Моя боль в твоих глазах

Я стоял перед своим гардеробом… Чёрт, не слишком ли красиво звучит — гардероб? Но могу я в конце концов назвать доисторическое чудовище с полуоторванной дверцей и облупившейся полировкой так, как захочется? Могу. Пусть будет гардероб. Который, что уж скрывать, определенно не может похвастаться изобилием: тоскливо пуст и скучно неярок. Да и хрен бы с ним, я же не киношная дива в перьях. Но приятель, к сожалению, прав: степень моего обнищания достигла допустимых пределов, и если всё в самом деле сложится для меня удачно, с первой же зарплаты я займусь приобретением приличной одежды. Хотя, видит бог, никогда не считал наличие дорогих, стильных шмоток признаком хороших мозгов, и уж тем более — признаком мужественности и силы. Итак, что мы имеем? А имеем мы брюки… Дешёвые, конечно, но вполне сносные — носить их мне не сносить. Пара рубашек, почти новая водолазка, и он — будущий покойник крупной машинной вязки. Я упрямо набычился: вот его-то я и надену. Не нравится — не смотри… Удивительный факт, но вернувшись домой и заперев хлипкую дверь съёмной дыры, в которой вынужден был поселиться полгода назад, я совершенно неожиданно погрузился в нескончаемый мысленный диалог, обращаясь к нему, своему почти-уже-шефу. Шершню, будь он неладен. Я разговаривал с ним, поджаривая яичницу, что-то доказывал, запивая доказательства сладким чаем, спорил, и вечер пролетел незаметно, впервые за эти полгода перестав быть до сведённых скул одиноким. Одиночество, поначалу воспринимаемое мной как благословенная тишина, с некоторых пор тяготило, причём весьма ощутимо — до страшных снов. И если раньше мне снились только бои, в которых я с занудным постоянством погибал, прошитый автоматной очередью поперёк груди и до ужасающих физиологических подробностей ощущающий, как распадается на куски моё сердце, то теперь сны сменили свой цвет: с кровавого на непроницаемо чёрный. Я бесцельно тащился в спрессованном мраке, тяжело передвигая чугунные ноги, и заливался слезами, горько оплакивая неведомую потерю. Просыпался едва живой от боли и ужаса: никогда, никогда мне этого не найти… На войну меня занесли злющие, коварные черти: мои упрямство и гордость. Слабо оказаться в самом пекле и не наложить в штаны? Нихрена не слабо! И ведь правда, я ни лешего не боялся: пёр напролом туда, куда не каждый отважится сунуть даже кончик своего любопытного носа. Пять лет пыли, гари и крови. Пять лет затянутых пеленой небес и солнца, выжигающего душу дотла. Ничего. Нормально. Ни одна зараза меня не брала, обошёл стороной свинец. Но как видно, бесшабашная удаль, дерзость и смелость, граничащие с насмешливым вызовом, Кому-то Там пришлись не по вкусу, и меня ткнули мордой туда, куда следует. Я глупейшим образом оступился и кубарем полетел в сухой, корявый овраг, приземлившись не слишком удачно: нога, звонко и весело хрустнув, переломилась в лодыжке, да так, что от боли я потерял сознание. Перелом был редким и сложным, боль — нестерпимой. Я орал, матерился и требовал, чтобы мне отрезали ногу. Или пристрелили. Или дали отравы. Длилось всё это дерьмо достаточно долго. Кость срасталась не так как надо, её ломали, собирали, снова ломали… Это был ад, и я с трудом тащился сквозь языки его пламени, смертельно уставший и разочарованный в собственной мужественности. Но всё проходит, прошло и это. Осталась лишь хромота. Причём навсегда. Я вернулся домой — с выдавленной душой и надорванным сердцем. Жизнь как-то слишком уж резко расползалась по швам. Карьера блестящего офицера не состоялась, довоенное образование ценности не представляло — ни стажа, ни опыта. Денег — половина драного кота наплакала. Небольшая родительская квартирка, куда я, тридцатилетний безработный оболтус, естественно, не пойду. На шею им сесть? Благодарю покорно, не из таковских… В общем, полная задница, куда ни взгляни. Конечно, оставались друзья-товарищи, да только кланяться я не привык. Решил попробовать сам, авось как-нибудь вытяну себя за волосы из болота. Снял квартирку поплоше: замызганная, облезлая студия, больше напоминающая чердак с привидениями, чем нормальное человеческое жильё. На неё и ушли все мои сбережения. На неё и на всякие бытовые мелочи, которых, как оказалось, живому требуется предостаточно. Потом устроился на работу, если это можно назвать работой… Господи, каким ничтожеством я себя ощущал, монотонно собирая разноцветные разнокалиберные коробки! Но моя хромота отпугивала — кому нужен припадающий на одну ногу неудачник с тоской в потухших глазах? Полгода бессмысленного существования, разбавленного лишь воскресными обедами в родительском доме. Полгода удушающего одиночества и неприкаянности. Полная безнадёга. Скрипучие ботинки и растянутый серый мешок на плечах. Плюнуть бы самому себе в рожу, да только в чём же я виноват? Другу детства я позвонил в состоянии жесточайшей апатии, хотя и смеялся в трубку, ободренный его неподдельным счастьем наконец-то снова услышать мой «хрипатый бубнёж». Мы встретились, обнялись… Чёрт, в это трудно поверить, но его, упакованного в шикарные джинсы и такую же шикарную куртку, благоухающего черт знает чем охренительно вкусным, трясло от радостного возбуждения. Он хватал меня за руки, тормошил, вертел как куклу, рассматривая со всех сторон. Обнаружив мою хромоту, тут же велел показать «боевое ранение», сокрушался, что всё сложилось так бестолково. Моё сердце медленно наполнялось теплом. Через две недели он предложил мне работу. — Какой из меня строитель? — удивился я. — Ты соображаешь, что говоришь? — Да какая разница? Шеф сказал: хоть балерина, но обязательно с яйцами. Не умеет работать с бабами, даже секретаршу себе не завёл. Я не последний кретин, чтобы отказаться от шанса, даже если он выглядит стопроцентно провальным. Почему не рискнуть? Да и чем, собственно, я рискую? И вот теперь я стоял перед своим гардеробом, удручённо рассматривая его гулкую пустоту. Да плевать! Не под венец собираюсь… Звонок раздался в тот самый миг, когда мой нос придирчиво обследовал подмышки свитера: вроде бы не воняют… — Да! — гаркнул я раздраженно — всё-таки по свитеру давно и горько рыдала помойка. — Вы всегда так орёте? — усмехнулся красивый голос, и глаза мои полезли на лоб — Шершень?! — Я звоню, чтобы напомнить: в половине восьмого. Не хочу разочароваться в первый же день. — Я никогда не опаздываю, — заверил я, хлопая круглыми как плошки глазами. — Похвально, — отозвался Шершень и, помолчав, спросил: — Чем занимаетесь? — Телевизор смотрю… — Хм… Ну, не буду вас отвлекать. В телефоне тонко запикало, но я почему-то прижал его к уху ещё плотнее и совершенно по-идиотски закрыл глаза… Посреди ночи я засунул руку в трусы и, не до конца проснувшись, жестко отымел себя кулаком. А потом в который раз погрузился в чернильную тьму и бродил там в бесплодных поисках навсегда утраченного. * В половине восьмого я коснулся костяшками пальцев ореховой глади, и, не дождавшись ответа, вошёл в кабинет. Шершень стоял у окна и, ероша короткие кудри, раздраженно и требовательно гудел в телефон: кому-то что-то втолковывал. Он пританцовывал, гарцевал, его длинные ноги периодически сгибались в коленях, а когда пружинисто выпрямлялись, мне казалось, что Шершень с минуты на минуту сначала подпрыгнет, а потом непременно взлетит — стремительный и безудержный в своём нетерпении. Но он не взлетел. Он швырнул телефон на подоконник и обернулся, буравя меня своей таинственной бирюзой — слегка заспанной, но прозрачной и чистой. — Привет. Готовы приступить? Но сначала кофе — я не успел позавтракать. Мне стало жарко: неужели сейчас он пошлёт меня к автомату, тем самым определив круг моих должностных обязанностей? Вот этого точно не будет! Секретарша-балерина с яйцами? Ну уж нет. Плакал мой гардероб… — Присаживайтесь, — Шершень указал на один из стульев, аккуратно выстроившихся вдоль длинного стола для переговоров и совещаний. — Я сейчас… Вы пьёте сладкий? — пытливо уставился он, и будь я проклят, если в глазах его не промелькнула искрящаяся хитреца. — Да. То есть нет. — О! — Бровь красиво взметнулась. — Вы всегда так чётко формулируете свои желания? Я покраснел с досады — вот же въедливое насекомое. — Только ранним утром. Шершень презрительно хмыкнул: — Ранним? Так для вас это рано? Между прочим, я здесь уже больше часа. Но это на данный момент не имеет значения. Несладкий и крепкий? Я кивнул. Он гибко метнулся к дверям, но на выходе притормозил и нахмурился: — Только не воображайте, что я буду бегать за кофе каждое утро. Сегодня особенный день, а завтра вы сами о себе позаботитесь. Я выдохнул тонны застывшего воздуха. Замечательно. Кофе мы пили в странном безмолвии, но обременительным оно не было. Я откровенно балдел от каждого сделанного глотка, Шершень посматривал на меня, время от времени усмехаясь, но не ехидно, а добродушно и… как бы это сказать… успокоенно. — Довольно лирики. — Он подскочил, сминая бумажный стаканчик. — Вам предстоит титанический труд. За мной. И зашагал в сторону двери, а я ринулся следом. Насколько это возможно — прихрамывая, ринуться за сверкающей молнией. Кстати, я говорил, что Шершень безбожно красив? Нет? Так вот — он безбожно красив. Комната, куда он меня привёл, находилась через две двери от его кабинета. Небольшая, очень светлая и даже уютная, хотя стеллажи, заваленные бесчисленными папками и прозрачными файлами, туго набитыми исписанными листками, мало сочетались с уютом. Но письменный стол у окна, удобное кресло, настольная лампа с тонкой подвижной ножкой, бледно-лимонный электрический чайник на низком журнальном столике — всё располагало к довольно приятному времяпрепровождению. В любом случае по сравнению с моей конурой это было настоящим царством фешенебельности и комфорта. — Ну как? — спросил Шершень, с сомнением окидывая взглядом бумажный поток. — Справитесь? — С чем? — Всю эту писанину необходимо разобрать и систематизировать. Никакой спешки, никаких конкретно поставленных сроков. Рутина, конечно, но для меня очень важная. Возьмётесь? Интересно, почему он решил, что моих скромных извилин хватит на такой явно высокоинтеллектуальный труд? И вообще, почему я? Почему не те пятеро? Чем я ему приглянулся? — Здесь много личных заметок, и я не хотел бы доверять их чужому глазу… Чужому? Нормально! С каких это пор мой глаз стал для него родным? — …А вы мне подходите, — продолжил Шершень. — Абсолютно. Ну вот всё и разъяснилось. Я ему подхожу. Мой первый рабочий день начался.