Sic itur ad astra

– Лёх… В комнате темно. Но глаза уже привыкли, и я очень отчётливо вижу его, стоящего в дверях спальни, завёрнутого в одеяло по самый… нос. Ну да. А что? И почему-то он на мгновение представляется мне маленьким. Ещё и не подростком даже. А тем… самым мелким в группе придурком. Времён ещё до Лутая и Грязева. Когда Олег, Руслан, Лёшка, я и… он – тощее волгоградское недоразумение… "Моё недоразумение…" – думаю я и шепчу в ответ: – Что, Женьк? Спина? – Нет. Всё хорошо… – он переминается с ноги на ногу и плотней запахивает одеяло. Теперь он похож на рыцаря. Рыцаря печального образа. – Лёх… я соскучился… пойдём домой спать, а? Домой… Это значит – в спальню. Туда, где я не сплю почти с самого Нового года. Потому что… он должен высыпаться по ночам, разгружать спину и обходиться без уколов… Мой спортсмен. Мой… муж… Я спотыкаюсь на этом слове даже мысленно, потому что ассоциативный ряд и воображение… проделывают гигантскую работу с моим «бессознательным» за одну сотую долю секунды… я представляю себе столько всего и сразу, что… – Жень… – Алёш… – Сволочь ты, Жень… Сгинь, а? Уйди, нахуй… – Да, Лёх, и я говорю, что соскучился… Пошли домой, а? А то сейчас я к тебе припрусь. А у тебя тесно. Я чувствую, как он улыбается. Чувствую, потому что глаза я уже закрыл. Чтобы не смотреть. И не видеть. Чтобы постараться отключиться от этого «соскучился»… вернуть сердцу привычный ритм и… отправить его спать… в спальню… одного… – Лёшка… Лёш… – он шепчет уже где-то совсем рядом, но я был так сосредоточен на себе, что даже не услышал шагов. – Хочешь, я тебя поумоляю? Теперь он шепчет мне в шею, и тут же, вслед за шёпотом, возникает прикосновение… губ к коже… – Я уже и на колени встал… прям как ты любишь… – снова голос… и улыбка… и дыхание где-то у кромки волос. Где-то за ухом… где-то… в животе у меня уже… Он обводит пальцем мои губы… – С такими губами, Лёх, надо целоваться… а не спать… Я делаю совершенно неосознанное движение: ловлю ртом его пальцы, зажимаю зубами… Слышу, как он выдыхает, чувствую холодок от этого выдоха где-то… Блядь! Выталкиваю языком его палец и открываю глаза. – Ангел мой, меня не надо уговаривать. Его рука тут же скрывается под одеялом и ложится мне на бедро. – Я тебе, конечно, верю и на слово… Но… проверю? Да? – Нет! – уже в полный голос говорю я. Выворачиваюсь. Прижимаюсь спиной к спинке дивана и отпихиваю его руки. – Я не шучу, Жень! Иди спать! – Ага! – тут же соглашается он и укладывается рядом со мной на диван. – Спать. Иду. Его одеяло остаётся на полу. Он тянет на себя край моего. Забирается под него и ложится на бок. Лицом ко мне. – Я ж говорил – у тебя тесно. Какого хрена ты диван не раскладываешь? – Лень, – на автомате отвечаю я, даже и не понимая особо смысла слов. Потому что всё, что осталось – это ощущения от него… рядом… Что он спросил? Почему я что? А почему он… – Жень… ты что? Голый? – Лёш, – он вздыхает, придвигается ещё ближе и отвечает абсолютно менторским тоном… который так не вяжется со взглядом и действиями: – конечно, я голый… Я, Лёш, трахаться пришёл. А в одежде я не умею. И никто не умеет. Нет… ну, в какой-то одежде, наверное, можно. В рубашке, например… точно можно… – он улыбается, – или… ну… не знаю… В трусах, короче, нельзя. И, как бы подтверждая свои слова, подцепляет пальцами резинку моих трусов и пытается их снять. А я пытаюсь ему помешать. Некоторое время мы возимся под одеялом, как два озабоченных подростка. Сталкиваясь коленями, плечами, животами, членами, цепляя друг друга за руки… и при этом ни один из нас не отводит взгляд. В темноте глаза у него совершенно серые. Тёмные. И радужка почти не отличается цветом от зрачка. Воображение тут же раскрашивает её в тёмно-синий. Уже не голубой… А такой… цвета ночного летнего неба… когда запрокидываешь голову, смотришь вверх и кажется, что законы гравитации отменили… и даже голова кружится от чувства полёта… от свободы… от… – Сдавайся, Лёх. Он говорит и одновременно, практически одним движением, отодвигается, скидывает на пол одеяло, обнимает меня, опрокидывает на спину и оказывается сверху. Так и не отпуская взгляда. Но я всё ещё одет. И хотя ткань трусов – слабая преграда для ощущений, и я, практически, сдался, ещё когда он только появился в дверях, завёрнутый в своё одеяло… Но он спортсмен, у которого завтра Олимпиада. А я… тренер. Я же… тренер ведь, да? И только поэтому я закрываю глаза и делаю последнюю попытку. – Жень, у нас самолёт сегодня… Послезавтра тренировка уже в Gangeung’е… У тебя последний шанс выспаться нормально… И вообще… – Ты ещё скажи мне, Лёх, что перед прокатом за месяц трахаться нельзя, дабы сохранить энергию… У меня этой энергии… ты себе не представляешь! – В твоём случае… – я снова открываю глаза и поправляю сам себя, – в нашем, то есть… правильней говорить: "дабы сохранить физическую форму"… ну, и энергию, конечно. Я вот перед своей Олимпиадой даже думать не мог о бабах… – Отрадно слышать, что ты так много думал обо мне, что тебе и женщины в голову не лезли, – он улыбается так, что внутри у меня всё моментально стягивается в один туго затянутый узел нервных окончаний. И я понимаю, что так его хочу, что даже дышать больно, и кончики пальцев покалывает от желания прикоснуться. И… – А я вот перед своей нынешней Олимпиадой, Лёх, ни о чём думать не могу, кроме тебя… Мне ничего другое в голову не лезет. Никакие прокаты-программы-каскады-медали… Ничего… кроме твоих рук, губ… Что там ещё у тебя есть? – он снова улыбается и делает короткое поступательное движение, доказывая на практике, что трусы не только не преграда для ощущений, а даже какой-то специальный катализатор, многократно усиливающий воздействие одной только невозможностью прикосновений. – Забудь про Олимпиаду… Она – потом, Лёх, после, завтра, в другой жизни… А я – сейчас… и ты… Последние слова он говорит уже мне в рот. Выдыхает своё "ты" и целует. Нет… не целует – дразнит лёгкими короткими прикосновениями, отстраняется, когда я пытаюсь ответить, и тут же возвращается снова, чтобы только коснуться губами, лизнуть, прикусить… Перехватывает мои руки, не давая удержать себя на месте… и таким верным, точным, сильным движением прижимается своим членом к моему, всё ещё через ткань трусов… слегка сдвигаясь вверх при каждом прикосновении губ к губам… и вниз – отрываясь… и… я теряюсь в этих ощущениях, которых так много, что они накрывают с головой, и так мало… что кажется – я умру, если он не поцелует меня по-настоящему… И когда он отпускает мои руки, и подчиняется, позволяет поцеловать… наконец-то так, как я хочу… прежде чем попрощаться с собой, раствориться в нём окончательно и бесповоротно… я успеваю мельком удивиться невероятной, запредельной, каждый раз для меня сверхъестественной силе собственной ответной реакции… ожидания… и незначительности всего остального… всего… кроме него… – Алёшка, – он неожиданно сваливается, заваливается на меня всем своим весом. Придавливает так, что дышать нечем… Утыкается носом мне в плечо. И… не шепчет. Говорит. Загоняет свои слова мне прямо под кожу. Точно. Как шары в лузы. И они приживаются, обосновываются там, внутри меня. Разбирают свои многочисленные вещички. Обустраиваются. Живут… существуют… дышат во мне… его слова… – Ты не смейся только… Не ржи, в смысле. Не сейчас… Я вот подумал… как будто только что понял… я каждый раз, как будто в первый… я люблю тебя так, Алёш… Я раньше… всегда думал, что я тебя люблю… с детства… Только… вот то, что я сейчас… чувствую… это вообще в слова не умещается… Да чего там, в слова… Оно во мне не умещается… Чувство это… Ты ж прав! У меня Олимпиада завтра… почти завтра. Олимпиада! А я… вот реально, Алёш, я вместо прокатов, вместо фигурного катания, соревнований, всего… о тебе думаю. Просто о тебе… О том, как я тебя обнять хочу! Как я тебя вообще хочу! Чувствовать. Рядом. Всегда… И это… страшно даже, Лёшк… – он вздыхает, заставляя меня улыбнуться. – Да. Вот теперь можешь смеяться. Я сам знаю… что придурок… Смеяться… я, кажется, забыл смысл этого слова. Я, кажется, забыл все смыслы всего. Кроме слов, живущих у меня под кожей. Я забыл всё. И себя в том числе. Того себя, который вот ещё несколько минут назад был. Существовал. Спать его собирался отправить. Думал о себе что-то такое… И мог бы… да, мог бы сейчас поржать. Над этой его способностью… берущейся вдруг ниоткуда девчачьей, девочковой сентиментальностью… Мог бы… если б был… – Жень… – на этом мои слова заканчиваются. Все. Я не умею. Не сумею, как бы ни старался, запихнуть в смысловую форму собственные чувства. Хотя хочу сказать. Хочу так, что это желание бьётся внутри, как… пойманная птица. Вот как-то так. По шаблону. Вот что-то такое я и могу рассказать ему вслух. Что-то, придуманное кем-то до меня. Сформулированное. Записанное. Запротоколированное во всяких бессмертных произведениях. Хочешь узнать, КАК я тебя люблю? Читай «Ромео и Джульетту»… Там написано лучше, чем я могу сказать. Так написано, что нервы наружу. Но всё это… всё в мире… ничтожно по сравнению с тем, что я на самом деле чувствую… И любые попытки подобрать, найти хоть одно, отдаленно похожее на истину, слово приводят только… к краю моей персональной бездны… и я проваливаюсь в воспоминания… Какими словами, вообще, можно рассказать о том, что я почувствовал, когда понял, что ты НЕ позвонишь? Не в этот раз. Что… всё закончилось. Совсем. Навсегда. Что чемодан, медаль, чашка и огромная пустая пыльная квартира в «Империале» – снова вся моя жизнь… Как я могу тебе описать, что я чувствовал, стоя перед закрытой дверью НАШЕЙ квартиры, понимая… что она – ТВОЯ? И тебя там нет. Тебя нет. И дверь заперта. И… брелок, кажется, навсегда должен был остаться отпечатком на внутренней стороне ладони… Просто – брелок. Лезвие от конька. Бессмысленная и бесполезная побрякушка… которую я почему-то забрал… Вот эту хуйню забрал, а… ключи оставил. В какие слова и как уместить бесконечные повторы механического голоса в телефонной трубке «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети»… Вне зоны действия. Вне зоны всего. Вне моей зоны… Смогу ли я тебе объяснить, о чём я думал, стоя перед Профессором, глядя в его презрительно прищуренные глаза, уговаривая, умоляя сказать, где ты, чтобы услышать в ответ: «С тобой, Лёша»… Смогу ли я описать лицо Татьяны Николаевны, когда она ставила передо мной чашку зелёного чая, который я ненавижу… и который я пил, не чувствуя вкуса… пока Профессор… звонил твоим родителям, Ленке, Ирке, Максу, Давиду, Вахе… и врал, что ищет НАС… нас с тобой… и все, с кем он разговаривал, все твои, мои, наши друзья… отвечали ему, что МЫ должны быть в отпуске… в Италии… МЫ… И смогу ли я описать хоть когда-нибудь, что почувствовал, когда Рудковская сказала Профессору, что ты именно там, в Италии, в Porto Cervo… что ты звонил ей три дня назад, когда самолёт приземлился… и… предупредил, что выключишь телефон… и… ТЫ звонил ЕЙ! Хочешь знать, почему я не сдох прямо тогда? Потому что она тоже… так же, как и все остальные… сказала «ОНИ»… то есть мы… мы с тобой… И она единственная, кто сказал Алексей Николаичу, чтобы он оставил нас хоть на неделю в покое… И что она бы, на МОЁМ месте, не просто выключила бы твой телефон, а выкинула бы его в море… Наверное, моё желание сдохнуть было так очевидно, что даже Профессор промолчал… так ничего и не спросил… сказал только, что ты прилетишь в Pinzolo… И одарил внимательным взглядом на прощание… Но можешь не волноваться… всё, о чём промолчал Профессор, мне сказала Слуцкая… Всё. И даже больше… Я очень хорошо помню, как она стояла посреди своей гостиной, держа на уровне моего носа эту мудацкую газету… демонстрируя мне очевидное: газета здесь ни при чём… и мудак здесь только один… И мне нечего… абсолютно нечего было ей ответить… мне просто нужны были ключи… мне надо было домой… мне так надо было домой, что я просидел на крыльце её дома пять с половиной часов… но не потому, что я такой упрямый… а просто потому, что идти уже было совсем некуда… совсем… И смысловая нагрузка этого «совсем» накрыла меня именно там… на ступеньках Иркиного дома… прямо в тот момент, когда она выпихнула меня за порог и хлопнула дверью перед моим носом… «Иди! Проёбывай свою жизнь дальше!» Я, знаешь, до этого момента не подозревал, что Слуцкая умеет материться… теперь знаю, что умеет… это знание дороговато мне обошлось… Конечно, она поехала со мной на Курсанта… И ходила, как надсмотрщик, сверля спину взглядом. Напоминающим о том, что это ТВОЯ квартира. Твой дом. Не мой. И ещё яснее Иркиного взгляда мне сказали об этом обрывки авиабилета в тумбочке… моего билета… просроченного билета в Porto Cervo… и слегка запылившиеся за несколько дней ключи на стойке… Какими словами можно описать, что я чувствовал оставшиеся несколько дней, засыпая и просыпаясь в «Империале»? Один… Прощаясь, Ирка посоветовала мне «на лоб себе прибить» эту газету. И я почти так и сделал. Чем бы я ни занимался, я всегда, постоянно, возвращался мыслями к этой… Вере… Да. Её звали Вера. Ты, кстати, ни разу не спросил про неё… вообще… ни разу… Глупо думать, что ты не знаешь… не видел этих фотографий… не слышал о них… Об этих первых и последних сутках моей новой, свободной от тебя, жизни… Вера – первое, что я сделал, когда понял, что ты НЕ позвонишь… Послал тебя на хуй и отправился в ночной клуб… На самом деле, это мог быть кто угодно… но… попалась Вера… Весёлая, свободная, на всё готовая Вера… Утром она красила глаза, сидя за Танькиным туалетным столиком, и болтала без умолку… о том, что никогда ни на секунду не верила… что всякому ежу во всей нашей огромной стране и за её пределами очевидно – это всё бред… мы с тобой… ты и я… бред сивой кобылы… понятный всякому ежу… а я… смотрел, как она красит глаза, и постигал смысл слова «измена»… по слогам… по буквам… по звукам… Наверное, я так хорошо запомнил её имя и её лицо… потому что, когда разорвал её монолог своим удивлённо-злым «Да хрен тебе, Вер, я его люблю!», она совсем не обиделась. Просто посмотрела очень внимательно, так, что захотелось натянуть на себя одеяло до самых ушей, и сказала: «Тогда ты полный мудак, Лёш». И ушла. Оставив меня с этим знанием наедине. Она ушла. А я… я позвонил тебе, чтобы первый раз услышать, что ты… больше вне зоны моего доступа… вне зоны моей жизни… вне всего… и… То, что ты тоже совершенно свободен, я понял только в последние два дня перед Pinzolo. До меня вдруг дошло абсолютно ясно, что я освободил тебя от себя… совсем… насовсем… Что ты ничем… вообще ничем мне не обязан… И там, в Италии, ничуть не меньше всяких Вер, Маш, Наташ и Тань… Эти последние два дня я почти не спал… Я осознавал смысл слова «ревность»… по слогам… по буквам… по звукам… по фотографиям в газете «Жизнь»… по собственным фотографиям, на которых я целовал смеющуюся Веру… И как, какими словами я могу тебе рассказать, что чувствовал во время перелёта в Pinzolo, и что почувствовал, увидев тебя? Я до деталей, до мелочей помню, как выгорели на солнце твои волосы, как ты наклонил голову, чтобы посмотреть на колёсики чемодана, зацепившиеся за порожек, как улыбался администратору, как двигалось твоё плечо, пока ты, стоя за стойкой, заполнял какие-то дежурные бумаги, как ты сосредоточенно кивнул ему головой, забирая ключи от номера… как ты удивился, увидев меня… За те десять минут, которые потребовались, чтобы проводить тебя до номера… за те несколько фраз, которые ты сказал мне… за те несколько взглядов, которые у меня были… я узнал смысл слова «равнодушие»… Я так хотел извиниться перед тобой… попросить прощения… найти какие-то слова… снова слова… чтобы рассказать тебе… объяснить… чтобы ты понял… простил… И вдруг ясно осознал, что ты… не обижен… и тебе не надо моих слов… ничего от меня не надо… не надо самого меня… Я ведь освободил тебя от себя… совсем… насовсем… И ты… очевидно, больше от меня не зависишь… У меня была целая неделя, чтобы убедиться в этом. Чтобы разрушить последние хрупкие сомнения, последние смутные надежды… За эту неделю я понял, что имела ввиду Ирка, когда кричала, что «я идиот, если думаю, что ты будешь ждать меня всегда»… Ведь в глубине души я так и думал… что ты будешь всегда… моим… Потому что… Ты и был моим… всегда… Даже тогда, когда не был… когда я не думал об этом… не задумывался… не вспоминал… ты… всё равно был моим… с тех пор, как я первый раз тебя увидел… Я знал, чувствовал, что ты мой… всю жизнь… Мне стоило только протянуть руку… чтобы взять… Я просто очень долго бежал не в ту сторону… не по той лестнице… не к тому лифту… А там, в Pinzolo, я понял, что теперь могу бежать куда угодно… тебе наплевать… Что, окажись мы, вот сейчас, в замкнутом пространстве лифта «Империала»… мой нос остался бы цел… да и я бы никогда не рискнул тебя поцеловать… потому что любой лёд в твоих глазах можно растопить… и я бы всё отдал за то, чтобы он там был… лёд… в твоих глазах… Но ты смотрел вежливо-равнодушно… ты ничего не прятал от меня… не скрывал… не выстраивал лицо… не играл со мной… я просто был тебе не нужен… первый раз в жизни… вообще… Все живые нити, связывающие, скрепляющие, сцепляющие нас… делающие единым целым… оборвались… разорвались… растаяли… не оставив в тебе, кажется, ни следа… и я бы сам поверил, что их никогда не было… если бы это не было так больно… невыносимо… страшно… За эту неделю… за неделю, прошедшую до нашего интервью, я начал понимать смысл слова «любовь»… Глядя на тебя, разговаривая с тобой, прикасаясь к тебе, пытаясь найти в тебе хоть что-нибудь от ТЕБЯ… я только начал понимать… осознавать… что у этого слова есть смысл… И что от понимания его я был далёк, сидя голым в номере для новобрачных… в гостинице Казани… Интервью… даже представить себе невозможно, что можно было вести себя более по-идиотски, чем вёл себя я… Я, который… чёрт! Я пытался тебе понравиться! Произвести впечатление! Примерно как на Веру! Окрылённый, воспаривший в горные выси от ощущения твоей ладони в своей… я вёл себя так, что даже итальянская журналистка краснела, на меня глядя… фотограф смущенно отводил глаза, замечая, как я постоянно разворачиваюсь, поворачиваюсь, перемещаюсь так, чтобы прикоснуться к тебе… дотронуться… потому что ты отвечал… первый раз за всё это время я чувствовал… чувствовал всем собой, что ты отвечаешь… что ты реагируешь, когда я говорю «Женя»… и я говорил, произносил твоё имя… бесконечное количество раз… в надежде непонятно на что… Я был таким идиотом, что… побежал за тобой, когда ты ушёл. Заставил бедную Мичеллу совсем уж вытаращить глаза… Ей, вероятно, не каждый день достаётся такая работа – брать интервью у неадекватных придурков. А именно им я себя и чувствовал, когда возвращался к ней, чтобы извиниться и попрощаться… И я на всю жизнь останусь ей благодарен за то, что она ничего мне не сказала… и ничего не написала в своём журнале… ничего из того, что увидела и поняла… а в том, что она поняла, я ни секунды не сомневался… Я ведь вёл себя, как… но мне – веришь? – не было стыдно… Мне было больно… потому что все эти нити нашей связи вдруг срослись и натянулись… и знать, что ты ЧУВСТВУЕШЬ их, но… НЕ ХОЧЕШЬ чувствовать… оказалось в миллион раз больней… «Отпустить»… Смысл этого слова вливался в меня по капле… Очень медленно… Как физраствор из капельницы в вену… Полтора часа. В неподвижной тишине нашего ужина… Как объяснить тебе, что я почувствовал, увидев в твоём номере полуголого Вейра? Ревность? Нет. Просто я вдруг вспомнил, что не единственный мужчина в мире… и понял, что не самый лучший… для тебя… Я смотрел на тебя… там, в ресторане… и понимал… пусть не сам Джон… но кто-то похожий на него… не на меня… нужен тебе… кто-то, кто будет тебя… беречь… Кто-то, кто будет думать, прежде чем сказать… Кто-то, кто умеет ГОВОРИТЬ… Кто-то, кто знает смысл каждого слова… И… Лифт… какая-то хуёвая шутка мироздания… вечные наши с тобой лифты… словно, попадая в них, мы оказываемся в другом измерении… Всё самое главное в моей жизни происходило в лифтах… но только один раз… в лифте отеля Olympic Palace… я до конца осознавал, что именно ПРОИСХОДИТ… Моё единственное оружие… безотказное средство… то самое, которое работает всегда… я хотел тебя… и видел, понимал, чувствовал, что ты хочешь меня… я же знаю тебя… до мелочей… до деталей… до одному мне явственных подробностей… ещё когда мы шли по улице… я уже знал… чувствовал… видел… что ты думаешь обо мне… Обо мне… И я… я собирался взять… то, что моё… а там, в лифте ты был моим… снова моим… мне надо было только протянуть руку… Как я должен рассказать тебе, что было у тебя в глазах, когда ты выдохнул мне в лицо своё «нет»… то «нет», которое так легко можно было превратить в «да, да, да», в «ещё», в «пожалуйста», в собственное имя… в любое слово из тех, что мне известны… Но у тебя были такие глаза… возможно, я просто первый раз в жизни задумался о тебе… не о себе… И я бы мог превратить твоё «нет» в любое слово… в то, в которое пожелал бы… но тебе было больно… так больно, что… А ведь это снова был я… я… всего лишь я… И у меня снова не было слов… не было ничего… И… глядя тебе в глаза, я вдруг понял, что мне нечего тебе предложить… что я не умею… и что… ты ничем не заслужил того, чтобы я на тебе учился… И что меньше всего на свете я хочу сейчас оказаться с тобой в постели… потому что это… подлость… потому что ты… не Вера… и я хочу тебя всего… целиком… насовсем… навсегда… без остатка… Так хочу… что… мне стоит хоть раз в жизни подумать о том, чего хочешь ты… Мне пришлось сунуть голову под кран с ледяной водой, чтобы привести себя в чувство… и я как раз начал осознавать смысл слова «никогда»… понимать, что я больше никогда… никогда не поцелую тебя… не почувствую твою руку в своей… не обниму… и… ты больше никогда не будешь смотреть на меня… улыбаться мне… думать обо мне… никогда больше не будешь моим… И именно тогда ты пришёл и отменил моё «никогда»… Снова ты… Не я… Ты… вдруг за одну секунду вернул всё обратно… дал мне почувствовать, насколько ты мой… до какой степени… До такой… что… я не готов… не способен тебя ни с кем делить… и я всё так же не умею ДУМАТЬ… прежде чем что-то сделать… и… возможно, так и не научусь… и пусть даже ты ничем этого не заслужил… но я… никогда… никогда больше не освобожу тебя от себя вот так… просто… Никогда… Всё, что я сказал тебе тогда… не стоило и сотой доли того, что я чувствовал на самом деле… Я же не умею говорить… Не знаю, как выразить в словах собственные чувства… Вот это всё, что за секунды промелькнуло в голове и в памяти… За те секунды, пока ТВОИ слова встраивались в мою ДНК… обживались, обосновывались… наполняли меня любовью и счастьем… Я не умею говорить… но ты умеешь чувствовать… меня… за ширмой любых слов… поэтому я говорю то, что умею… повторяю твоё имя… – Женьк… я чё-то не понял: ты трахаться пришёл или трепаться? Если второе – то слезь с меня. Ты пиздец, какой тяжёлый! – А если первое? – он шепчет мне в ухо. И тут же приподнимается, переносит вес тела на руки, давая, наконец, вдохнуть. – То делай уже что-нибудь… – Лёх, пошли домой, а? А то я столько всего хочу сделать! Я так давно ничего вообще не делал, что на банальном «что-нибудь» едва ли остановлюсь… а у тебя… тесно… Он улыбается так многообещающе… что последние призрачные бастионы моего сопротивления растворяются в тумане… забирая с собой самолёт, Gangeung, Олимпиаду, спортивный режим, здоровый сон и полноценный отдых… всё лишнее…