La Paisible

Ее танец — ее обнаженная душа, которая подобна самым искусным красотам этого мира; и Ульрих готов признаться, что в каждом уловимом движении, в каждом грациозном прыжке и в каждой еле проскальзывающей улыбке на серьезном лице он видит историю Аэлиты. Эта губительная неосторожность с незнакомыми людьми почти интимное откровение за чашечкой горячего чая или бокалом вина непонятная никому, кроме Штерна. — Спасибо, — еле шепчет губами Аэлита, когда парой пируэтов она заканчивает свое кроткое представление. У нее глаза, как крыжовник, и голос, как соловьиная песнь; и этого хватает Ульриху начать по-детски улыбаться и громко аплодировать при виде идеального танца Шеффер.

***

— Цветы для королевы, — подобно довольному коту мурлыкает Штерн, подкарауливая Аэлиту у входа и бережно целуя в нарумяненную щеку. У нее лицо становится пунцовым, благо его теперь с легкостью можно будет загородить большущим букетом свежих ромашек. Потому что розы — это скучно. Потому что принцесса — это от Одда. — Ульрих, — протяжно произносит Шеффер, слизывая с алых губ непривычно яркую помаду: она не подходит к кукольному лицу Аэлиты, слишком вульгарна и блестит дешевым перламутром. — Поехали скорее домой. — Хорошо, Лит. — И Штерн слегка касается розоволосой макушки Шеффер. У него миндалевидные глаза орехового цвета, и голос, как кофе с молоком; и этого хватает Аэлите захотеть улыбаться. Они — промозглый холод, встречающийся с аномально сильной жарой где-то на безлюдном острове планеты. Они — родственные души с ромашковым чаем в королевских покоях. Они — Ульрих и Аэлита, и им, пожалуй, пока этого достаточно.