В начале пути

Осенняя Манчжурия была довольно неприятным местом. Тихо выругавшись, Рокуро подбросил дрова в печку и протянул к ней руки. – Что на улице? – вяло осведомился Ичиго, собирая винтовку. – Пыльно и холодно, – ответил Окадзима, расстёгивая шинель. – И пусто. И ещё день пути до Харбина... – Там мы встанем надолго, – Куросаки клацнул затвором и принялся снаряжать магазин. – Что с ходу Харбин не взять – даже в штабе понимают... Так что встанем мы там очень надолго, как бы не до весны. А манчжурская зима... Вот что я тебе скажу, кохай: зимой ты в этой шинели насмерть замёрзнешь быстрее, чем «ксо» сказать успеешь. Тут даже русской шинели мало будет... – Могу представить, сэмпай, – Рокуро поёжился, снял с печки котелок с чаем и щедро плеснул в него дешёвого авамори. – В Токио зима такая, как тут осень... Как думаешь, дойдём завтра до Харбина? – Да может, и дойдём, кто знает? Линия фронта развалилась, взломанная самоубийственной атакой императорской гвардии, но Окадзиму не оставляло подозрение, что русские ждали этой атаки и просто пропустили, позволив элитным войскам сложить головы в откровенно бесполезных боях... Так ли, или атака действительно была неожиданной – но Великое Манчжурское наступление началось. – Куросаки, Окадзима! – сотё выскочил непонятно откуда. – Заступаете на пост в два часа! И столь же непонятным образом исчез. – Он ёкай, – убеждённо заявил Ичиго. – Точно тебе говорю – самый натуральный ёкай. Может, даже они... – Ну да, только они может поставить ни в чём не провинившегося солдата в ночной караул... Ладно, раз уж нам позволили отдохнуть – я лично сплю. – Рокуро улёгся около печки, завернулся в шинель и мгновенно заснул. Проснувшись, Рокуро вытянул из кармана часы – без четверти два, можно спокойно поесть... Если удастся разбудить рыжего сэмпая, разумеется. – Вставай, пора в дозор! – он толкнул товарища прикладом, затем – ещё раз, сильнее. Куросаки выругался, открыл глаза и поставил на печку котелок. – И чего тебя надирает? – Ичиго отхлебнул разогревшегося чая и закурил. – Ещё бы десять минут можно было поспать... – Зато спешить не придётся, – Рокуро отобрал у товарища котелок. – Пошли уже. – Пошли, – согласился Ичиго, застёгивая шинель. – У тебя авамори ещё остался? Пасмурная и холодная манчжурская осенняя ночь сомкнулась вокруг солдат. Разводящий ушёл, и Рокуро поудобнее перехватил винтовку. Два часа скуки – если, конечно, им повезёт. Если им повезёт, караул пройдёт без происшествий. Но если нет... Ну, тогда им не повезёт. Выживание караульных всегда было делом сомнительным. Рокуро свистнул, выслушал ответ и двинулся дальше. Что ж, пока всё спокойно. Пока им везёт... В очередной раз вернувшись, Рокуро протянул руки к горевшему в яме тусклому костерку и сказал: – Тебе не кажется, что что-то не так? Ичиго не ответил. Он лёг, прижавшись ухом к земле, и зажмурился. Окадзима последовал его примеру... И тотчас же вскочил, пинком сбросил в костёр всё заготовленное топливо и выстрелил в воздух. – Тревога! Глухие удары сотен копыт не спутать ни с чем, и не японская кавалерия бешеным галопом приближалась к проснувшемуся лагерю... – Тревога! Кто-то успел схватить винтовку, кто-то выхватывал меч – между криком часовых и свистом монгольских сабель не прошло и полминуты. Монголы. Азиатская дивизия. Две с половиной тысячи всадников, внушавших страх всему Востоку... Всё это Рокуро знал, знал и то, что монголы не выдержат затяжного сражения – но всё это знание было абстрактным. А накатывающаяся на лагерь с криком «Махгал!» лавина – предельно конкретной, оскалившейся саблями реальностью. Он успел выстрелить дважды – но третьего пришлось встречать штыком. Пропоров лошади бок, Окадзима шарахнулся в сторону и назад, выстрелил монголу в спину и бегом бросился к центру лагеря, где стояли повозки и грузовики обоза. Туда, где будет хоть какая-то защита... Последний выстрел, судорожный взвизг раненого коня, клацанье затвора, щелчок пружины магазина – он снова готов стрелять. И успевает сделать только один выстрел. Рокуро не понял, на кого он налетел – но пока он отбивал стволом саблю, из-за его плеча выскользнула катана, полоснувшая врага по горлу. Это оказалось очень удобно – стоя спина к спине, отбивать монгольские сабли катаной и винтовкой. Рокуро понятия не имел, чью спину прикрывает, да это его и не волновало – свой, а всё остальное неважно. Вокруг кипел бой, лязг клинков, хлопки выстрелов и крики рвали ночь в клочья, что-то горело, болела левая рука – но всё это оставалось на краю сознания. Здесь и сейчас было только сражение... А затем всё неожиданно кончилось. Миг назад он отбивал чей-то клинок – а сейчас стоит, тяжело дыша, и пытается остановить кровь, хлещущую из обрубков пальцев. – Дай сюда, – напарник отобрал у него бинт, и только в этот момент до Окадзимы дошло, кто был рядом с ним... – Тайса-сан!.. – Молодец, очень тебе благодарен, но сейчас – бегом к Акаги! – приказал Хироэ. – Всё остальное – потом. – Слушаюсь! В расположении полкового лазарета царил управляемый хаос. Кто-то шёл, кого-то несли – а кого-то и уносили. Неподалёку послышалась знакомая брань, и Окадзиме сразу стало легче – друг и наставник жив и более-менее здоров... Сама Акаги была занята, и Рокуро попал в руки одного из её помощников – хмурого здоровяка по прозвищу Мясник. Мясник только что не обнюхал руку и сообщил: – Надо резать. Эфира нет, так что на, выпей залпом. Взяв флакон, в котором было около полутора го спирта, Рокуро глубоко вдохнул и в пару глотков опорожнил его. В голове почти мгновенно зашумело, мир перед глазами подёрнулся туманом и поплыл, боль исчезла, на душе стало невероятно легко... Он почувствовал немедленную потребность поделиться с Мясником какой-то непристойной байкой, так и не вспомнил её и решил, что лучше будет вздремнуть – утром вспомнит... Утро оказалось весьма болезненным. Болела левая рука, болела голова, во рту какая-то тварь устроила общественный клозет, безумно хотелось пить... – Поздравляю, нито хэй, вы очнулись, – Акаги, как обычно, была чем-то недовольна. – Как вы себя чувствуете? – Как будто Мясник меня дерьмом лечить пытался... Простите, Акаги тюи-доно! – Окадзима сел и тут же скривился. – Чистый спирт уступает эфиру, как ни старайся, так что не стоит извиняться. Дайте руку, – медик сняла повязку и принялась осматривать раны. – Что ж, Гиноза в очередной раз подтвердил свою репутацию. Прекрасный шов... Болит? – Болит, – согласился Окадзима. – Но голова болит сильнее... – Это хорошо, – Акаги кивнула. – Пей и можешь идти. Она протянула большую кружку кофе, в которую Рокуро моментально вцепился и в несколько глотков опустошил её. Головная боль отступила, зато сразу появились вопросы... – Акаги тюи-доно, чем кончился бой? – Триста убитых, почти четыреста раненых – при этом всякую мелочь я не считаю – и в Харбин мы не попадём. – А... – Твой приятель среди тех, кого я не считаю. Он попытался вытащить всадника из седла, когда выронил винтовку, и его укусила лошадь. За левую ягодицу. – Акаги, похоже, очень радовал такой оригинальный случай. – Так мы отступаем?! – Окадзима вскочил, мимоходом порадовавшись, что на нём есть хотя бы фундоси. – Фронт рассыпался, русские и китайцы повсюду, и единственное, почему мы ещё здесь – Бог Войны желает похоронить всех погибших в братской могиле. – Бог Войны? – Генерал барон Роман Унгерн фон Штернберг, командующий Азиатской дивизией, воплощённый хранитель Учения... А теперь одевайся и проваливай – завтра явишься на перевязку. Первым, кого Рокуро встретил, выйдя из лазарета, оказался Куросаки – злой, как все демоны Преисподней. Как оказалось, кто-то попытался шутить на тему его раны, а избить шутника ему не позволили. Большое того – у него попытались отобрать трофейную саблю, но тут уж рыжий взбесился и пригрозил дойти до самого императора. Угроза сработала и его оставили в покое, но заставили собирать убитых... – Нас поимели, как портовую шлюху, – сообщил Ичиго, едва увидев приятеля. – Фронт разорвали в клочья, нам ещё повезло – Второй Токийский вырезали почти полностью, генерал Хонго не покончил с собой только потому, что тэнно личным рескриптом запретил ему, русские у нас в тылу – короче говоря, мы в такой заднице, какой я раньше не видал. – Я много пропустил? – Только завтрак и порцию сакэ, но судя по твоему виду, тебя это не сильно огорчит. – Не огорчит, – согласился Рокуро, потирая висок. Есть и впрямь не хотелось. Хотелось кого-нибудь убить, желательно – жестоко и кроваво. А потом поглумиться над трупом... А потом... – Знаешь, глоток сакэ, пожалуй, не помешает. Что-то я не ощущаю в себе сострадания ко всему сущему, – проворчал Окадзима. – Ками, ну почему у нас не нашлось эфира? Как раненый, Окадзима был освобождён от работ, но это не помешало ему присоединиться к похоронной команде. Писари не справлялись, а для того, чтобы собирать документы убитых, хватало и одной руки... А убитых действительно было очень много, и его полк ещё легко отделался – артиллерия, например, полегла в полном составе. По сути дела, по численности дивизия сейчас ненамного превышала полк, да ещё и не имела ни артиллерии, ни обоза – и это считалось умеренными потерями. И Окадзима с таким определением был согласен – насколько он знал, на других участках фронта было ещё хуже. Здесь хотя бы удалось закрепиться, потеряв за ночь больше полутора дзё, тогда как восточный фланг просто перестал существовать, и кое-где русские вернулись в Корею... А он сам лишился всего-то двух пальцев. Рокуро закрыл глаза, стараясь сосредоточиться на деле. Работа была на редкость тяжёлая, и отнюдь не физически – держать в руках солдатские книжки людей, с которыми ещё вчера сидел у одного костра, перебрасываясь немудрёными шутками, зная, что все они мертвы, было... больно. И страшно – не за себя, нет – за Юкио, без которой не мог представить жизни... Отступившие было кошмары вернулись с новой силой, и Рокуро жалел, что взялся за эту работу. Но кто же знал, что чужая смерть окажется страшнее собственной?.. Два дня. Всего два дня, которые Окадзима с лёгкостью променял бы на два года в Джигоку... Но они прошли, и сейчас он стоял с винтовкой у ноги перед котлованом, в который один за другим опускались завёрнутые в белую ткань тела. Многие сотни тел... Окадзима был уверен, что не осталось ничего, что могло бы поразить его – но он ошибался. Он привык к смерти, но гибель стольких людей за одну ночь ужасала. Каждый из них хотел вернуться, но все остались здесь, в холодной Манчжурской степи. Вместе со всеми мыслями, надеждами и желаниями... И он сам мог оказаться одним из них. Странное и пугающее чувство... Десяток солдат принялся засыпать могилу под сухой треск салюта. Бездумно нажимая на спуск и перезаряжая винтовку, Окадзима смотрел на стоящего с противоположной стороны генерала Унгерна. Смотрел – и пытался отвести взгляд от жуткой фигуры. Всё в этом человеке в тёмно-красном монгольском дэли с русскими погонами дышало скрытым и от того ещё более пугающим безумием... Одного взгляда в эти глаза было довольно, чтобы бежать без оглядки – или, забыв обо всём, броситься в атаку. Он по праву звался Богом Войны, земным воплощением ужасающего Махакалы, защитника учения Будды... Да, сейчас, видя его перед собой, Рокуро не рискнул бы смеяться над рассказами, которые раньше считал чепухой. – Смерть равняет всех, – заговорил Хироэ, и Окадзима пришёл в себя. – Она не оставляет ни друзей, ни врагов, предавая каждого суду божеств. Не умирает лишь память о славных деяниях, и равно достойны памяти и друг, и враг. Те воины, что лежат в этой могиле, отдали свои жизни за императора и родную страну, и уже одним этим достойны преклонения, но каждый из них явил в бою чудеса стойкости, без колебаний жертвуя собой ради товарищей, заслужив великую славу... Пусть же поистине вечной будет память о наших братьях про оружию! Пусть вечно хранит их имена храм Ясукуни, пусть император здравствует десять тысяч лет! Чётко развернувшись, солдаты поклонились куда-то в сторону Токио, забросили винтовки за плечо и приготовились к маршу. Речь вражеского командира никто слушать не собирался, и Окадзима удивился, когда водители трёх грузовиков неожиданно выключили моторы и выбрались из кабин. – Что случилось? – спросил он сотё, перехватив винтовку поудобнее. – Монголы просят нас положить в памятник по камню за каждого убитого, – ответил командир. – Так себе идея, но уж лучше такой памятник, чем никакого... Один за другим камни ложились в растущий курган, и каждый, бросая свой, называл имя. Друга, мимолетного знакомого, соседа по казарме, незнакомца, чьи бумаги случайно попались на глаза, а имя запомнилось... Всё равно. Все равны перед истинной хозяйкой этой окровавленной степи. Каждый, кто подходил к растущему обо, замирал на несколько мгновений, шептал имя и бросал камень, кланялся плите, где резкие росчерки кандзи соседствовали со стремительными извивами тодо-бичиг, и уходил. И точно также проходили, бросая камень и называя имя, монгольские всадники... Окадзима, остановившись, разжал пальцы, и камень с глухим стуком упал. Шевельнулись губы: – Макото... Сугияма Макото... Девятнадцатилетний музыкант, до ужаса похожий на школьного друга Окадзимы, его кохай... Отчаянно храбрый, что совсем не вязалось с его внешностью примерного школьника, он оставил своей атакой настоящую просеку в рядах монголов, но сам не пережил своей атаки... Поклонившись, Окадзима развернулся и, печатая шаг, пошёл прочь. На душе было на редкость погано... Первая Токийская дивизия – то, что от неё осталось – остановилась в Шуанчэне, в пяти с небольшим дзё от более-менее установившейся линии фронта, и ждала пополнение. Впереди был долгий путь на юг, в Индокитай, и лёгким он не будет – китайцы не желали видеть японскую армию в своей стране, и ни на фронте, ни в тылу не было покоя. И если многочисленную, но посредственно обученную и вооружённую китайскую армию было не так уж и трудно остановить, то партизаны, подстрекаемые очередным «Белым лотосом», были куда более серьёзной проблемой... Впрочем, здесь и сейчас было относительно спокойно. Слишком далеко от фронта, чтобы опасаться внезапных конных рейдов, но слишком близко, чтобы партизаны рисковали действовать... И здесь, наконец, можно было наградить уцелевших. Окадзима молча стоял в строю, не реагируя на приказы выйти из строя, чёткие удары подкованных башмаков и усталое «банзай!» Он просто ждал, когда же всё это кончится, и можно будет хоть немного отдохнуть... – Окадзима Рокуро! Два шага вперёд. Поклон. – Воин не стремится к смерти и не избегает её, принимая со спокойствием как спасение, так и гибель, но никогда не оставит товарища, нуждающегося в помощи. Сражаясь не ради своей выгоды или своей жизни, но ради другого человека, чести его или жизни, воин отрекается от страстей, освобождаясь от оков кармы и достигая нирваны после смерти. Но и при жизни этот воин заслуживает награду, каковая даётся ему, как видимый знак духовного подвига... – Хироэ вытащил из-за пояса вакидзаси и протянул солдату. – Поэтому, Окадзима Рокуро, в награду за твою доблесть я, Хироэ Рэй, вручаю этот меч. Пусть он верно служит тебе, как служил мне и предкам моим, итто хэй Окадзима Рокуро! Низко склонившись, Окадзима принял меч, заложил за пояс, вновь поклонился, когда полковник прикрепил на его петлицы новые звёздочки и замер. – Тэнно было доложено о твоей отваге, Окадзима Рокуро, – продолжил полковник. – Он посылает тебе похвальное письмо, пять тысяч йен и парадное кимоно. Адъютант полковника вручил Окадзиме свёрток с одеждой, кошелёк и небольшой свиток. Солдат поклонился, крикнул «банзай!» и вернулся в строй. Полковник двинулся дальше, а Рокуро снова замер, почти не воспринимая окружающее. Ещё месяц назад он был бы в экстазе – рядовому солдату редко перепадает благосклонность божественного тэнно. Но сегодня... Сегодня была лишь глухая, липкая усталость. Ни азарта первых дней, ни страха, ни даже скуки – не осталось ничего... Церемония закончилась, солдаты разошлись по квартирам – никто не поздравлял товарищей, не звал отметить награду глотком сакэ, пока офицеры не видят, даже разговоров почти не было. Глухая бесконечная усталость с головой поглотила остатки дивизии, не оставив места ничему другому...