделал то же самое с ним. — Он вам никого не напоминает? — спросил Конрад, и мальчики слегка растерянно уставились на него. — Кого-то с мощным клювом и телом льва? — Грифона! — радостно завопил Карл. — Нет! Грифоны больше, и у них на голове нет короны, — возразил Клаус. — Это грифон! — заявил его брат, приготовившись спорить. — Вы оба правы, — пресёк дебаты Конрад. — В прошлом, когда людям попадались такие кости, они думали, что это останки грифонов. Разумеется, грифон — вымышленное существо, но за всем этим стоит интересная идея. Так как кости этих созданий, протоцераптопсов, часто находили там, где искали золото, люди верили, что грифоны охраняют сокровища и живут высоко в горах. — Гунтрам рисовал нам грифона. У них львиное туловище и орлиная голова. — И крылья! Они высоко летают! — Мы выбрали их геральдическим символом нашей семьи потому, что грифоны — сильные, смелые и преданные. Таковы наши ценности, которые мы защищаем. Грифон также выбран Церковью, чтобы олицетворять двойственную сущность Господа нашего Иисуса Христа. Линторффы всегда старались следовать этим принципам: защищать то, во что мы верим, находить в себе смелость принимать решения за людей, которые от нас зависят, преданно следовать своим убеждениям и заботиться о своей семье и друзьях, — говорил Конрад, а мальчики очень внимательно его слушали. — Главу нашей семьи всегда называли грифоном, но вам еще придется заслужить эту честь. Сравнение с одним из этих созданий — высшая похвала, и вам обоим предстоит много сделать, чтобы заработать её. Конрад прошелся с детьми вдоль витрин, показывая им других динозавров, я тихо следовал за ними. После музея мы отправились в парк и, взяв пример с других родителей, сели, отпустив детей бегать. — Я думал, что следующим Грифоном станет Армин, а ты, оказывается, готовишь на это место Клауса и Карла, — я расстроился, обнаружив, что он и в этом мне солгал. — Армин, если он подойдет, возглавит Орден, но глава Ордена — не то же самое, что Грифон. Это звание получают члены моей семьи, оно не имеет прямого отношения к Ордену. Даже если Линторффы покинут эту отжившую свой век организацию (как я планирую), Клаус и Карл все равно унаследуют огромное состояние и множество компаний, которыми им придется управлять. Они должны научиться делать это, не забывая наших заповедей — думать не только о прибыли, но и о том, как поддержать людей, у которых ничего нет, — как истинные грифоны. Я очень надеюсь, что они переймут у тебя чувство социальной ответственности. Впереди тяжелое время. Очень тяжелое для обычных людей. Орден в ближайшие годы изменится, поскольку я отсек от него всё, что считал лишним. Седьмое августа Сегодня утром мы были в зоопарке и чудесно провели время. Мисс Майерс осталась в отеле отдыхать после вчерашнего — она ходила с детьми смотреть лошадей, а позже в Пратер*, да еще и с Конрадом в нагрузку. Бедная женщина, она отрабатывает каждый франк своей зарплаты! Вечером мы повели детей в маленький театр марионеток. Они просидели все представление с горящими глазами. Когда спектакль закончился, на улице нас ждала Каролина — Конрад решил отправить Клауса и Карла в отель, ужинать. Мальчишки горячо запротестовали и надулись, но отец остался безучастен к их мольбам: — Нет, вы возвращаетесь с мисс Майерс. Уже больше восьми, вам давно пора спать. Спокойной ночи. Карлу и Клаусу пришлось признать поражение и пойти с няней, но, похоже, они не теряли надежды уговорить ее пойти на уступки. Что ж, удачи… Ее выбрал на место няни сам Фридрих. — Я достаточно нанюхался шницелей за эту неделю. Не хочешь сходить куда-нибудь, где на столах льняные скатерти? — спросил Конрад, заставив меня улыбнуться. Вообще-то, мне тоже надоел вездесущий запах жареного мяса. — Думаю, да. Завтра мы едем в Зальцбург, и ты снова вернешься к нелегким родительским обязанностям, — ответил я. Странно, что после нескольких напряженных дней в Цюрихе я вдруг начал чувствовать себя спокойнее рядом с ним… «Гунтрам, ты переспал с этим человеком, и нельзя сказать, что дело было только в пари. Ведь мы оба знаем, что когда ты на самом деле не хочешь, то не хочешь». Я ненавижу мой внутренний голос — на мой вкус, он слишком навязчив. — И не говори. Почему они всегда просят вредную пищу? Уверен, что дома и в школе их таким не кормят, — пожаловался Конрад. Он решительно направился в сторону Кафедрального собора, и мне пришлось выйти из оцепенения и поспешить следом — еще одна вещь, которую я ненавижу, это бегать за ним! — Каждые две недели у них в школе день пиццы. По пятницам. Очень умно: если у детей после такой еды болят животы, то с проблемами приходится разбираться родителям, а не учителям. Ничего страшного — ты же видел, как мальчишки носятся. Они тратят все лишние калории, — выдохнул я, с трудом нагнав его. — Да… Из-за них я ощущаю каждый прожитый год. — Ну не так уж все и плохо. Мы же пережили то время, когда они были маленькими. — Тогда они спали по двенадцать часов, ели из бутылочек, ничего не хватали и не бросали в нас, — мягко улыбнулся Конрад. — Последние два года были очень сложными, — медленно проговорил я, вспоминая, как они учились есть самостоятельно… не говоря уже об использовании туалета. — Ты не представляешь, насколько, — признался Конрад, глядя мне в глаза. — Мы оба виноваты, но сожаления ничего не изменят. Быть может, те годы, что у нас впереди, мы сумеем прожить лучше. — Быть может, Конрад, быть может, — я отвел глаза, избегая его изучающего взгляда. Мы поужинали в небольшом ресторане, говоря главным образом об экономике — эта тема была безопасней, чем предыдущая. К одиннадцати вечера я до смерти устал, и Конрад решил вернуться в отель. В номере я сразу отправился в душ. Когда я, переодевшись в пижаму, вернулся в спальню, Конрад уже сидел в постели и смотрел «Euro-News». — У тебя никогда не бывает отпусков, да? — устало улыбнулся я. — Что делать, жизнь не берет отпусков… И это всего лишь новости. Завтра в поезде я собираюсь почитать документы. — Ты? В общественном транспорте? — неверяще спросил я. — Дети должны хоть раз в жизни увидеть поезд. Я также подумываю в следующий раз отправить их обычным рейсовым самолетом. Ты случайно не знаешь, почему Фердинанд между сиденьями нашел кусочки печенья? — Должно быть, печенье сбежало из коробки. Его очень трудно поймать, — невозмутимо ответил я. Первый раз за долгое время я с ним пошутил, и даже не почувствовал себя за это предателем. — Похоже на то… Мари попросила целую неделю выходных. — Ей слишком легко живется. Полетала бы на коммерческих рейсах, в эконом-классе, забитом студентами, тогда б узнала, почем фунт лиха, — сказал я, забираясь под одеяло. — Бедная Мари, она терпела меня пятнадцать лет, а сейчас мои сыновья меньше чем за сорок пять минут чуть не заставили ее уволиться. В следующий раз я отправлю с ними Анну. — …и неожиданный поворот событий в скандале, связанном с компанией «Кавказ-ойл»: русский нефтяной магнат Константин Репин был найден мертвым в Смоленском следственном изоляторе, где ожидал суда. Он обвинялся в уклонении от уплаты налогов более чем на четыре миллиарда долларов. Российские власти отказались дать какие-либо комментарии по этому поводу. Не веря своим ушам, я уставился на экран. Константин мертв?! Этого не может быть! Он был слишком умен, чтобы так просто попасться! Я почувствовал, как глаза наполняются слезами. — Это ты? — тихо спросил я Конрада. — Нет. Множество людей было обеспокоено его арестом. На меня у него ничего не было. Гунтрам, я не единственный его враг, его устранили его собственные люди. Возможно, смерть Репина выгодна его жене и детям. Это могло быть и самоубийством, — Конрад подвинулся и прижал меня к себе. Какую-то долю секунды мне хотелось его оттолкнуть, но в его глазах не было ни тени неискренности. Я положил голову ему на плечо, борясь с желанием заплакать. — Что бы ты там ни говорил, он любил меня — на свой лад, — прошептал я, смаргивая влагу. — Может и так. Ты умеешь разглядеть суть человека за маской, которую он носит. Я понял это, когда увидел одну твою картину — мой портрет, написанный много лет назад, в Венеции. И еще портрет с детьми, сделанный тобой в самые плохие для нас времена. Иногда я думаю, что ты пришел к нам из другого мира, Гунтрам, — тихо пробормотал Конрад, крепче обнимая меня. — Зачем кому-то понадобилось его убивать? Он бы ничего не рассказал, — я почти плакал. — Никогда нельзя быть уверенным. Последние десять лет он поставлял оружие в горячие точки Африки, контролировал почти весь наркооборот в России, так же как и трафик опиума в Афганистане, не говоря уже о российском черном рынке. Многие ненавидели его и искали возможность с ним расправиться. Если бы Алексею дали сорок пятый калибр и десять минут наедине с Репиным, то итог был бы аналогичный. Я не расстроен его смертью, но меня интересуют те, кто сейчас будет бороться за его место. Теперь Орден свободен от Репина, и это все, что имеет для меня значение. Я уверен, что его друзья больше нас не побеспокоят. — Он умер в одиночестве. Я никогда не хотел для него такого конца. Он был добр ко мне, и не потому, что хотел затащить меня в постель. Его жена говорила, что он был ей хорошим мужем. — Именно она предоставила властям доказательства против него в обмен на полный иммунитет для себя и своих детей. У нее есть счета в некоторых наших структурах, Гунтрам. Она разыграла для тебя фарс «Несмотря на всё, я люблю своего мужа», чтобы уговорить тебя написать портрет дочери. Она добивалась, чтобы я взбесился и убил тебя, полагая, что после этого Репин бы взбунтовался, и я разделался бы и с ним. Всегда удивлялся, почему она ему все спускает с рук. Теперь понятно, почему. Я восхищен ее выдержкой и характером, но не собираюсь делать за нее грязную работу. Ты и его дети, должно быть, единственные, кто поплачет о его смерти. Наверное, Остерманн прав: через несколько лет мы будем ничем, но твое имя останется в памяти людей, Гунтрам. Кто помнит мою бабушку? А Рубенса знают и любят все. Репину повезло, что нашелся человек, который прольет о нем слезы. Это больше, чем он заслуживает. — У каждого человека есть кто-то, кто будет плакать после его смерти, — прошептал я. — Да, но большинство из нас исчезает после смерти. Хорошо, что Фолькер все же купил тот портрет. Он в надежных руках. — Ты ненавидел этот портрет! — я разозлился: он опять бессовестно лгал. — Я ненавижу, когда меня учат на глазах у всех. Элизабетта не имела права этого делать. Не так грубо. В феврале я столкнулся с Фолькером на деловой встрече во Франкфурте. Его холдинг просил предоставить им наличные средства, и мне необходимо было присутствовать на обсуждении. Я тогда злился на него и считал, что мне выпал прекрасный шанс ему отомстить, но Фолькер предложил мне поговорить с ним с глазу на глаз. Я ревновал к нему, потому что он мне реальный соперник — гораздо моложе меня, с незапятнанным прошлым, умен и занимает хорошее положение. Репин никогда не был мне опасен в этом смысле, его прошлое мешало тебе полюбить его, но Фолькер мог конкурировать со мной. Мы встретились с ним в отдельной переговорной. Фолькер просто открыл свой ноутбук и показал мне твою картину. «Неужели вы думаете, что тот, кто это нарисовал, не любит вас? У меня с ним нулевые шансы. Я только хотел представить его в артистических кругах, больше ничего, Линторфф». Почему я не торговался за портрет? Я мог бы купить его, одно моё движение, и торги бы остановили. Но я не хотел, чтобы портрет был уничтожен, и оказался прав — Стефания сожгла твои работы. Согласен с Остерманном — ее портрет удивительно точно рисует современные нравы. — Ты правда так думаешь? Я никогда не хотел унизить тебя или Стефанию. До сих пор не понимаю, почему он таким получился. Мне не нравилось, что меня заставляют его писать. Она заявила, что я — любитель, потому что начинал портрет четыре раза. Я просто разозлился. — Я не хотел тебя обидеть, Гунтрам, никогда. Мне только хотелось, чтобы ты был счастлив и оставался со мной до моего конца. Но всё пошло не так… — Не знаю, чего я ждал от тебя последние два года. Мне хотелось причинить тебе боль, но я не мог заставить себя это сделать, так что просто игнорировал тебя. Я жаждал, чтобы ты заплатил за смерть моего отца, но глубоко внутри я всегда знал, что в любом случае остался бы один. Я никогда не видел никого из своей семьи, и они никогда не пытались встретиться со мной. Возможно, сын бедной женщины был недостоин их внимания, а теперь я ношу этот глупый титул**, — признался я. — Может, у твоей матери и не было денег, но если твой отец так сильно любил ее, значит, она обладала другими достоинствами. Я сглупил, что не забрал тебя к себе, когда твой отец умер — тогда тебе не пришлось бы пережить все эти годы душевного одиночества. Никто из окружающих не заметил, что у тебя уже тогда было слабое сердце! Я поступил эгоистично, думая лишь о собственной боли; я струсил и загубил все шансы заново построить свою жизнь. — Людям не дано знать, как сложатся их жизни, Конрад. Возможно, если бы ты тогда в Венеции не заговорил со мной, сейчас я уже был бы мертв и выброшен в какой-нибудь подмосковный овраг, или до сих пор бы разносил кофе в ресторане, а может, был бы женат, имел бы детей, вкалывал, как проклятый, и никогда бы не знал, что теряю. — Знаю, ты мне не веришь, но, клянусь, что в тот момент, когда я увидел тебя в Нотр-Дам, я понял, что Бог дал мне новый шанс. Я проигнорировал ежегодную встречу Ордена только чтобы иметь возможность еще несколько часов смотреть на тебя. Ты… будто излучал сияние, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Я словно ангела увидел. Даже с продавцом кебабов ты говорил так, что он чувствовал себя значительным, рассказывая тебе о своей родине. Фердинанд целый вечер ругал меня за то, что я не явился на встречу. Мы узнали, кто ты, только когда ты записал свое имя в музее. — Но ты видел во мне моего дядю, — печально сказал я. — Нет, — покачал головой Конрад. — Никоим образом. Ты на него не похож. Ты улыбаешься людям, и они чувствуют себя важными. Ты вежлив с горничными и садовниками и ведешь себя с ними точно так же, как с миллиардерами. Ты разозлился, когда я заговорил с тобой в Венеции, и успокоился только в ресторане. Любой другой человек при упоминании моего титула и денег изошелся бы слюнявой лестью. Я тогда сказал Фердинанду о твоем сходстве с Роже, сочтя, что пусть он лучше считает меня одержимым, чем подверженным мистическим видениям. — В Венеции ты вел себя, как настоящий мудак. — Знаю. Я нервничал, как влюбленный подросток. Ты не заметил, я неправильно представился — смешал свой титул и фамилию? *** — Зачем ты таскал с собой целую свиту? Фердинанда и Хайндрика? — Я не таскал. Они явились сами, — фыркнул Конрад. — Фердинанд очень беспокоился. В отличие от Михаэля. Той ночью, когда ты первый раз пришел ко мне в постель, я был так взволнован, что не мог заснуть. Я чувствовал себя жалким, что поддался старым страхам и так отвратительно обошелся с тобой, чуть не разрушив наши зарождающиеся отношения. Ты оказался таким хрупким существом, почти как ребенок, и ты всё равно пришел ко мне за утешением и защитой. Я тогда понял, как ты одинок, если считаешь меня единственным человеком, кто был добр к тебе. Я не знал, что делать. Только понимал, что ты мне нужен, как никто иной. Ты был таким неискушенным и чистым, и я боялся, что я, такой как есть, оскверню тебя. Ты был моим величайшим счастьем, Гунтрам. Ничто не пугало меня так сильно, как угроза потерять тебя. Та неделя, когда ты лежал в больнице, стала для меня адом. — Я испытал это, когда познакомился с твоей матерью, — прошептал я. — Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за ложь о моем прошлом с Роже? — Я простил тебя ради детей. Но жить с тобой снова будет трудно — слишком много боли мы причинили друг другу. Мне нужно еще время подумать, — медленно сказал я, отметив, что сейчас Конрад в первый раз по-настоящему извинился за свою ложь. Я подвинулся и уютно устроился у него в объятьях. Не знаю, почему я это сделал. Мне просто хотелось снова его почувствовать. В таком положении мы и заснули. *** Было раннее утро, солнце только всходило, когда я проснулся, все еще в его объятьях, уткнувшись лицом в его мерно вздымающуюся грудь. Долго глядел на его лицо, омываемое растущим светом. Он спал, как ребенок, и я вдруг понял, что для меня другого такого нет в целом мире. Только он. Мы нужны друг другу не только ради детей, но и для собственного душевного равновесия. Я легонько погладил его щеку тыльной стороной согнутых пальцев, почти ожидая, что он сейчас бросится на меня, как ненормальный, но он продолжал спать. Я отважно потянулся к его губам и осторожно поцеловал. — Гунтрам, что… Я не дал ему договорить, снова поцеловав. Обвил руками шею и мягко потянул к себе. Он стал отвечать, слегка придавив меня к постели. Сонный взгляд, словно у ребенка, не понимающего, что происходит, был так нежен, что у меня защемило сердце. — Не думай, Конрад, просто чувствуй, — шепнул я ему. Мой мозг не желал признавать, к чему всё идет, но сердце жаждало продолжения. — Ты, правда, хочешь, Maus? — тихо проговорил он, в его низком голосе звучало желание, вызывая у меня озноб. Вместо ответа я мягко оттолкнул его, заставляя лечь обратно. Он был озадачен, но ничего не сказал. Мои руки принялись расстегивать его пижамную куртку, я склонился над его соском и настойчиво втянул его губами, одновременно пальцами исследуя его голую грудь. Боже, я забыл, как чудесна его кожа. Этого мне было мало. Я приподнялся, сел на икры и начал медленно расстегивать свою пижаму. Он нерешительно смотрел на меня, силясь понять, что происходит, но я слабо улыбнулся ему, и все его сомнения исчезли. Он отвел мои руки от пуговиц и, расстегнув до конца, раздвинул полы рубашки и стал гладить меня по спине. Казалось, он боялся, что это сон, который в любую секунду закончится. Он обхватил мою голову ладонями, я взял его руку и прижался к ней губами. Когда я принялся посасывать его пальцы, он смежил веки и застонал, потерявшись в ощущениях. Для меня его искаженное удовольствием лицо было самым привлекательным и эротичным зрелищем, какое я когда-либо видел. Моя рука нырнула к его пижамным штанам, и я обхватил уже полностью стоящий член, заставив Конрада дернуться. Я успокоил его и, больше не раздумывая, наклонился и принялся водить языком от основания к головке. Я так увлекся его членом, что не заметил, что он уже стянул с меня штаны и ласкает медленно, но настойчиво. От проникновения его пальца я вздрогнул, но стал сосать еще интенсивнее, он тем временем медленно и заботливо меня растягивал. Когда он был уже на грани оргазма, я, роняя капли, выпустил член изо рта и выпрямился; мой собственный член болезненно торчал вверх. Мы оба нерешительно смотрели друг на друга, не понимая, что нам делать дальше. Я прикусил нижнюю губу, затем провел по ней языком. Он сел на постели и смущенно поцеловал меня — как первый раз. Мой рот открылся, язык встретил его язык. Его поцелуи стали более настойчивыми и лихорадочными. Он прижал меня к груди, я снова обвил руками его шею, чувствуя головокружение от его упоительных поцелуев. Мне пришлось подавить стон досады, когда он отстранился и почти силой заставил меня повернуться и схватиться за гладкое изголовье кровати. Откуда-то он взял лубрикант, я вздрогнул, когда почувствовал холодное прикосновение внутри. Он рывком вошел в меня, я дернулся, вскрикнув от удовольствия, но он крепко удерживал меня на месте, вцепившись в бедро. Другой рукой он обхватил меня и надежно зафиксировал, но меня это уже мало беспокоило — я хотел чувствовать его, дикого и безудержного в своем желании. Конрад стал очень медленно двигаться внутри меня, мощно и мерно раскачиваясь взад-вперед, а я податливо принимал его, подчиняясь силе его рук. Он поцеловал меня сбоку в шею, я выгнулся, ища его губы, чтобы вернуть поцелуй. Он убрал руку с бедра, взял в ладонь мой член и стал ласкать его в том же ритме. Мы кончили одновременно, и я рухнул к нему в объятья в поисках тепла. Конрад прижал меня к себе и нежно гладил, бормоча на ухо что-то вроде «mein kleines Kätzchen» (мой котеночек), отчего мое сердце снова рассыпалось на тысячу мелких осколков. Я осторожно отстранился, залез под одеяло и лёг к нему спиной. Я почувствовал его вес, когда он опустился рядом, его рука легла мне на талию, и он притянул меня к себе. Мы долго молчали. Изнуренный, я просто лежал, чувствуя тепло его тела. — Возможно, мы могли бы быть друзьями, — прошептал я, не в состоянии более терпеть напряжение. Он немедленно отпустил меня и сел на постели, на его лице явственно читался гнев. — Друзьями? Типа секс-приятелями? Никогда, Гунтрам. Я слишком стар и слишком консервативен, чтобы на это согласиться. Я хочу, чтобы ты был моим спутником жизни, моей второй половиной, отцом наших детей. Я хочу, чтобы всё было, как раньше: настоящий брак со всеми его радостями и горестями. Я хочу возвращаться домой, в настоящую семью, такую, какая была у нас с тобой, хочу слушать, как ты рассказываешь мне, как прошел твой день, что делали мальчишки, что они поломали, хочу слышать, как ты говоришь, что любишь меня. Мне хочется, чтобы я мог рассказать тебе о своих делах, о том, с кем я встречался, о своих планах на будущее. Я хочу, чтобы ночью ты лежал в моих объятьях. Я хочу состариться рядом с тобой. Мне не нужна дружба и хороший перепихон дважды в неделю. Это не для меня и не для тебя, — яростно проговорил он и резко встал с постели. — То, что мы сейчас делали, было ошибкой, если ты не готов по-настоящему простить меня и снова любить. Он громко хлопнул дверью в ванную, заставив меня вздрогнуть. Я взглянул на часы: семь утра. Пора подниматься и встречать новый день. ------------- примечания переводчика * Пратер — парк аттракционов в Вене. ** Помните, Армин объяснял Стефании за завтраком, что Гунтрам — виконт де Мариньяк… *** — Конрад, герцог фон Линторфф, — коротко сказал мой новый знакомый; руки он не подал. (первая часть, глава 4). Правильно «Конрад фон Линторфф, герцог Витшток».