Sic itur ad astra

Сейчас, перед выходом на разминку, я не могу сосредоточиться ни на чём вообще. Рассеяно отмечаю, что людей вокруг невыносимо много. Что все слишком ярко одеты. И слишком тихо себя ведут. Смотрю на Женьку. И мне кажется, что он не дышит. Совсем. Он стоит в нескольких шагах, но, как я ни приглядываюсь, не могу разглядеть ни одного движения… ничего… а мне до панического ужаса надо УВИДЕТЬ… надо… Девочка-волонтёр смотрит на часы, говорит что-то по-английски и широко улыбается, распахивая дверь… вся наша, не слишком организованная, международная толпа приходит в движение… кто-то подталкивает меня сзади, заставляя сделать шаг… но я не могу… взгляд мой прикован к Женьке… который не… Он неожиданно поворачивает голову… и улыбается. – Какой сегодня день, Лёх? – Девятое февраля, – автоматически отвечаю я, снова паникуя. Не мог же он забыть? – Тогда… поздравляю! Мы на Олимпиаде! Он отворачивается и… делает шаг вперёд. Время. Какая же это поганая штука. С ним никогда нельзя договориться. Никак. И оно тянется бесконечно. Мы целую вечность идём по проходу, ослепшие и оглохшие от шума и света битком набитой арены. Эти тридцать-сорок шагов от выхода из-под трибун до борта кажутся мне длиной в несколько месяцев. Убегающей за горизонт дорогой, которая никогда не кончится, сколько ни переставляй ноги, сколько ни пытайся… но… В голове вдруг возникает спасительное Viam supervadet vadens… и я осознаю себя, стоящим у выхода на лёд, до боли сжимающим в руке чехлы Женькиных коньков… и это значит, что он уже на льду… и… Чувство реальности возвращается ко мне так стремительно, что шум стадиона почти сбивает с ног. – Евгений Плющенко! Команда России! Я смотрю на монитор и вижу, как Женька скручивает аксель, практически синхронно с объявлением своей фамилии. Тут же нахожу его глазами, пытаясь по стандартным, отточенным сезоном движениям разминки понять… не оглушило, не сбило ли его с ног волной собственного имени… повторенного за информатором всем огромным стадионом. Вдруг напомнившим о том, что это… Корея. Наша Корея. Более наша, чем чья-либо ещё из присутствующих на льду фигуристов. И это ничего… ничего, что громко. Он же был… в Сочи… Он должен уметь опираться на эти аплодисменты, на эту любовь, на эти… ожидания… заряжаться от них… – Как чувствуешь себя? – Профессор забирает у Женьки олимпийку. Невозмутимый. Такой, как будто это I-ый этап Кубка России. Как будто здесь и сейчас не о чем особенно волноваться. – Как на Олимпиаде, – отвечает Женька. И я вижу, как на секунду передёргивает нервами лицо. – Лёх, мне кажется, я из каскада вылечу под самый борт. И тогда… – Не вылетишь, – я говорю, точно зная, что это правда. Потому что мой мозг умудрился просчитать за долю мгновения всё: ширину катка, скорость, толчок, вылет, пролёт… и я уверен, что выезд с каскада будет там, где запланирован. – Не думай об этом. Он кивает и возвращается на лёд. До окончания разминки две минуты пятнадцать секунд… *** У него бледно-синие глаза. Именно так. Бледно-синие, а совсем не голубые. И синева эта затянута лёгким, тонким слоем прозрачного льда. И едва ли кто-нибудь, кроме нас четверых, окружающих его сейчас со всех сторон, может увидеть, каким нервным пульсом бьётся в его зрачках ожидание… Я смотрю на него. В эти самые крайние минуты я всегда смотрю на него. Но сейчас не пытаюсь читать. Сейчас я хочу, чтобы он прочитал меня. Чтобы увидел и понял: во мне сейчас нет ничего… ничего, кроме уверенности в нём… в том, что он сможет… выйдет и сделает… «Кто, если не я, и когда, если не сейчас?»… Говорю я без звука. И вижу, как вздрагивают уголки его губ, намечая улыбку. Эти слова… которые, теперь я знаю, сказала Маргарет Тэтчер, навсегда останутся для меня главными словами… самыми важными словами моей Олимпиады… теми словами, опираясь на которые, я выиграл… Я. У него. И вот сейчас… я собираюсь выиграть снова… Я. Вместе с ним. *** – Давай, сынок, работай, мальчик. Сделай эту работу так, чтобы тебе не стыдно было завтра к зеркалу подойти. Всё остальное – ерунда. – Будь собой. Просто… собой. Я буду рядом. Это странно. Это абсолютно необъяснимо. Но в тот момент, когда Женька встаёт на точку… всё вокруг словно исчезает. Не то чтобы я перестаю видеть и слышать что-либо, кроме него… нет. Просто всё остальное действительно становится… ерундой. Именно так, как сказал Профессор. Затихший, затаивший дыхание стадион, вездесущие глаза камер, чужие ожидания, сомнения, ненависть, моя собственная любовь, волнения, нервы, месяцы жизни, тысячи часов непрерывной работы, бессонные ночи, бесконечные дни, мечты, надежды, призраки этих надежд… всё вдруг становится мелочью, пустяком… ерундой… по сравнению с самым главным… с тем, чтобы он просто сделал то, что хочет… то, для чего он сюда приехал… то, для чего он вышел на лёд… *** Похоже, что на меня обрушивается крыша стадиона. Но я не успеваю ни удивиться, ни испугаться. Подчиняюсь тянущим меня во все стороны чужим рукам, разворачиваюсь вслед за ними, обнимаю всех по очереди, целую… и пытаюсь… пытаюсь уложить, уместить в голове финальную картинку, которую я увидел на мониторе… и голос информатора… – …first place… …и голоса вокруг меня… – …Россия!… …и стадион какофонией звуков, почти неразделимых сейчас… –…Рос-си-я!!!… …Же-ня!!!… Женька! Я вскакиваю с места и тут же оказываюсь в его объятиях! Стиснутый, прижатый к нему так, что рисунок страз с его костюма навсегда останется впечатанным в мои руки. Где-то рядом с лезвием от конька… – Лёшка! – он задыхается моим именем и заставляет задохнуться меня. – Ты… – Ты тоже, Лёш! И батя… – Бать! – я, не отпуская Женьку, умудряюсь ухватить Профессора за плечо и вытащить его из жарких объятий российской команды. Чувствую, как сзади меня самого обнимают чьи-то руки, и догадываюсь, что это Став, потому что над Женькиным плечом возникает довольное лицо Давида. Кольцо людей вокруг нас тут же уплотняется, рук становится больше… меня обнимают ещё и ещё… и очень скоро мы оказываемся в самом центре людского моря… мы… впятером… маленькая команда… часть команды побольше… часть огромной страны… той страны, которая… – Рос-си-я!!! …и мы… мы выиграли… вот сейчас… только что… мы смогли… мы… на Олимпиаде… и это… невероятно… но сама эта победа… всего лишь десять баллов… даже не «малая золотая»… а одна восьмая от общей цели… и всё самое главное для команды… ещё впереди… – Лёш, тебе тут подарочек передавали, просили отдать, если выиграете… – я чувствую, как Алексей Николаевич надевает мне на голову нечто, по ощущениям похожее на… шапку. – И на словах ещё просили сказать: вот сейчас, не забывай, КТО ты. Я верчу головой в бестолковой надежде увидеть где-нибудь своё отражение. Потому что… Женька с Максом ржут, и Сашка Жулин поджимает губы… в собственной попытке не рассмеяться… и… Спасительная камера выводит на мониторы над стадионом наше изображение. И я вижу прыгающую ликующую толпу с российскими флагами, довольного Профессора, счастливого Давида, ржущего Макса, улыбающегося Женьку… и себя… – Бать, ты ж говорил… «чтоб не намёка на вот это»? – я смеясь кручу ладонью перед лицом Алексея Николаевича, копируя его возмущенно-смущенный жест. – О чём ты, Лёш? – Профессор хмурится. Но тут же подмигивает и добавляет: – Ох, цвет тебе к лицу… мне очень нравится! И фасон этот… вся ж страна знает! И я хочу посмотреть на себя ещё раз, но на мониторах уже другая картинка… и мне остаётся только поверить Алексею Николаевичу наслово… да и почему бы нет? В глубине души я и сам уверен, что розовая меховая шапка мне удивительно к лицу! И я жду пока на мониторе над стадионом возникнет зарёванное, но абсолютно счастливое Янкино лицо, и совершенно искренне складываю ладонями сердечко: спасибо! Она конечно не видит меня в таких «подробностях», но… весь мир видит. А Профессор прав: этот фасон вся страна знает… и я… счастлив его носить… *** – Дядь Лёш, а тётя Лиза уже сейчас? Сашка спрашивает и взмахивает ногами, привлекая моё внимание. Так взмахивает, что я еле успеваю его поймать и задержать на собственных плечах. – Нет, Сань, сейчас тётя Эшли, – отвечаю я, убедившись, что он больше не собирается свалиться, – а уже потом тётя Лиза. Но, если ты не будешь держаться, как обещал, я отправлю тебя обратно к маме. – Буду! – в подтверждение своих слов он тут же вцепляется пальцами мне в волосы. – Дядь Лёш, а папа самый крутой? – Да, Сань, твой папа самый крутой! – отвечает вместо меня стоящая рядом Таня. И Макс показательно подхахатывает, услышав эти слова. – Дядь Лёш, а папа точно не придёт? – Точно. – А как он тогда узнает, что он самый крутой? – Не волнуйся, ребёнок, он об этом уже знает. – А почему? Хочется заржать. Над самим собой. Эта бесконечная череда вопросов… способна разорвать на части любую, самую устойчивую психику. А моя психика сейчас далека от этого определения. Я пришёл посмотреть за Лизу. Поддержать Профессора. Поболеть за финальный результат нашей команды. На данный момент уже очевидный. Мы уже выиграли. И у Лизки нет никакого шанса ничего испортить, даже став пятой. Но… это её первая Олимпиада. Первый в жизни Олимпийский лёд. И если сегодня, сейчас… она не положит в общую копилку свои десять баллов… если что-нибудь, где-нибудь выйдет не так… неизвестно, чем обернётся для неё индивидуальный зачёт… А она приехала сюда за медалью… за золотой медалью… и… Мы тоже. Поэтому я и пришёл один. Без Женьки, которому надо готовиться к своим прокатам. И уже здесь, на катке… оказалось, что вместо старшего Плющенко болеть за команду со мной пойдёт младший… С одной стороны, вот эта Янкина способность извлечь, одну ей понятную, медийную выгоду из всего на свете, вызывает некоторое недоумение… а с другой… я готов рассыпаться на миллион благодарностей за вот эту возможность… во внеочередной раз почувствовать… что мы с Женькой семья… я и он… – Дядь Лёш! – мыски Сашкиных ботинок снова пытаются взлететь вверх. – Саша! – Так я держусь! Смотри!!! – теперь меня дёргают за ухо и за волосы и при этом всё ещё пытаются ударить задником ботинок в грудь. – Тётя Лиза!!!! Я и смотрю. На «тётю» Лизу смотрю. И на «деда» Лёшу тоже. И бесконечно завидую этому ребёнку, который… не знает, не понимает пока… что кроме чистой искренней радости есть… оплавляющиеся от напряжения нервы… – Да, Санёк, сейчас тётя Лиза будет кататься, а мы… – Я знаю! Будем затаивать дыхание и смотреть! – Сам придумал? – Нет! Так мама всегда говорит! Дай Бог здоровья твоей маме, ребёнок! – Молодец твоя мама! – А мама говорит, что это я молодец! – Вы вместе с мамой молодцы! – А папа? – И папа тоже. – А ты? – А это я не знаю. Это тебе надо у… деда Лёши спросить. – А мой дед Витя говорит… – Всё, Гном, смотри на тётю Лизу! А потом расскажешь мне, что говорит твой дед Витя. Договорились? Видимо, договорились. Потому что Сашка у меня на плечах затихает. Замирает, стоит Лизе встать на точку. Я машинально отсчитываю секунды, а сам… сам думаю о Профессоре, стоящем у борта… почему-то вспоминаю, что он сорок лет на этой работе… работе, на которой каждый день надо принимать решения… брать на себя ответственность за чью-то судьбу… работе, которая вытягивает нервы и изнашивает сердце… работе, о которой нельзя забыть… от которой нельзя отвлечься… работе, которая за один только сезон способна отобрать двадцать лет жизни… И если делать её по настоящему, не халтурить, не беречься, не думать о себе… то… самой главной наградой за всё это… будет просто «Спасибо!», или счастливая улыбка, или искреннее «Бать, я соскучился!»… а уж никак не медали… пусть даже Олимпийские… Я смотрю на Алексея Николаевича. Вижу, как он придерживает за плечи Лизу в ожидании оценок. Как она сжимает кулаки в старом, как мир, победном жесте. Как на секунду обнимает Профессора. И как моментально подхватывают её чужие руки, увлекают чужие объятия, поцелуи и поздравления… окружают со всех сторон операторы… – Дед Лёш!!! – вопит у меня на плечах Сашка. Я не успеваю поставить его на пол, а он уже оказывается рядом с Профессором. И я смотрю, как Алексей Николаевич подхватывает его на руки, целует. И слышу: – А дядя Лёша молодец? – Дядя Лёша-то? – Батя улыбается. – Конечно, молодец! – Да? А ты знаешь, что он назвал меня Гномом? – А ты у нас кто? Разве не Гном? – Нет! Я Александр Евгеньевич Плющенко! И мама сказала, что я должен гордиться своим именем! Мы с батей переглядываемся, и мне приходится приложить титанические усилия, чтобы не засмеяться. Да. Маловато нам было Евгения Викторовича!