Sic itur ad astra

– Лёх, я боюсь! Мы стоим в полумраке подтрибунного перехода. В двух шагах от двери. От выхода на лёд. В одной минуте от первой тренировки. Первого льда. Только мы вдвоём. Никого больше. Даже девочка-волонтёр куда-то испарилась. Словно растворилась в воздухе. Никого. Я. Он. И Олимпиада. Там. За дверью. И я чувствую себя так, как будто мне на плечи положили… бетонную плиту. Вот только что. Без всякого предупреждения. И я теперь… вот что хочешь, то и делай! Хочется оглянуться, чтобы выяснить, кто тот «добрый человек», который скинул на меня это счастье именно сейчас. Я ведь как бы и сам… не налегке. Мне тоже страшно. И ещё как. И… я как-то научился со своими страхами справляться… Не то чтобы совсем, но разгонять их по углам. Хотя бы при свете дня. Хотя бы тогда, когда ОН на меня смотрит. И вот… на тебе! Пожалуйста! А ещё мне очень нужен… Профессор. Алексей Николаевич. Вот прямо сейчас. Сию секунду. И эта потребность в нём такая… Чёрт! Как никогда в жизни! Я не то чтобы не хочу один. Или не могу. А просто… боюсь! Я вдруг понимаю, что понятия не имею. Не представляю. Не знаю нужных слов. А должен сказать. Прямо сейчас. Здесь. И… Блядь, Жень! Да я сам здесь только потому, что ты нихуя НЕ боишься! Только поэтому! И… Я смотрю ему в глаза. Вспоминаю себя. Это легко. Сколько бы ни прошло лет. Это всегда будет легко. Мгновенно оказаться перед другой дверью. Почти такой же. Но другой. За ней был… ОН. Не просто Олимпиада. Не просто медаль. А – ОН. И Профессор. У него за спиной. И у меня перед глазами… И… Почему-то я никогда не думал, боялся ли он. Тогда. Не в Турине. Не в Ванкувере. Не в Сочи. А именно тогда… в Солт-Лейке. Я – боялся. Я… пиздец, как боялся. И, убей меня, ни сейчас, ни в жизни не скажу, как смог перешагнуть свой страх. Но ведь смог. Значит, он тоже должен. Вот прямо сейчас. И… – Ну, слава Богу! Что боишься. Бояться надо, Жень. Трусить нельзя… – я смотрю ему в глаза. Прямо. Взгляд – всё, что у меня есть. И его должно быть достаточно. Должно быть. И есть. Я вижу, как затихает паника в темноте его зрачков, и улыбаюсь. – Давай! Собери лицо! И пойди, забери своё! – Это всего лишь тренировка, Лёх. Медалей пока не дадут, – он улыбается и тут же отворачивается, толкает рукой дверь… и меня ослепляет свет… *** – Твоя манера… – бурчит Профессор, и я мгновенно забываю о том, что вот несколько секунд назад мечтал, чтобы он был рядом. Конечно, его сынуля не способен опоздать самостоятельно! Только под моим чутким руководством! Сам по себе он способен только… вовсе не прийти! Вот это – его манера! – Алексей Николаевич! – я понимаю, что не время и не место. Но и он мог бы промолчать. Но не промолчал. Так почему я должен? – Что? Нервы тебе трепал? Фигурист наш… Он спрашивает. И я затыкаюсь. Потому что… вот за это я его и терпеть не мог в детстве. За то, за что сейчас готов почти полюбить. За вот этот взгляд. Такой, как будто он тебя насквозь видит. Имя твоё запомнить не может, а внутренности все наизнанку вывернул. До самого дна добрался и больше тебя самого знает. Знает… и молчит. Смотрит. Как будто эксперимент ставит. А на самом деле… – Нормально. Все не истреплет. Отвечаю. Бурчу себе под нос. Примерно как он минутой раньше. Потому что знаю. Знаю, хоть он и не спрашивал. Волнуется. И, вот сейчас, не за Женьку… За меня. – Ну-ну… – он вдруг становится весь, как… да даже слова такого нет. Просто меняется. И не определить, в чём именно, но… я его давно таким не видел. Сотню лет, пожалуй. Он даже как будто скинул с себя лет десять-пятнадцать. И Давид за его спиной перестал теребить в руках ворот Женькиной олимпийки и застыл, вытянувшись в струну, вперившись взглядом во что-то, одному ему видное… – Здравствуй, Таня. Ну да! Да! Как же я… забыл… Оборачиваюсь к ней в тот момент, когда она отвечает: – Здравствуй, Лёша. Давид, Максим. И ты, Алёша, здравствуй… – Здрасьте, Татьян Анатольна. Сто раз виделись. Встречались вот так… у борта. Или на жеребьёвке. Или на награждении. И каждый раз, хотя бы на секунду, но меня опрокидывает чувство вины. Не сомнения. Нет. Сам-то я точно знаю, где моё место… а вот это чувство… как будто предательства… Бестолковое, иррациональное чувство, надиктованное… личными отношениями. Моими. Личными… И сейчас… Почему-то именно сейчас. Здесь. Я чувствую на себе оба взгляда. Профессорский – упирающийся в спину. И Татьяны Анатольевны – глаза в глаза. И… точно знаю: с какой стороны я. Просто… ничего личного. Не сейчас. Не тогда, когда мой спортсмен на льду. Один. Я разворачиваюсь. Поворачиваюсь спиной к обоим. Обхожу Профессора и встаю рядом с Давидом. Он – единственный из нас сосредоточен на Женьке. И то, что мне показалось взглядом в никуда… Да, блядь же! Сука белобрысая! Страшно ему! Только выйди со льда! И пиздец тебе! Рука Профессора накрывает мою, вцепившуюся в борт. Я знаю… Знаю, что он тоже в ярости… Прекрасная команда! Команда мечты! Два бешеных, один панический, и один… я скашиваю взгляд на Макса… На Макса, который, спрятав руки за спину, загибает пальцы… Считает… Он подмигивает мне и ухмыляется. Чуть заметно кивает в сторону… туда, где другой Макс пьёт воду и слушает то, что ему вполголоса говорит Елена Германовна… и туда, где Татьяна Анатольевна качает головой… Видимо, тоже… загибает пальцы… А мой… наш мальчик… тот, которому страшно… забил на все наши установки… в гробу видал все, и мои, и профессорские, планы на тренировку… и саму тренировку он видал там же… Я отвлёкся… в самом начале… болтал и здоровался… поэтому остаётся только надеяться, что он достаточно раскатался… Но я не удивлюсь, если нет… Я смотрю на очередной квад и, против воли, бросаю взгляд на Максовы руки. Он чуть приподнимает их за спиной, демонстрируя мне семь загнутых пальцев. И артикулирует губами: «Акселей – пять». Я хочу попросить Профессора, чтобы он остановил. Но его пальцы поверх моих становятся чугунными тисками. И я молча смотрю на восьмой… После которого Плющ, слава всем святым, не набирает скорость для очередного, а подкатывает к нам… Профессор отпускает мою руку. Протягивает ему коробку с салфетками и бутылку с водой. Смотрит, как он полощет рот. Все молчат. – Каскад, – голос у Алексея Николаевича ровный. Гладкий. Металлический. Как гвоздь. – Два раза. А потом – в душ. Женька смотрит на него вопросительно. И я тоже вижу, что он на пределе. Что он подъехал к нам, потому что сделал максимум. И… – На лёд, Евгений Викторович. Или я неясно сказал? Женька кивает. Суёт мне в руки бутылку с водой и возвращается в центр катка. Мы вчетвером смотрим, как он набирает скорость… и скручивает первые два квада… Первые два квада подряд… И пока он выезжает… и набирает скорость для следующих… я скашиваю взгляд и вижу… как у Профессора дрожат пальцы… чуть заметно нервно вздрагивают на мягкой поверхности бортика… неподдающиеся контролю… не… Моя рука ложится поверх его. В тот момент, когда Женька выталкивает себя в первый прыжок. Я не думаю о том, откуда он берёт силы. И о том, хватит их или нет. И о том, что будет с ним завтра. И что будет со мной. Стоя у борта, заслоняя собой батины нервы, опираясь плечом на плечо Давида… я думаю о том, что бояться можно. Даже нужно… Трусить – нельзя… И когда Женька, выходя с катка, вскидывает вверх руку, демонстрируя указательный палец… не поворачиваясь, не глядя на тех, кого оставил на льду… я… горжусь. Горжусь тем, что я в этой команде. *** – Где? – Профессор отодвигает меня плечом и заходит в номер. Таран. Нет, блин! Какой таран! – У себя. Где он должен быть? – Где должен, это я тебе сейчас расскажу, – Алексей Николаевич останавливается посреди комнаты. Оглядывается. Как будто что-то новое хочет увидеть. Но, видимо, ничего не находит. – Значит так, Лёш. Собирай, что там тебе надо собрать. Вы оба переезжаете в Gangneung. – Что?!! – удивление моё безгранично. Нет. Ему, в смысле Женьке, Федерация организовала отдельные апартаменты в Gangneung’е, на случай если ему потребуются тишина и уединение. Организовала, как и всегда… как две последние Олимпиады. Но он же ясно сказал, что останется в деревне. Тем более… Я?! Переезжаю С НИМ?!!! В одно помещение?!! Сам же говорил: «Дома вот это всё…» – Ничего. Оглох, что ль, на старости лет? Так, вроде, моложе меня будешь… Профессор протягивает мне папку с какими-то бумагами. – Вот тебе сообщение для нашего фигуриста от нашего врача. Завтра у него тренировки нет. Что хочешь делай, но чтобы на льду я его завтра не видел. Спину надо разгрузить. После сегодняшних… – он замолкает, подбирая слово. Но я его знаю… что-то типа «заёбов». – Короче, делать по часам всё, как в бумажке. Шаг вправо, шаг влево… ты сам знаешь, чего будет стоить. Всё, как Олег Палыч написал. Сон – тоже. Следи, чтоб спал, Лёш! И никаких… – он снова замолкает. И вот тут я ему не помощник. Примерно представляю, что он имеет ввиду. Вот пусть и скажет вслух, раз такой… деловой… – …кхм… лишних нагрузок. Ты меня понял? – Ещё как, Алексей Николаич! Бать, ты с дуба рухнул? Какие «нагрузки лишние»? Он от стандартных как бы не сдох ещё до проката! Ты чё думаешь, я… Он так смотрит на меня, как будто… даже не знаю… и я запинаюсь. – Ладно. Я понял. Олег Палыч-то что сказал? Как он? – Не хорошо. Но и не смертельно. Что Олег Палыч сказать может? Что мы все – безответственные и дурные дети… Мы оба молчим. Что тут скажешь? Мы все… да. – Ладно, Лёш. Плакать над ним потом будем. После. Сейчас… сейчас бери вот это всё… его бери… и увози отсюда. И чтоб никто его не видел двое суток. Понимаешь? – Понимаю… А что, если… – А вот чтобы никаких «если»! Это сейчас твой спортсмен! Твой! Потому что я не могу. Не могу с ним нянькаться! У меня… – Лиза… – чуть слышно говорю я. – Да! Лиза! И я её жизнь ему дарить не собираюсь! И если он ведёт себя, как… – он останавливает сам себя. Замолкает. Я тоже молчу. Жду. Понимаю, что он не всё сказал. – Алёш, он всё для меня. Всё. Я тебя прошу… Я тебя очень прошу… – Да что ты лечишь меня, Алексей Николаич! Я вообще плевать хотел на все медали ваши! Я их в гробу видал! В прямом смысле! Вместе со всей Олимпиадой целиком! Я… – Наши, значит? – Профессор усмехается. – Я их видал в гробу ещё раньше, чем ты… – он сбивается, подбирая слово. Но так и не находит. – Раньше тебя, короче. И мы, вроде, выясняли с тобой уже этот вопрос. И пришли к выводу, что здесь уже не я решаю. И не ты. Поэтому я тебя прошу… позаботься о нём. О нём! А не о себе… Не о том, чтобы ты не волновался. А о том, чтобы он сделал то, для чего сюда приехал. То, чего ОН хочет. То, что ЕМУ нужно. Ты понял меня? О НЁМ! – Я и с первого раза всё понял. Это только тебе кажется, что я дурак… а на самом деле я весьма сообразителен… – А мне не кажется, что ты дурак. И никогда не казалось. Это только тебе всё кажется, что мне что-то кажется… А я… – Да знаю я, бать… этот вопрос мы вроде тоже… выясняли уже… – Лёш… ты б хоть раз… ну, хоть один раз в жизни… промолчал бы… Кто тебя воспитывал? – Феи… – бурчу я себе под нос. И с удивлением наблюдаю… как Профессорская снисходительная улыбка трансформируется в абсолютно искренний, едва сдерживаемый смех… – Ох, Лёша… доведёшь ты меня! – Да ладно! Если уж Женька тебя не довёл, то я-то чё? Мне до него, как… – Да оба вы… – Алексей Николаевич снова протягивает мне папку. – С глаз моих долой! И чтоб я вас двое суток не видел! Обоих! Мы оба молчим, пока я складываю в сумку какие-то, абсолютно, на самом деле, ненужные вещи. Собираюсь переезжать. Я думаю о том, что… вот совсем недавно я просил того, кто наверху, вернуть мне совместное с Женькой проживание… и обещал, что ничего никогда не попрошу больше… и, чёрт, я опять просил не то, что мне нужно… и снова подзабыл, что наши желания имеют обыкновение сбываться… и что за каждое из них приходится чем-то расплачиваться… и… – Лёш… – я реагирую на собственное имя… оборачиваюсь. И оказываюсь прямо напротив Профессора. – Всё в мире относительно, Лёш. И я тебе так скажу… относительно прошлой Олимпиады он сейчас абсолютно здоров. А относительно позапрошлой – абсолютно болен. Но… всё это ерунда. Понимаешь? Здесь и сейчас нет никакого среднего. Только он. Такой, какой есть… И он должен послезавтра выйти и сделать. Всё сделать, что в его силах вот сейчас. Не меньше. Но и не больше. Понимаешь? – я киваю, потому что голоса нет. И вот сейчас, получается, и у Алексей Николаича сбылись мелкие, текущие желания – я, наконец-то, молчу. – А раз понимаешь, то не жалей ни его, ни себя, тем более… но и не переусердствуй… Просто делайте то, что должны… оба… и всё будет так, как должно быть… Наше дело работать, а не загадывать. Да, мальчик? – Да, – соглашаюсь я. Абсолютно искренне соглашаюсь. Делаю несколько шагов и обнимаю Профессора. Сам. – Я не мальчик, Алексей Николаевич. Я Алексей Константинович. Запомни уже что ли, да? Я ухожу из номера не оглядываясь, но знаю… чувствую, что Профессор за моей спиной улыбается… *** Темно. Сквозь стеклянную стену наших шикарных апартаментов виден огромный кусок чужой страны, сверкающий разноцветными огнями неоновых вывесок, живущей своей суетливой ночной жизнью, которая кажется такой далёкой от Олимпиады… такой лёгкой, простой, счастливой… Я смотрю на эту постороннюю жизнь и завидую… позволяю себе глупо, мелко и мелочно завидовать этим безымянным, безликим людям, для которых Олимпиада… праздник. Моя «Олимпиада» лежит на полу посреди комнаты и таращится в потолок. Наши двое суток прошли. Двое суток тишины и режима. Жизни по бумажке, по расписанному Олег Палычем графику, по расписанию, надиктованному Женькиным секундным страхом… Безумным, но таким… ЕГО. И даже эта, сковывающая ужасом и ожиданием, неизвестность… злость на то, что на самом деле теперь никто ничего не знает… на то, что в Олимпийском Gangneung’е, ровно так же, как и в Олимпийском Сочи четырёхлетней давности, негде сделать именно ЕМУ рентген… чтобы хотя бы понять… Не остановить… но знать… чем и где может теперь отозваться этот тренировочный заёб… это Профессорское уверенное «два раза»… эта пулемётная очередь квадов, расстреливающая его собственный страх перед… перед чем? Не важно. Ничто не важно… И я почти с ужасом понимаю, что даже если это всё обернётся какой-то вселенской катастрофой… моим самым страшным ночным кошмаром… концом жизни на земле, как таковой… и даже если бы мне заранее сообщили об этом заказным письмом с уведомлением из небесной канцелярии, и время милосердно вернуло бы меня назад, к борту первой тренировки… я бы… всё равно не остановил… и оставил бы право решать ему… потому что… здесь и сейчас только он знает… только он имеет право решать… и это всё… только его жизнь… только его Олимпиада… только… Я молча ложусь на пол рядом с ним. Странно… это всё так странно… но отсюда, с этого ракурса, исчезает даже странная далёкая суета Gangneung’а, оставляя после себя только цветные всполохи на белом потолке, сменяющиеся с умиротворяющим сложным постоянством… Я разглядываю их и, кажется, перестаю думать вообще… мысли постепенно истончаются, рассеиваются, растворяются, как дым от тлеющей сигареты… как всякое свершившееся прошлое… и не определившееся будущее… Настоящее… только сейчас… с ним… вместе… и не имеет значения где… Я сдвигаю ладонь в поисках его руки, словно, и правда, в невесомости… в космосе… и… встречное движение пальцев такое, как будто он читает мои мысли… И почему «как будто»? Сейчас и здесь… вероятно, так и есть… У него прохладная рука и совсем не нежные прикосновения… в его ладони не прячется ни хрупкость, ни легкость… обманчивая тонкость пальцев, подчёркнутая мнимой свободой обручального кольца, легко проворачивающегося на безымянном… нет, его прикосновение ни на секунду не даст забыть, что он мужчина… и при желании, при моём желании, я сам могу утонуть своей ладонью в его… раствориться… стать хрупким и нежным… или… наоборот… Или… Странно… Я так чётко, ясно, полно, как никогда, понимаю вот сейчас, что он… мужчина. Не мальчишка моих подростковых мечтаний… не подросток… не тот, кто младше меня… всегда… а… мужчина… Во всех смыслах этого слова… И я, изучая пальцами линии на его ладони, спотыкаясь о неровности и шероховатости кожи, поглаживая почти сошедшие уже мозоли от клюшки для гольфа… испытываю какой-то невероятный, запредельный кайф от этих ощущений… чистое, светлое, обжигающее удовольствие от этого знания… Мужчина… – Лёшка… Даже голос у него сейчас такой… невесомый. Словно звук соткан из этих цветных всполохов под потолком… – Ммм… – я отвечаю невнятным мычанием и вполне определённым движением пальцев по его запястью… – Ты не думай, что я не знаю, Лёх… или не понимаю… – Я не думаю. Он улыбается и переплетает свои пальцы с моими. – Вот за это я тебя и люблю… – Типа, у меня нет других достоинств? – Типа, есть… – Скажи ещё раз… – Типа, есть… – Жень… Он тянет меня за руку, заставляя повернуться, развернуться к нему лицом. – Я люблю тебя, Алёш. Хочешь, я это всю ночь буду тебе говорить? Всю жизнь? Хочешь? – Ты люби лучше. Всю жизнь. Или хоть всю ночь… – Ну, я ж не могу сейчас… ты ж знаешь… – Знаю… я подожду… – Лёхххх… – имя. И тишина. Такая… от которой непонятно чего ждать. – Бля, пиздец… Лёш… – А чё ты материшься-то? А, Жек? – У меня сейчас такое чувство… ну, как если бы нехуёвая такая фея, с охуенной волшебной палочкой… Да чё ты ржёшь-то? – он подпинывает меня коленом в бедро, потому что я действительно смеюсь, очарованный его формулировками. Моё живое воображение тут же нарисовало мне «нехуёвую фею с охуенной палочкой» во всех подробностях… Причём подробностей больше всего было у… палочки. – Извини! Блин, ну, извини! Чё там фея твоя? – Фея моя, как будто, Лёх! – Ага! Да! Я понял… с как будто палочкой! – Да иди ты! – Всё! Жек, я молчу! Честно! И ржать не буду! Вообще! Совсем! – Верю-верю… сам болтун… Так вот… блин, испортил всё! Ты! – он сопит как будто обиженно, но я вижу, как хочется ему улыбнуться. Так хочется, что даже пальцы его в моей руке как будто наполнены этой улыбкой. – Ладно… не фея нихуя! Волшебник! – В голубом вертолёте? – Ну, Лёшка! – Ну что? – Что? А то, что, знаешь, у меня сейчас такое чувство, что у меня всё… вообще всё есть… весь мир мой… Понимаешь? А я… я как будто проёбываю это всё ради… ради какой-то сраной медали… Ради того, чтобы меня где-то, хуй знает где, похвалил кто-то, хуй знает кто… У меня… Лёх, у меня никаких вообще в жизни желаний не было… я ничего вообще не хотел… никого не хотел… кроме тебя… Понимаешь? Я… даже мечтать себе не позволял о тебе! А теперь… ты… здесь… со мной… ты мой… а я… блядь, как мудак… «не могу сейчас»! А если я «не могу» то, чего больше всего на свете хочу… то нахуй мне всё остальное? Олимпиада эта… – Тсссс… Тихо… – я действительно прикладываю палец к его губам, заставляя замолчать. – Я люблю тебя, Жень. И меня… знаешь, трудно проебать. Тебе – так вообще невозможно. Я сказал: я подожду… тебя. Любого тебя. Столько, сколько надо… тебе. Просто… поверь. Тишина… между нами… вокруг нас… цветные всполохи неоновых реклам большого мира… яркие огни Олимпийского Gangneung'а… прошлое и будущее… всё возможное и невозможное… самое невероятное… смешное и страшное… весь мир… всё… схлопнулось… свернулось… исчезло… укрытое этой тишиной… прикосновением… моих пальцев к его губам… его губ к моей ладони… тем… что невозможно объяснить, уложить в слова… высказать вслух… всем тем… что не нуждается ни в какой оболочке, кроме этой тишины… и этих глаз напротив… – За что ты меня любишь, Лёх? Я б сам себя уже миллион раз придушил… – Так я, может, только поэтому тебя и люблю, что ты такой… – Да? – Нет, конечно! Ты чё, повёлся? Это тупо гормоны, Жень! А характер у тебя говно… Даже Траньков заметил, кстати… Хотя… сам он тоже! «Не буду за команду… Нахуй надо»… Пиздабол ещё тот! – Так мы отказались! – Да ты чё? Так мы завтра фигурное катание по телику смотрим? С пивом и воблой? А мне-то примерещилось, что тебе на каток ехать надо! А вы отказались? Ну, слава Богу! Ну… – Лёш… ну, мы ж отказались! Правда! Вышли в коридор… и… стоим, смотрим друг на друга… как мудаки… Я у него спрашиваю: «Не мы, а кто, Макс?», а он плечами пожимает. Тоже не знает. Потому что! Эта команда… это такая злоебучая хуйня… словами не передать, Лёх! Вот… мне не надо, Максу с Танькой не надо, Сашке с Юкой… нам всем! И получается… никому не надо! Поэтому мы – за себя! А за страну – кто? И я ж башкой-то понимаю, Лёх! Какая, нахуй, страна? Федерация… кресла чьи-то… дырки в лацканах под новые цацки… типа, спорт там… работа на охуенно высоком уровне… бла-бла-бла… Но за всем этим… где-то там… правда всё равно в том, что… страна… люди… миллионы эти… которые у телевизора… Им плевать на всё! На дырки, на кресла, на федерацию, на меня даже… но… на медаль эту не плевать… она… нужна, понимаешь? Как будто всем нужна… И чувство такое мерзкое… потому что никак не хорошо! И решения нет! Ну нет, бля! Хотя… и ясно всё… Я уже за ручку двери взялся, когда Макс про Серёгу сказал… и… ну да… хоть не просто так вышло! А… – Женька усмехается, – типа, за справедливость… которая всегда где-то кем-то куплена… Но дело-то не в нём! Я б и так катал! И Макс с Танькой! И… да все! Просто… почему бы нет? Если уж делаешь вид, что продаёшься, так… хоть не дешеви, да? – Хм… а Аддика вам не жалко, значит? – А мне, Лёх, никого не жалко… тут, как ты знаешь, каждый сам за себя… не больше… Я, вот, себе Олимпийский билет «мимо Европы» выторговал… Макс тоже… и так, пару пряников по мелочи… а остальное… это, как бы, между делом… И не как бы… а так и есть… не это главное… а вот то, что «Москва за нами»… и как на войне, сука, себя чувствуешь! И… ненавижу это всё! А снова прусь! Как мудак! Как мудак… да… примерно, как тот, кто… через раз ел, через ночь спал… разгружая по ночам вагоны, чтобы купить себе новые ножи… или ботинки… или чтобы в сезоне у него был хоть какой костюм… а на самом деле, только для того, чтобы, стоя на пьедестале… слышать Гимн своей страны… Своей… Той, которая… да, ничего не обещала и не давала взамен… но всегда подсовывала «за спину» эту Москву… и ждала… в миллионы глаз… в сотни сжатых кулаков… в десятки тысяч благодарных улыбок… в бесконечное количество счастливых слёз… и замерших сердец… и… Как мудак… да… – Старая армия, мы воевали за честь и правду… – откуда эти строчки? А вот и тебе привет, «Радио-Шансон»! От меня… ненавидящего тебя всей душой! – Нас растил в сырости подвальных стен коммунхоз… Это его радио. Его. И конечно, он знает слова… И… вероятно, наши гипотетические корейские соседи слегка подвяли мозгом и ушами, слушая, как мы посреди ночи, в два голоса орём эту… ну да, песню… от которой вот сейчас… реально светло и ясно на душе… и… Хуй с ним, со всем на свете… вообще, со всем… от слова «совсем»… С папироской взасос Ночью и днём Мы стоим в полный рост Под шквальным огнём. Старый друг мой окоп В полный профиль отрыл – Снайпер снял его в лоб, Убил. (с) А.Я. Розенбаум