Прерванная лебединая песнь

«Мысли мои мысли Печалью на сердце Тоскует горюет Печалью на сердце Тоскует горюет Все по прежней воле Как бы мне младому Да прежняя воля Да быстрые крылья» Инна Желанная «Мысли»

      Ранним утром Мадс выбрался из дома за тушей убитого им оленя, которую он сбросил, когда услышал крики Хью сквозь вой ветра. Кельт еще спал, разметавшись на шкурах, весь остаток ночи он вел себя беспокойно, но не просыпался. Стихия поутихла, а снег все шел, так, что викинг еле открыл дверь наружу. Олень лежал под слоем осадков, нетронутый зверьем, которое боялось приближаться к его дому. Пару часов он провозился, снимая шкуру и разделывая тушу, а затем стаскивая мясо в ледник за домом. Сердце Мадс съел еще в лесу, но печень осталась цела, и он решил приготовить ее для Хью.       Подходя обратно к входной двери, дан осознал, наконец, чего так испугался вчера Хью. Удивительно, как он не уловил раньше сладкий запах мертвечины, исходящий от досок проема. Неглубокие царапины на дереве ночью зверь мог и не заметить, но вонь разлагающейся плоти почему-то не достигла его носа. Чутье подвело, а значит, он потерял хватку либо от старости, либо от страха за кельта, что было одинаково плохо, и грозило неприятностями и шансом прозевать настоящую опасность. Потерянные души забредали бывало к жилищу Мадса, привлеченные знаками смерти, расставленными за домом. Сам он их не боялся, рассеивал топором или родниковой водой. Души тут сплошь появлялись безобидные: утопленников, заблудившихся в лесу, редко умерших рожениц, но тому, кто встречался с подобными явлениями впервые, сложно было не поддаться панике. Мадс отнес печень оленя на кухню, а затем обмыл проем снаружи родниковой водой и подвесил веточку рябины над входом. Защита уничтожила запах и должна была отпугнуть призраков.       К моменту пробуждения Хью викинг успел развести огонь и начать обжарку печени. Он был уверен в реакции кельта, но все же испытал острое разочарование, когда от того зафонило шоком и острым чувством вины. Мадс дал себе слово быть терпеливым и не реагировать на любые выходки сбитого с толку пленника. Тот не ответил на приветствие, не поднимал глаз и еле притронулся к еде. Хью самостоятельно оделся и сходил до задка, умылся и причесался, а затем сел в сторонке, переводя дух. Ульфхеднар все-таки разозлился и, пытаясь с этим справиться, сбежал в лес на заготовку дров.       Хью было паршиво, ему все внутренности изъело тяжкое чувство собственной ущербности и стыда перед целым миром. Он вел себя ночью не так, как подобало мужчине и воину: плакал на плече людоеда, а потом самозабвенно отдавался ему, получая от этого извращенное удовольствие. От осознания своей ненормальности хотелось забраться в глубокую нору, спрятаться там и умереть. Даже сейчас телу кельта было хорошо — сладко ныли мышцы, и хотелось сыто потянуться. Даже тянущая боль пониже спины ощущалась приятно. «Одурманил», — думал Хью. — «Он меня просто опоил, других объяснений нет», — решил он для себя.       В эту темную снежную ночь Мадс спал у себя на лавке, он дал кельту время, не приближался к нему днем и оставил в покое на ночь. Они не разговаривали и не смотрели друг на друга, только однажды дан рявкнул на пленника, когда тот так и не съел свою порцию жаркого. Хью не отреагировал на крик, но печень в себя все-таки запихнул, заедая лепешками и запивая травяным отваром, к которому он очень долго и подозрительно принюхивался.       Утро встретило викинга хмурым низким небом и звонкой капелью. Метель закончилась, и нападавший снег принялся таять. Он вытащил во двор ту самую бочку, в которую окунал бредившего кельта. Мадс любил поплескаться в воде, и никакая непогода не мешала ему это сделать, когда он закончил свои водные процедуры, то решил, что Хью тоже стоит как следует вымыться. Для него он втащил бочку в дом, согрел воды, приготовил щелока, и к пробуждению пленника купель была готова. Только вот кельт категорически отказался мыться, и на логичный вопрос: «Почему?», викинг услышал:       — Я не буду перед тобой раздеваться, я не раб, которым пользуются, как подстилкой, — голос кельта звучал ожесточенно и немного истерично. — Мне противны твои прикосновения, и то, что ты делаешь со мной! Это грязно и мерзко!       — Ты — чудовище! — выплюнул он обвинение. — Ты чем-то опоил меня, колдун! А потом попользовался!       Взгляд ульфхеднара заволокло красной пеленой, в голове зазвенело и бешенство растеклось по телу. Он ударил кельта, не так сильно, как мог бы, но пощечина прервала его обвинительную речь. Мадс схватил пленника и принялся срывать с него одежду, тот орал и пытался брыкаться, за что получал тычки и затрещины. Голого Хью викинг подтащил к бочке.       — Значит, считаешь, тобой попользовались?! — прошипел викинг в его ухо, пребольно вцепившись в спутанные кудри. — Хочешь знать, как обращаются с рабами?       И Мадс перегнул кельта через бортик бочонка, грубо, до хруста, заламывая ему руку за спину. Теперь Хью действительно взвыл от боли, черные круги расплылись у него пред глазами. А Мадс уже на сухую вставлял пальцы в задницу кельта, тот попытался зажиматься и лягать насильника пятками, но получил лишь больше боли в заломленной руке. Викинг не старался растянуть все же затихшего Хью, лишь утверждал свою власть, пару раз прокрутив пальцы и заставив его заскулить. Затем он заменил пальцы членом, настойчиво толкаясь в нутро кельта, не заботясь ни на йоту о его ощущениях.       — Вот так поступают с рабами, — зарычал людоед в затылок орущему пленнику. — Их трахают когда, где и как хотят.       И Мадс толкнулся до конца, и его яйца звонко шлепнулись о промежность кельта. Запахло кровью, зверь внутри торжествовал, беря верх над рассудком дана. Ульфхеднар принялся вбиваться в жаркое кровоточащее тело, дурея от жалобных криков жертвы. Когда он кончил, то с трудом сдержался, чтобы не вцепиться зубами в шею пленника, настолько он не владел собой. Оттолкнув от себя Хью, викинг бросил насмешливо:       — Понравилось, раб?       Хью свернулся в клубочек возле бочки, глотая беззвучные рыдания, из него текла сперма и кровь, расплываясь лужицей на полу. Мадс пришел в себя, осознавая, что натворил, ему хотелось прижать вздрагивающего кельта к себе, нежно поцеловать все синяки и ранки на теле, вылизать пострадавший анус, но он не стал. Глухая боль и обида застряли в сердце, если Хью не по нраву нежность и любовь ульфхеднара, пусть будет так.       — Вставай и приводи себя в порядок, — ледяным тоном бросил он. — Вымоешься сам, вытрешь пол за собой. И нечего прохлаждаться, начнешь работать по дому.       Хью ничего не оставалось, как подчиниться. Он стонал, забираясь в бочку, на что получил жесткий приказ: «Заткнись!» Теперь кельту было паршиво и в душе и в теле, его не грело осознание собственной правоты. Он жалел себя и почему-то не мог ненавидеть викинга, хоть и испытывал к нему неприязнь. Когда Хью выбрался из воды, его снова без разговоров нагнули, он даже пикнуть не успел, как в него вновь протолкнули пальцы. Хью взвыл, ощущение было таким словно в него засунули раскаленную кочергу. Мгновение, и дан отпустил его, но жжение продолжалось, между ягодиц ощущалась маслянистая влажность. Над ним все-таки смилостивились, и, видимо, обработали рану, сейчас кельт был в полной растерянности, испытывая благодарность, а сердце его болело сожалением и чувством, словно он упустил что-то важное, сотворив несусветную глупость.       Мадс заставил его выполнять работу, которую обычно выполняют женщины: приборка, стирка, готовка. Интересно, а отшельник сам делал все это раньше, или к нему приходила рабыня? — думал Хью, выбившись из сил через два часа ползания по дому. Дану в конце концов надоело наблюдать за полудохлым пленником, и он рявкнул:       — Пошел прочь, никчемное создание!       Хью не стал возражать, заваливаясь на свое низкое ложе и мгновенно проваливаясь в сон.       Зверь в душе Мадса выл от тоски, он же мечтал расположиться рядом с парой, нежно прижать его к себе, вдохнуть родной запах, но твердо решил, что кельт сам должен прийти к нему, по своей воле.