Вкус музыки и смерти

Ludovico Einaudi — Divenire Ludovico Einaudi — Petricor Джон медленно пил вино и слушал, как Джим рассказывал какую-то историю, которая произошла с его партнером на днях. История была смешная, но Джон улыбался отвлеченно, кивая головой и просто наблюдая за эмоциями на лице любовника, за его тонкими руками и блеском притягательных глаз. О, Джеймс был красив, он не мог этого отрицать! Но что изменилось в нем, почему эта красота больше не прельщала? Еще три месяца назад он бы с трудом сидел на стуле, потому что молния джинс уже впивалась бы в его возбуждение от той откровенной ауры, что излучал Джим. Но не теперь. Ужин затягивался, Джон чувствовал на себе тяжелый взгляд, но не мог ответить прежним: восторженным и открытым. Прятать глаза было проще всего в бокале. Вино было чилийским. С того самого виноградника. Солнечный терпкий вкус, насыщенный красками южного воздуха, пряный аромат, яркий цвет в рубиновых отблесках, плещущийся в тонком венецианском стекле. Джон вспомнил, как они с Джимом улетели на целую неделю в этот рай, как гуляли по утрам и вечерам, как танцевали на празднике, как решили давить виноград старым способом и только перемазались и испортили целую корзину ягод. Как потом они занимались любовью, спрятавшись в сумерках среди виноградных лоз… Сердце сжалось от слишком большого объема воспоминаний. Что они сделали со своей жизнью? Почему теперь, когда Джим улыбается, у Джона больше не запинается ток крови? Он не знал. Уотсон медленно допивал вино, хотя в горле у него саднило от соленого привкуса подозрения и кислого привкуса сожалений. Это как текила: сначала соль, затем обжигающий вкус понимания и на закуску — желтый тонкий кружок, от которого хочется лишь досадливо поморщиться и выпить снова. Джон не верил любовнику. Вот та правда, которая уже несколько дней усиленно билась в его голове, не давая ему спокойно спать. Даже сейчас, когда расслабленное лицо Джима освещала улыбка, он не верил ни единому его жесту и взгляду. Словно перед ним был чужой человек. Человек, способный причинить ему боль — враг. «Черт возьми, Джон, что случилось с твоими мозгами!» — Уотсону хотелось выбежать из комнаты, умыться ледяной водой и нахлестать себе по щекам. — «Это же твой любовник, твой партнер, что ты городишь? Нельзя ведь все так бросать? Да, у всех бывают сложные времена, но разве вы оба заслужили того, чтобы сбросить в пропасть год отношений?». Джон залпом допил вино и откинулся на спинку стула. «А разве ты заслужил лжи, измен (о, да!) и изнасилования?» — шипящим шепотом напомнил о своем существовании внутренний предатель. «Разве один любящий человек может изнасиловать другого любящего человека?» — Джон задумался о том, насколько все это можно назвать таким мерзким словом. Он подумал о том, что будет, если сейчас увлечь Джеймса в спальню, если обнять его и позволить тому… Воздух резко вскипел и сжался в легких, а в глазах потемнело. «Прекрасный ответ», — устало зевнул внутренний голос. — Джон, уже поздно, — Джим медленно поднялся, потягиваясь, демонстрируя впалый живот. — Идешь спать? — Пожалуй, нет. Я бы хотел немного поиграть. Я закрою дверь в комнату, так что не особо тебя потревожу. — Мне с тобой нельзя? — Джеймс обнял Джона со спины. — О, это просто наброски, даже не готовое произведение, так, пара мыслей, разговор с самим собой. — Что же, печально, — обиженно протянул Джим и вышел из столовой. Джон тихо выдохнул и закрыл глаза, понимая, что если ничего не изменится, то это конец. Зима давно ушла за рубеж половины, и того и гляди в город ворвется весна, заплетая зеленые косы и размывая дождем дороги. А у него сердце было сковано льдом, и холод вгрызался так глубоко под кожу, что хотелось только натянуть одеяло на плечи и попытаться согреться от собственной дикой ненужности. Не кому бы то ни было, а самому себе. Джон все еще жил чужими жизнями, он жил музыкой и прогулками по городу, но он отчаянно понимал, что снова совершенно не жил для самого себя. Джеймс… Боже правый, да ведь Джим сделал для него все! Он подарил ему новую жизнь, он открыл его сердце для музыки! Как бы там ни было у них в самом начале, но они вместе смогли справиться с этим, и все ради того, чтобы теперь они укладывались спать порознь и не разговаривали друг с другом? Чтобы прикосновения рук и взгляды сделались невыносимыми? Чтобы… не простить? Джон встал, едва в комнате показалась услужливая и еще более молчаливая, чем обычно, Китти, и отошел к роялю. Он не заметил, как пальцы его сами потянулись к клавишам, и как он принялся наигрывать пять нот, складывая их в незатейливую мелодию. Она была так проста и чиста, словно запах дождя распространился по комнате, и в звоне тарелок, что Китти собирала со стола, ему слышались тихие скрипичные переливы. Он словно задумался, опустив плечи и перебирая ноты, он вслушивался глубоко в самого себя и удивлялся тому, что не может больше жить без скрипичного звука в собственной музыке. Глухой щелчок двери, закрывшейся за домработницей, вырвал его из оцепенения и, чувствуя, как внутри нарастает тоска, Джон отпустил ее в темных переливах мелодии, слыша яркие росчерки скрипок и виолончели. Они переплетались, расходились в разные плоскости и вновь соединялись в его голове, в его болезненных фантазиях, в которых он запутался, как в лабиринте, пока не остановился вновь на пяти нотах, собираясь с мыслями. Он понимал, что это нечестно, он знал, что чертовски испорчен. Джим должен быть в каждой его мысли, в каждой клетке его тела, потому что именно он стал тем, кто оказался способен вытащить в мир скрытую в нем музыку. Джон еще помнил паутину его взгляда на своих плечах и блеск темных глаз за столиком «Адажио», который не отпускал его ни на минуту, как бы он ни врал себе. Так почему же теперь ему чудилась ложь и фальшь в каждом движении его рук и в каждом слове, словно Джеймс перестал быть тем, кого Джон знал все эти месяцы, словно перед ним лишь маска чужого человека? Неужели после всего, что они пережили, он достоин такого отношения к себе? Джон снова сорвался в быстрый бег клавиш, прячась за ним, без возможности скрыться от правды и скрипки в своей голове. Мерзко, как же все это мерзко. Он мерзок. Бесконечно отравлен взглядом зеленых холодных глаз, бледными пальцами со скрипичным, а не виолончельным смычком, Паганини, а не Бахом, тоской по Шерлоку, а не по Джиму… «Хватит», — Джон почти закричал в собственном подсознании, мечтая сейчас что-нибудь разбить, только бы перестать видеть собственное предательство. «Ну, зачем же? Только все стало таким интересным и правдивым, а тут тебе и конец?» — внутренний предатель был прав, как никогда. — «Врать себе нельзя вечно, Джонни, уясни уже это миленькое правило». Тишина. Уотсон знал, что это просто ночь, одинокое пианино и лишний бокал вина, когда поднимался с банкетки, чтобы отправиться в спальню. Он знал, что по-прежнему любит только Джеймса, когда входил в полумрак комнаты, глядя на брызги фонарного света в воде канала, поблескивающего в плохо закрытых шторах. Он знал, что все снова наладится, что у него осталась музыка и что рано или поздно все обиды забудутся. Джон знал, что он никогда не сможет любить Джима так, как он любил его еще месяц назад. Утро пришло неспешно, разливая дождь по мостовой, заставляя желать остаться в постели и не выбираться из-под уютного одеяла. Джон проснулся в одиночестве, найдя только записку, желающую доброго утра. Если бы его губы тронула хотя бы небольшая улыбка, он был бы невероятно счастлив. Уотсон знал это правило — беда не приходит одна. Если уж ты запутался, то к тебе будет липнуть все, что только найдется в паутине жизненных неурядиц. Вот и сейчас кризис отношений накладывался на творческий, боль от чужих ошибок на боль от собственных, а прошлое умело перемешивало всю эту яичницу, щедро присыпая солью и перцем влечения к другому мужчине. Джон тяжело вздохнул и поднялся. Когда все вокруг не складывается, самочувствие почему-то тоже устраивает бойкот. Мир перестает быть услужливым и милым, любое движение несет за собой усталость, а все встречи не приносят удовольствия. И только музыка среди всего этого хаоса оставалась маяком, манящим Джона отдохновением от реальности. И хотя он знал, что все это лишь его мысли и его выбор, но лучше от этого осознания не становилось. «Старбакс», кофе, газета — знакомый круг утренних привычек, в которые теперь вошла еще одна, колкая и острая — ждать встречи. Не с Джимом, который опять постарается приехать домой пораньше, о чем сообщал в смс, а с Шерлоком, о котором Джон запрещал себе думать, скрываясь за избитыми словами о дружбе и родственных душах, медленно погрязая во лжи, лишь бы не признавать реально существующих вещей и не пасть еще ниже, чем есть сейчас. Чем ближе была студия, тем труднее становилось Уотсону дышать. Он остановился и закурил, с трудом удерживая себя от того, чтобы не сбежать, сказаться больным, просто исчезнуть, чтобы не смалодушничать. «Ладно, Джон, давай просто признаем: Джим тебя подвел, хорошо? Он поступил некрасиво, ты обижен, да еще и измену подозреваешь. Это тебя не красит, но и его тоже. Окей, Шерлок шикарный парень, вы здорово поладили, ты точно знаешь его ориентацию, и, кажется, он к тебе тоже не слишком равнодушен. Между тобой и Шерлоком ничего нет, не будет и быть не может, потому что играть с ним ты не будешь (уж я-то тебя знаю), а для серьезного у тебя есть Джим. Тебе обидно, почему-то хочется заменить дружбу на что-то большее, потому что в душе тебе приятно, что Джим ревнует, а еще потому что тебе бы хотелось мести. Ты ведешь себя, как баба, Джон, и это паршиво. А теперь посмотри на себя и подумай: до какой степени ублюдства ты докатился? Надеюсь, тебе понравилось». Джон выдохнул и взглянул на свое хмурое лицо, отражающееся в окне какого-то магазина. «Отличный разбор», — мурлыкнул внутренний предатель. — «Жаль только, что лживый, потому что к Шерлоку ты испытываешь все что угодно, только не то, что описал, малыш». Джон бы прибил свой внутренний голос, если бы мог, но, к сожалению или к счастью, тот только тихо посмеивался, пока студия встречала Уотсона теплом, шумом и взглядом зеленых глаз. — Всем доброго утра, — Джон быстро прошел к роялю, на ходу снимая куртку и не глядя по сторонам, стараясь казаться бодрее, чем был на самом деле. — Знаю, — он улыбнулся, — погода просто ужасная, но это не повод, чтобы спать на репетиции. Нестройный гул голосов здоровался, шутил и отвечал, пока Джон растирал ладони от промозглости ветра и дождя. Шерлок не спускал с него глаз. — Я принес вам еще одну мелодию, поэтому поступаем следующим образом: прогоняем «Начало», затем я раздаю новую композицию, разбираем ее и расходимся по домам разучивать. Завтра начинаем с новой вещи, потом пробегаемся по старым, а послезавтра… — Суббота! — Спасибо, Денни, — Джон улыбнулся, чувствуя, что быть нужным здесь и сейчас все еще его универсальное лекарство. — Но послезавтра мы собираемся на три часа, разбираем еще одну композицию, а потом встретимся только в понедельник. Всем понятно? — Конечно, господин тиран, — Денни смешно морщил нос и кутался в толстовку, хитро сверкая глазами на Шерлока из-под капюшона. — Ты это слышал, да? Шерлок загадочно улыбался. — Начнем. Все вместе, с учетом всех поправок, что были внесены вчера, играем «Начало». Шерлок?.. — Джон не мог сдержать предательской улыбки при взгляде на довольного скрипача. — Ты все помнишь? — Ты меня обижаешь, Джон, — шутливо надулся Холмс. — В конце концов, я профессионал. — Маленькое уточнение, ничего личного! Уотсон сел за рояль и прикрыл глаза, ожидая пока все приготовятся, пока сам он успокоит свое бьющееся мошкой сердце. Что же с ним творится? Почему все дошло до точки, когда он не может жить без улыбки Шерлока Холмса, скандального и ужасного человека по сплетням и слухам, и просто удивительного по его собственному мнению? Это конец, он проклят и отправится в ад, потому что так не должно быть. Когда это началось?.. — Все готовы? — тихо спросил маэстро. — Да. — Готовы. — Разумеется, Джон. Уотсон медленно начал выводить мелодию. «Этого не может быть. Я никогда не был способен на измену или предательство. Как так получилось, что теперь я превратился в такого человека? Почему каждая моя мелодия написана для него? Господи, услышь меня, молю тебя, если есть в тебе сострадание к нам, прекрати это! Разве я заслужил твоей кары в том, чтобы пасть так?» Музыка струилась по залу, в совершенстве оплетая лозою гармонии стулья и людей, превращая их в музыкальный сад, прорастая через них, меняя до неузнаваемости их черты и освещая солнцем гениальности, собранной по крупицам из их сердец. Каждый звук, каждая нота соединялись между собой в идеальную архитектуру композиции — и вот это уже не просто сад, а Версаль с переплетениями лабиринтов и звуком спрятанных в зелени фонтанов. Магия творилась руками каждого из сидящих здесь, и мир вдруг перестал существовать в этой плоскости. Момент создания всегда удивителен — это как рождение новых звезд. Но миг совершенства гармонии, когда каждая нота на своем месте, когда одно сердце переплетается с другим — это истинная красота и предназначение музыки. И если можно сравнить этот миг с чем-либо еще на свете, то Джон сравнил бы это с любовью. Его пальцы мягко отпустили клавиши рояля. В студии повисло молчание. Каждый проживал сыгранную композицию в тишине, остывал от ее жара и наслаждался возможностью жить любимым делом. — Знаете, — Джон повернулся к оркестру, улыбаясь, — я вас всех люблю. Думаю, что вы лучшая команда, что могла у меня быть, — послышались смущенные смешки. — Но если Денни в пятом такте снова будет лезть не в свою партию, то я могу и поменять мнение. — А поменять партию? — Могу поменять кларнетиста. — Чувак, признай: тебе безумно хочется от меня отделаться! — обиженно завопил Денни. — Ох, Литовски, я бы с радостью, но таких талантливых засранцев, как ты, еще поискать! Музыка всегда излечивала Джона, его огромное сердце, спрятанное среди всех этих людей, могло выдержать что угодно. Он не знал, как бороться со своей увлеченностью Шерлоком, но надеялся, что дружба поможет расставить все по местам. В конце концов, сейчас он не врал: он действительно искренне любил каждого своего подопечного, опекал и защищал, так почему он не может признать, что любит Шерлока Холмса? Его судьба, его талант, его мысли — все это было близко Джону, трогало его и восхищало, но почему он ударился в панику? Разве нельзя просто любить родственную душу? «О, можно, дорогой, только вот прекрати вспоминать, какие у него теплые и мягкие губы, тогда я и сам поверю в твои отговорки», — внутренний предатель как всегда был на страже. Следующие два часа над разумом и телом Уотсона властвовала только музыка и ни одна посторонняя мысль не смела нарушить этот разговор. Джон без устали играл, поправлял, дополнял, слушал, отдаваясь своей стихии — творить. И Эвтерпа будто бы спустилась с Олимпа, чтобы этот поток вдохновения и величия не прекращался. Наконец, Джон удовлетворенно кивнул: — Отлично, перерыв. Все молодцы! Если бы вы всегда так работали… — Джон, здесь только ноты, за фантастикой — это в библиотеку, — фыркнул Денни. — Мэтт, молю, уйми сей фонтан красноречия, он сегодня чересчур разбушевался, — Уотсон от души расхохотался, а Мэтт хмыкнул себе под нос что-то невразумительное и продолжил перебирать струны своей гитары. — Шерлок, — позвал Джон, — выйдем? — Конечно. Холмс отложил скрипку и направился к выходу. Джон вышел следом. — Что со второй композицией? — спросил Шерлок, поднимаясь по ступенькам. — Ммм, она немного… не такая, как всегда, — Уотсон нахмурился. — Вот как? Любопытно. — Услышишь — поймешь. — Все равно интригует. — Надеюсь, из нее выйдет что-то путное. — Ох, вы сама скромность, маэстро! — Хэй, не смей надо мной смеяться! — Джон шутливо толкнул Шерлока в плечо и вышел на крышу. Погода ни капли не изменилась, и тьма небес все еще висела над городом. Джону казалось это до безобразия символичным. Он привычным жестом достал сигарету и прикурил, чувствуя, как дым врывается сквозь губы и обжигает горечью язык. Его следующая мелодия была горькой, с привкусом этого дыма и свежестью дождя. Она была отражением этих минут на крыше. — По-прежнему не хочешь рассказать, что у тебя происходит? — тихо спросил Шерлок. — Я не буду судить, но могу хорошо выслушать, хотя по мне и не скажешь. — Нет, Шерлок, спасибо, — Джон покачал головой. — Это личное, оно тебе ни к чему. Просто я плохо понимаю, что вообще происходит в моей жизни. Говорят, когда личная жизнь рушится, значит, карьера идет в гору, а у меня все как-то запуталось. Но это никак не отразится на вас, уверяю. — Я всегда к твоим услугам, если что, — тихо сказал Холмс, надеясь, что забившееся от едва теплящейся надежды сердце не слышит никто, кроме него. — Спасибо, правда, но лучше давай сосредоточимся на музыке. Мы ведь сегодня должны с тобой поработать? — Ох, Джон… — Что еще такое? — Уотсон грозно посмотрел на мужчину. — Это несправедливо, — скороговоркой выпалил Шерлок. — Ты столько сил вложил в этот оркестр! — Ты не понимаешь, да? — Джон усмехнулся. — Что? — Не просто вложил — это мое сокровище, — Уотсон затянулся, сделав паузу, наблюдая, как еще сильнее меняется выражение лица его собеседника. — Но я лишь ювелир, а ты — мой редчайший бриллиант. Мои руки, твое пламя — мы идеально подходим, понимаешь? Это чертово провидение! Я могу сделать программу один, поверь, но это не будет и вполовину так потрясающе, как мы бы это сделали вместе. Посмотри на нас. Сколько нам лет? Нас называют гениями, но мы не показали даже десятую часть своего потенциала! Если соединить здесь твой блеск и мои руки, то это станет шедевром. Мы пошатнем все, что о нас думали раньше. Революция, вот чего я хочу. Ты не сможешь один, как и я. Но тебе не кажется, что, может быть, именно этой встречи нам и не хватало? Телефон Шерлока издал мелодичный писк, возвещая о новом сообщении. Все еще завороженный словами Джона он достал из кармана изящный гаджет и почти сразу убрал его обратно. — Убедил, — твердо ответил Холмс. — Констатировал факт, — довольно ухмыльнулся Джон. — Но я все равно сегодня не смогу, прости, придется перенести. Это было от брата. — О! Нужна помощь? — Не сегодня, Джон, извини. — Ничего, тогда завтра, — Уотсон надеялся, что разочарование в его голосе не было слишком явным. «Тебе бы не понравилось мое сегодняшнее задание, Джон. Вряд ли ты был бы в восторге, если бы наблюдал из-за стекла за допросом твоего любовника», — Шерлок затушил окурок. — И все же не забывай, Джон, что ты гениальный ювелир, надо держать марку, верно? — К тебе тоже относится, сокровище. — Ты со мной флиртуешь? — Шерлок скрестил на груди руки. — Черта с два, это все музыка. — О, ну конечно! — Так, дело приняло нешуточный оборот, — Уотсон давно так не смеялся. Если припомнить, все его улыбки в последнее время случались только в присутствии Шерлока. — Пошли-ка вниз, нам нужно работать! — Знаешь, Денни прав на твой счет… ты — тиран! — Пора вас рассадить. — Убрать скрипку от струнных и духовых? — Черт. — Все, Джон, это твой крест. Мужчины спустились вниз, застав Денни за роялем, за что тот получил подзатыльник и был с позором изгнан на свой стул. Предвкушение новой композиции вновь захватило музыкантов. Шерлок был заинтригован более всех, а потому нетерпеливо постукивал пальцем по грифу скрипки и отчего-то слегка волновался. Джон давал ему надежду. Это было потрясающе и неправильно одновременно. Сейчас он был готов согласиться с другом — он понятия не имел, что происходило в его жизни. И хотя видеть, как тот, о ком ты грезишь, тянется к тебе, было просто восхитительно, но чувство неправильности не покидало. Шерлок знал, что в этом его вина. Потому что как бы он ни привязался к Уотсону, он же и лгал ему. Хуже всего было осознавать, что ты предатель, хотя все твои мысли давно чисты. Никто из них не понял, когда Джон начал перебирать клавиши. Ноты капали одна за другой и гасли в светлом ворсе ковра. Сначала только чистота разрезала тишину, пока к ней не присоединились несколько тяжелых басовых звуков. Но вот резкий взмах запястий — и Джон сорвался в оглушительных переливах горькой, полной сожалений мелодии. Его глаза были закрыты, тело подобрано словно от боли, а мелодия вдруг оборвалась, словно у марионетки перерезали веревочку, заставляя Шерлока дернуться от возвращения к тем же пугающим своей простотой и тоскою пяти нотам. «Что случилось, Джон?» — хотелось спросить Холмсу, но маэстро вновь убежал в трели, забираясь все выше по черно-белой дороге рояля. Она петляла среди его морщин, почти обнажая больную душу, и вдруг снова возвратилась к изысканной пытке пяти нот, которые погасли в незавершенном такте. Уотсон ждал приговора, но Шерлок не мог вымолвить ни слова, потрясенный до глубины души этой маленькой трагедией боли. — Знаешь, Джон, — вдруг заговорила Джесс, — раньше в твоей музыке не было такой тоски. — Да, — маэстро несмело улыбнулся. — Все бывает в первый раз, верно? — Верно, Джон, — Мэтт оторвался от созерцания своей гитары. — Это очень красиво, но так горько, что хочется задать неловкий вопрос: у тебя все в порядке? — Так, ребята, — Джон засмеялся, немного фальшиво, но все же успокаивающе, — я понимаю, это нетипично для меня, и если вам не нравится, то мы не будем это играть. Таково наше правило. Поэтому я просто хочу знать: вы «за» или «против»? — Я «за», — Шерлок, наконец, смог справиться с голосом. — Это будет очень красиво. — Я тоже, — Бен поправил свою виолончель. — Мелодия под стать мне: горькая, с темными пятнами, виолончель такие любит. И тональность отличная. — Думаю, что мы все «за», — продолжила Джесс, — просто это и вправду необычно, — девушка вконец смутилась от собственных слов. — Знаю, но ведь надо и меняться немного, правда? — Джон нервно облизал губы. — Что же, тогда держите партитуры. Джесс, я хочу, чтобы ты и Бен были поддержкой мелодии сразу после меня и Мэтта. Я основа, Мэтт фон, а вы ритмика, хорошо? — Да. — Отлично. Шерлок, я написал несколько тактов, которые бы очень хотел услышать, сыграй их, пожалуйста. Я отметил те такты, где тебя быть не должно и где ты можешь импровизировать, но вот это начало я прошу тебя сыграть. — Понял, Джон. — Хорошо, тогда за работу. Кому еще я не дал партитуру? Пока Уотсон раздавал оставшиеся ноты, Холмс думал о том, что другу сейчас очень плохо. Не привиделась ли ему надежда в простой искренности Джона? Тому сейчас явно не до романтики, потому что боль, рвущаяся из каждой ноты, что он читал с листа, не располагает к влюбленностям. «Я должен держать дистанцию. Я слишком хорошо умею это делать. Я должен, потому что любой другой мой поступок принесет только вред». Шерлок был готов к этому с самого начала, но впервые это было так сложно. Зато играть теперь становилось легко. Если горечь осела на губах и застряла в легких, ее легко выдохнуть в протяжных легато, написанных загорелой рукой. — Я начну с Джесс и Мэттом, остальных буду подключать, как обычно, хорошо? И помните, что adagio — это сцена любви, надо медленно и с удовольствием, а начинаем мы именно с него! Джон мягко коснулся клавиш, и звук рассыпался сверкающими каплями. В этот раз Шерлок не ждал, он сразу отпустил свое переполненное сожалениями сердце в эту музыку, слушая сначала несмелые росчерки скрипки, потом яркие ритмичные ноты и перебор гитары, прежде чем рояль заискрился переливами. Он чувствовал, где нужно поддержать Джона, а где оставить и дать собственному инструменту выплакать горечь мелодии. Он никогда и никого не чувствовал с такой ясностью, он всегда спорил с композиторами и дирижерами, но сейчас знал — каждая нота, написанная Уотсоном, должна быть здесь, и от нее идет его скрипка. Первый круг был закончен. К Джону, Джесс и Мэтту присоединился Бен, умело вплетая тягучие виолончельные звуки, окрашивающие мелодию в полумрак. И так хотелось осветить его, провести смычком и развеять боль, но Шерлок знал — ни в жизни, ни в гармонии этой музыки ему не позволено это. — Шерлок. Джон позвал его перед третьим кругом, он чувствовал, что друг готов. И так и было. Шерлок не стал ждать. Уже в пятом такте он присоединился и загадочным флажолетом раскрасил падающие капли, пока не подошла очередь длинных чистых нот, перекликающихся с виолончелью, как и задумывал Джон. Первую волну переливов рояля Холмс либо молчал, либо помогал неяркими плавными звуками, но уже на второй он отрывисто включился в мелодию, добавляя ей хрустальной легкости, а затем отдал это скрипачам и остался в состязании с Беном, пока музыка не прервалась затишьем и капелью рояля. И все же Уотсон рассчитал идеально, чтобы именно скрипка вносила свет. Когда уже казалось, что горечь и тьма завладели пространством, он прогонял их движением смычка. Скрипка затихала предпоследней, слыша только незавершенность падения последней ноты. Это была болезненная, умирающая красота, какой ранее никто не слышал у Джона. И если раньше его рояль приносил свет, то теперь все изменилось. Шерлоку отчаянно хотелось разгадать эту загадку, но он лишь играл, выкладываясь из последних сил, понимая, что никогда не сможет дать того света, который давал им всем Джон. Холмс ненавидел Джеймса Мориарти. О, нет, когда он брался за дело, он не испытывал к нему ненависти, просто было скучно, а Майкрофту нужна была помощь. Он не стал ненавидеть его, когда узнал о зверствах — это было ему чуждо, не касалось его, это был просто объект для расследования. Он не испытывал ненависти, когда его избили — даже интересно: такая простая уловка и ведь сработала! Как грубо. Но сейчас Шерлок Холмс ненавидел Джеймса Мориарти, потому что именно ему удалось потушить солнце в Джоне Уотсоне настолько, что из-под его пальцев вырывались скорбные звуки сожалений, обид, боли и тоски. Они играли до тех пор, пока не подключился весь оркестр, но слаженности, какая была у первой мелодии, не добились. Уставшие музыканты принялись собираться, и Шерлок тоже спешил. — Джон, — Холмс подошел попрощаться. — О, Шерлок, отлично поработали, спасибо. Постарайся обойтись без приключений, — тепло попросил Уотсон. — Все будет в порядке, сегодня точно. — Верю. — Джон, ты расстроен? — Мне кажется, что им тяжело ее играть. — Конечно. — И тебе? — Твои эмоции слишком яркие, Джон, им тяжело, потому что они слышали всегда только твой свет и не готовы были так ярко прочувствовать боль. Не вини их. Красота этой вещи действительно поразительная. Вот увидишь: все отдохнут и сыграют так же, как и «Начало». — Надеюсь. Удачи, Шерлок, и до завтра. Очень рассчитываю на то, что ты завтра останешься. — Сделаю для этого все возможное, — Холмс улыбнулся и развернулся к выходу. «Мне предстоит очень тяжкое испытание, Джон Уотсон, мне предстоит не убить того, кого ты любишь, прямо сейчас». Едва Шерлок вышел из здания, как принялся ловить кэб. Ему нужно было как можно скорее оказаться в Скотланд-Ярде, где в ближайшее время начинался допрос Джеймса Мориарти по делу Тима Стейна. Он хотел слышать все до последнего слова. В памяти проносились картинки их первой встречи, после которой с Джоном стало происходить что-то неладное. Любая версия, выскакивающая в голове Шерлока, отдавала либо излишней трагичностью, либо не устраивала по причине неверия Холмса в причастность Джона к делам Мориарти, а потому получался замкнутый круг. Небо утопало в тучах, кэбмен вел отвратительно, настроение падало с каждым светофором и пробкой. Поэтому неудивительно, что в Скотланд-Ярд Холмс ворвался с опозданием, источая еще большую язвительность, чем обычно. — Где инспектор Лестрейд? — спросил он у дежурного. — Пятая допросная. В каждой комнате для допросов есть зеркало-окно, чтобы можно было наблюдать за подозреваемым, показать его свидетелю или вызвать специалиста для наблюдения. Шерлок направился прямиком в комнату «за зеркалом», где, разумеется, его уже ждал Грег, наблюдающий за тем, как Диммок отбивается от адвоката Мориарти. — Опоздал, — бросил Лестрейд. — Пробки, — сквозь зубы выдавил Шерлок. — Что тут у нас? — У него просто адвокат дьявола какой-то. — Так и есть. — В общем, да, но нам это не добавляет оптимизма. Послушай. У Диммока нет шансов. Шерлок повернулся к стеклу и принялся следить за разговором. — Мистер Мориарти, так какие вас все-таки связывали отношения с мистером Стейном? — Это совершенно не относится к данному делу, не отвечайте, а вас, инспектор, — невысокий лысоватый мужчина в сером графитовом костюме выдохнул это слово с особым презрением, — я бы попросил не уклоняться от темы. — Я как раз не уклоняюсь. Это крайне важно для определения степени причастности вашего подопечного к убийству. — Боже правый, инспектор, вы хотите обвинить мистера Мориарти в грабеже? Нам очень жаль мистера Стейна, но это все равно не относится к делу. — Мистер Агронович, я вынужден повторить свой вопрос, — Диммок держался хорошо, но ему недоставало опыта в бойне с такими акулами. — Хотя бы обрисуйте общее направление: личный интерес или деловое партнерство — это все, о чем я прошу вашего клиента. — Оставьте, — Джеймс отмахнулся от адвоката и лениво улыбнулся. — Помочь полиции наш долг, не так ли? Я отвечу. Меня с мистером Стейном связывало деловое знакомство. — Вот как? — Диммок усмехнулся. — И что же, мистер Стейн являлся вашим подчиненным или, может быть, у него была компания, которую вы хотели получить в свой холдинг? — Вовсе нет, — Мориарти сверкнул глазами и придвинулся ближе, положив локти на стол. — Он был моим шпионом. Красивый мальчик, который часто бывает в компании нужных мне богатых мужчин, он просто рассказывал мне небольшие секреты этих людей, а я помогал ему оплатить дорогой художественный институт. Взаимовыгодное партнерство и ничего более. — Хорошо, тогда как вы объясните, что оставались в его номере по несколько часов, а один раз остались ночевать? — Наши разговоры могли быть длинными. — Где вы были в день его смерти в период с одиннадцати до двух часов дня? — На совещании. Я встречался с филиалами своей компании и меня видели, по меньшей мере, около тридцати человек, — Джеймс откинулся на спинку стула, расслабленно улыбаясь. Диммок тяжело вздохнул, и на лице его отразилось разочарование: — Так просто вы его нам не отдадите, да? Мориарти приподнял бровь, а адвокат презрительно фыркнул. — Признание, — уточнил инспектор, наблюдая за реакцией подозреваемого, — то, за что вы от него избавились. Джеймс Мориарти повернул голову в сторону зеркала, как бы невзначай, а затем сказал, глядя в собственное отражение: — Я никогда не отдаю то, что принадлежит только мне. — О чем вы? — резко встрепенулся Диммок. — О, неважно, просто небольшое жизненное правило. Всего хорошего, инспектор. — Я не закончил допрос. — Мой клиент ответил на все ваши вопросы, у него железное алиби, давайте не будем устраивать скандал, инспектор. Зачем вам это? — Думаешь, он понял, что ты здесь? — спросил Лестрейд, глядя, как выходят Мориарти и адвокат из допросной. — Наверняка, — глухо отозвался Шерлок. Джеймс Мориарти, как раз проходил мимо двери в комнату «за зеркалом». Искушение совершенно случайно в нее заглянуть было велико, но, увы, ему приходилось вести себя прилично. Вот бы, наверное, Холмс удивился: такая встреча! Джеймс мысленно фыркнул и пошел дальше по коридору. У выхода из Ярда его ждал помощник. — Мистер Агронович, вы были на высоте. — Всегда ваш, мистер Мориарти, — льстиво улыбнулся адвокат, принимая белый конверт от мистера Брауна и совершенно не стесняясь двух полисменов. — Если понадоблюсь… — Я вам позвоню, — оборвал эту дурацкую, никому не нужную фразу Джеймс, усаживаясь в салон автомобиля. — Куда теперь, мистер Мориарти? — спросил Браун, едва машина тронулась. — Домой. — Будут какие-то распоряжения? — Пусть за Джоном начнут следить с завтрашнего дня. — Хорошо. Это все? — Еще вы можете заткнуться. Джеймс был раздражен. Он все еще кипел яростью от увиденного на том видео. Никогда раньше предательство не ранило его сильнее, чем сейчас. Конечно, Джим понимал, что против него будут использовать самые грязные приемы, он был готов ко всему, но не к тому, что ОН перетянет на свою сторону его Джона. «Черт возьми, Джонни, что он мог сказать тебе, чтобы ты так поступил со мной?» — боль разрывала его голову. Он почти не спал всю ночь, хотелось разбудить спящего рядом любовника и задать только один вопрос: «за что?». Джим сдержался, он понял, что, несмотря на все чувства, если он не хочет потерять Джона, то должен добраться до Холмса любой ценой, а сделать это было проще всего через их идиотскую дружбу. Господи, ну почему Джон такой правильный! Как давно хотелось Джеймсу посвятить любовника в свои дела. Если бы только он был похож на Себастьяна… нет, впрочем, именно это и отличало разительно одного от другого. Себастьян Моран питал его тьму, а Джон Уотсон питал его свет и тем завораживал. До Джона Мориарти считал, что точно знал, что такое любовь. Себастьян был его первым и единственным. Но только после встречи с Джоном Джеймс понял, как он заблуждался. Любовь не могла питаться тьмой, а страсть могла. В их с Мораном случае дело было именно в страсти, иногда светлеющей, но так и не доходящей до чистого чувства. Жить без Себастьяна было сложно, но возможно. Джон же так дарил всего себя без остатка, сверкая солнцем своей души, его любовь была такой открытой и нежной, что почти возвращала Джиму Мориарти его самого, каким он был когда-то. Жить без Джона было бы слишком ужасно. Невозможно. И уж точно в планах не было делить его с кем бы то ни было. Машина мягко затормозила у крыльца. В своих мыслях он не заметил, как оказался дома. — Всего доброго, мистер Мориарти, — вежливо попрощался мистер Браун с вполне осязаемой ноткой ревности и недовольства. «Это ничего», — подумал Джеймс, покидая салон автомобиля. — «Завтра я научу его держать при себе свои чертовы эмоции». Дом встретил его звуками рояля, и Джим, мигом успокоившись, отправился в гостиную, снимая пальто на ходу. Джон сидел за роялем, и это было лучшим зрелищем в его жизни. Мориарти замер в дверях, вслушиваясь в мелодию, явно еще недоработанную, немного тяжелую, но уже сейчас узнаваемо красивую, красивую той красотой, какую мог написать только Джон. — Маэстро, — тихо с улыбкой позвал Джеймс. Джон дернулся и резко обернулся. — О, прости, не слышал, как ты пришел. Ты меня напугал. — Раньше ты не боялся, — Джим прищурил глаза. — Задумался, наверное, — Джон нервно облизал губы. — Как день? — Паршиво. — Сделать тебе кофе? — Джон поднялся. В дверях, когда он поравнялся с Джимом, тот спросил: — Неужели тебе даже говорить со мной противно? — Что? — Ты же все время либо молчишь, либо сбегаешь! — Джеймс сорвался на крик. — И кто же, черт возьми, в этом виноват?! — крикнул в ответ Джон и вместо кухни отправился к выходу. — Куда ты? — Гулять, — Джон понимал, что сбегает, но совершенно не хотел сейчас выяснять отношения. — Джон, вернись! Громкий удар двери не был ответом, но Джеймс Мориарти понял, что он значил: если все останется так, как есть, то это конец. In distanza — [ин диста́нца] — в отдалении.