«Бьются клики мертвых стай, Птицы мечутся во мгле. Алой кровью набухает горизонт. Раздается волчий вой, А в ответ — вороний грай. Мы бы вышли, но пока что не резон». Башня Rowan — «Рагнарёк»
Вперед выступил крупный матерый хищник, и Хью признал в нем нападающего на наемников призрачного волка. Он был серебристо-серым, едва различимым в тумане, а глаза его горели нечеловеческим разумом. — Уйди прочь, дитя, — «проговорил» волк, слова будто вылетали прямо из его глотки. Кельт, впрочем, устал удивляться всему происходящему и не сдвинулся с места. — И не подумаю, — просто ответил он, тяжело дыша и глядя прямо в ледяные глаза существа. — Оставьте нас в покое. — Глупый человек, — закашлял-засмеялся волк, — мне нет до тебя дела, но тот, кто сейчас с тобой — совсем другой случай. Ты не достоин даже касаться его, не то, что удерживать рядом. Ты даже не понимаешь, кто он и кто мы. Ты жалок и ничтожен. Убирайся! — Взревел, не удержав ярость в узде, хищник. — Мне все равно, — обрубил Хью. — Я не уйду. Нечто ощерило пасть в полуулыбке и зашипело: — Все равно ты опоздал, мальчик. Он ответил согласием на наш призыв. Взгляни на него. Хью не удержался, и, отведя взгляд от волка, повернулся к затихшему Мадсу. Его глаза были распахнуты, горели зеленью, но в них застыла пустота. Викинг весь словно истончился, покрытая свежими шрамами кожа лица и торса светилась серебряным тусклым светом, потеки крови и промокшая насквозь повязка казались черными на ее фоне. Кельту стало жутко, он вцепился в плечи дана, тот был теплым, дышал. Это его успокоило, он ослабил хватку, непослушной рукой закрыл веки смотрящих в никуда глаз. — Тебе не остановить этого, — прохрипел над его ухом голос. — А теперь взгляни на меня. По спине Хью поползла жуткая стая мурашек, он нарочито медленно повернулся. Его ослепило на мгновение, а затем все вокруг исчезло. Хью больше не был Хью, становясь всем и ничем. Он видел суть вещей так, словно всегда был слеп, а теперь прозрел. Для его взора больше не было препятствий, слух улавливал песнь земли и неба, звезд и бесконечного пространства вовне. Его взгляду предстал огненноволосый муж, скованный в недрах земли, на чье чело капал яд из пасти змея. Страданиям его не было конца, и мужчина метался в путах, стараясь сбежать от мучений, от которых стонала даже земная твердь. Когда тонкая легкая тень скользнула рядом с пленником, подставляя ладони под ядовитые капли, другой Хью узрел не мужа, а чистую огненную стихию, которую сдерживали, подпитывая, и в то же время уязвляя. Дальше он увидел высокую деву с разноцветным ликом, прекрасную и печальную. Одна сторона лица ее казалась иссиня-черной, другая — серебристо-белой, и не было в этом мире никого более одинокого и потерянного. Ее окружали горестные вздохи и стенания, а сама она казалась серебристой пылью и непроглядной тьмой, оставляющей за собой сладкий шлейф разложения. Порыв ветра донес до бывшего Хью запах соли, гул и вздохи моря, его мерное шевеление. Оно ворочалось и стенало, а в глубине его скользило, извиваясь, мощное гибкое тело. Чудовище было огромно, вцепившись зубами в собственный хвост, оно силилось развернуться во всю свою длину, но это ему оказалось неподвластно, и оно ярилось в бессильной злобе, раскачивая до небес океанские волны. Холодная бесконечная мощь, вечный бескрайний мрак и предвкушение свободы соткались в хребет огромнейшего змея. И вновь взор «не Хью» устремился вглубь земли, сквозь острые грани горных пород, сквозь толщу каменных напластований к силуэту огромного волка с серебряной шкурой. Этот хищник казался прародителем всех волков на земле, умным, хитрым и бесконечно злым. Тончайшие путы были наброшены на него, а в истекающей слюной пасти торчал меч, искривляя ее в вечном оскале. Волк оставался волком, это был его истинный вид, и лишь на густом меху, зацепившись, висели клочья тумана. — Насмотрелся? — вернул его от созерцания мира голос, и кельт сбросил наваждение, которое на него наслали. Он понял все, и сердце его ухнуло в пропасть — против богов ему нечего было противопоставить. Оглядевшись вокруг, он увидел все иным: призрачным, но нестерпимо ярким. Среди стаи был единственный волк, вместо одиннадцати других стояли десять худеньких ребятишек и один взрослый уже парень. Хью ухмыльнулся, сам не зная чему, не было никакой стаи, не было съеденных детей, лишь могущественная древняя тварь и озлобленные малыши, которые сверкали сейчас на него разъяренными взглядами. Кельт глянул на Мадса, тот начал меняться, волосы его также посеребрились, в приоткрытом рту показались клыки. — Почему именно он? — с болью в голосе спросил Хью, в отчаянии запуская пальцы в свои растрепанные кудри. — Ты тому виной, — «ухмыльнулся» хищник. — Он смог вырвать тебя из рук Хель, и сестра моего отца (у нее сотни имен, но для всех людей на земле она едина) заметила его. Этот смертный — один на сто миллионов людишек, в нем проросло семя, оставленное когда-то на земле моим дедом. Он владеет силой, подвластной Хель, яростью Ермунганда и даром моего отца Фенрира, вкусившего когда-то плоть Тюра. — Ты называешь проклятье даром? — съязвил Хью, — хорошо, что у меня совсем другие боги. — Ошибаешься, малыш, — прервал его волк, — ты принял его и его богов тоже, но теперь иди своей дорогой, я обещал тебя отпустить. — А что Мадс тебе обещал взамен?! — закричал он, не в силах больше сопротивляться злости. — Всего лишь стать частью семьи, которую я собрал для него, — ответил хищник. — Нас, сыновей Фенрира, осталось слишком мало. Мы скрываемся в сумраке, выжидаем веками своего часа. И он наступит рано или поздно, придет миг расплаты — Рагнарёк. Мой дед освободится от оков и призовет своих детей на последнюю битву, отец, его сестра и брат поспешат на зов. Мы же стаей вступим в бой под сенью Фенрира, и твой ульфхеднар встанет со мною рядом. Мы будем биться с войском самого Одина, тогда свет падет, и наступит вечная тьма. — Нет! — воскликнул Хью, вставая на трясущиеся от усталости ноги. — Я тебе этого не позволю! Вновь схватившись за край плаща, он, хрипя от натуги, медленно потащил ульфхеднара прочь от волка. Пусть Хью всего лишь человек, и сил тягаться с чудовищами у него нет, но пока он жив, никакая тварь не отберет у него Мадса. Кельт утонул в тумане, двигаться приходилось наобум, согнувшись, да еще вперед спиной, и он то и дело утыкался в стволы деревьев и запинался об их корни. В его голове шумела взбесившаяся кровь, противно пищало в ушах. В очередной раз, споткнувшись, он неуклюже завалился набок, прямо на покалеченную руку. Раздался хруст, острая боль пронзила пострадавшую конечность и Хью закричал, но оборвав себя, вновь встал, закусывая до крови нижнюю губу. Здоровой рукой схватил оставленную ношу, потянул ее уже на чистом упрямстве и нежелании сдаваться. — Ты не сможешь спасти его, — раздался совсем рядом голос хищника, — его земной путь окончен, он истечет кровью у тебя на руках. Из тумана вновь выступили силуэты волков, они следовали за Хью, плотным полукольцом окружая его, но, почему-то не смея подобраться ближе. Кельт не ответил, упорно удаляясь прочь от светящихся в туманном молоке глаз. — Он дал свое согласие, — прорычал зверь, подступая ближе. — Хочешь — сам спроси у него. Раненный закашлялся, из уголка его губы заскользила черная на фоне кожи капля крови. Он открыл сверкающие зеленью глаза и вполне осмысленно посмотрел на склонившееся над ним лицо кельта. — Он прав, Хью, — прохрипел Мадс отдышавшись. — Я дал слово. Просто отступись. — Заткнись! — прокаркал кельт, его дыхание и так было прерывистым и тяжелым, сил на пререкания не оставалось. — Мне ты тоже обещал. — Не плачь, — невпопад прошептал викинг. — Я не стою ни единой твоей слезы. Хью и не чувствовал до этих слов, что плачет, звериное зрение ульфхеднара не подводило его даже в таком состоянии. Обреченное выражение на лице дана бесило кельта, и он практически выдохнул, когда дан вновь потерял сознание. — Ты позволишь ему умереть просто так? — не унимался вездесущий волк. — Дорога в Вальгаллу ему закрыта, воин умирает от ран, без меча в руке. Он уйдет в царство Хель, и не найти ему счастья даже в своей загробной жизни. Этот смертный — хищник и должен быть с нами. — Нет, — надрывно бормотал кельт. — Нет. — Слышишь, — зарычало чудовище. — Сестра моего отца близко, не отступишься, она заберет его. Ведь он когда-то молил о смерти. В ноздри Хью начал проникать сладковатый трупный дух. Он ничего не слышал, но чувствовал, как в тумане становится холоднее. Ему грезился мелькавший совсем рядом двуцветный женский лик. Мрак и серебро — неизбежность, от которой не скрыться никому, но Хью тащил и тащил, стараясь опередить смерть, укрыться от волков, что пели ему: «Поторопись. Оставь его, пока не стало поздно». Для него больше не было плохого и хорошего, он не размышлял, не спрашивал себя: «Почему?» Он просто любил. Сейчас. И на исходе сил, когда тьма окружила его со всех сторон, подступая удушливой волной, Хью, уже ничего не видя перед собой, заслонив ото всех своим телом еще теплого Мадса, закричал: — Он мой!***
А дальше не было ничего. Боги знают, сколько это длилось, но когда Хью открыл глаза, над ним плыло высокое яркое небо все в пушистых белых облаках. Его тело, мерно покачиваясь, куда-то двигалось. Вокруг было шумно: кто-то кричал, бурлила вода и скрипели снасти, затем все вновь исчезло. В следующий раз кельт осознал, что очнулся на лодке, не маленькой, а довольно внушительной с парусом и гребцами. Он лежал укутанный с ног до головы в теплые шкуры. Солнца уже не было, стояли ранние сумерки, над ним склонилось чье-то обеспокоенное лицо, и ему дали попить. Когда Хью попытался осмотреться, то понял, что один, ульфхеднара рядом не было. На открытой палубе кроме него и гребцов не было больше никого укрытого шкурами, никого, над кем бы склонились, предлагая помощь. — Где он? — попытался спросить кельт, но из горла вылетело лишь глухое карканье. Раза с третьего его поняли, и обеспокоенность сменилась у незнакомца на мягкое и абсолютно фальшивое выражение. — В трюме, — последовал ответ. — Его осматривает лекарь. — Ложь, — выдавил из себя Хью. — Здесь нет трюма. Он задохнулся, воздух вдруг застрял в пережатом спазмом горле. Подняв мутные слезящиеся глаза на сидящего рядом человека, кельт спросил: «Он умер»? — Нет же, говорю, его осматривает лекарь. Здесь есть трюм, — но фальшь из глаз незнакомца так никуда и не исчезла. — Ложь! — сумел крикнуть кельт. — Он умер! Хью попытался подняться, но его удержали, не давая навредить себе. Ему уже было все равно, он забился в крепких объятьях, воя: — Это ложь! Покажите мне его! Ему не ответили, не пытались вновь успокоить, лишь держали, крепко прижимая к палубным доскам. Хью все понял и без слов. — Он умер! Умер! — рыдал он, стараясь вырваться, пока другой незнакомец не дунул ему в лицо каким-то порошком. Перед его глазами все окончательно расплылось, тело онемело, всхлипывая, он постепенно отключился. Потом кельт помнил все смутно, потому что словно перестал быть самим собой, погрузившись в сон наяву. Вокруг были побратимы Бурого, сам берсерк и Хельга, но Хью будто в пустыне оказался. Он отказался плыть куда-либо без Мадса, чье тело не повезли в родные земли, решили похоронить на фамильном кладбище предков Кэя. Кельт не мог видеть мертвого дана, поэтому не присутствовал на обмывании его тела, не обряжал умершего в одежды, достойные великого воина. На тризне он сидел в уголке, сумел проглотить только кусочек поминальной лепешки. У Мадса не было корабля, не осталось ничего ценного, но Бурый построил ему хороший дом, собрал богатые подношения в долгую дорогу на ту сторону, а Хью даже не предложили взойти на костер, ни как рабу, ни как возлюбленному. Ранним утром на вычищенной для кургана площадке, в углублении сложили сруб будущего пристанища Мадса. Туда поместили все, что может пригодиться ему в загробной жизни. Кельт во все глаза смотрел в восковое лицо ульфхеднара и не мог поверить в происходящее. Мертвеца поместили в жилище, сруб закрыли сверху крышей, а затем запалили. Огонь сначала неохотно лизал отсыревшее дерево, но затем вспыхнул, яростно пожирая добычу. Шагнуть к костру Хью не позволила огромная лапища Бурого, опустившаяся на плечо. — Не смей, — просипели ему в затылок, — он бы не хотел этого. Кельт не закричал, не заплакал и даже не моргнул, не сделал ничего, о чем молило его сердце, сгоравшее сейчас в огне. Он стоял там долго, все время, пока не потух костер, пока не насыпали курган, силуэтом похожий на корабль. Ветер шумел в зарослях вереска, серое небо плакало мелким дождем, на фоне вновь появившегося вала земли застыла одинокая сгорбленная фигурка.