Sic itur ad astra

Я просыпаюсь от того, что кто-то вчера плохо закрыл шторы. Где-то на самой границе между ночью и утром. Не открывая глаз, смещаюсь щекой по Женькиной спине, прячась от назойливого солнечного луча. Пытаюсь улечься, устроиться поуютней, чтобы вернуться обратно в сон. Чтобы не проснуться вместе с этим первым лучом уже окончательно. Чтобы… Женька отзывается на мою возню невнятным сонным бурчанием. Перехватывает руку, которую я пытался вернуть в собственное пользование. Вдвигается в меня спиной. Прижимается и… я, всё так же, не открывая глаз, касаюсь его губами… целую… легко расставаясь с мечтой о сне, просыпаюсь… и уже сознательно обнимаю, притягиваю к себе… открываю глаза… Почти невесомо пересчитываю губами едва заметные отметки веснушек у него на плече… поворачиваю голову, сдуваю пряди волос, и тут же утыкаюсь носом в открывшуюся мне шею: – Мальчик мой… Он пахнет собой… утром, теплом, сном… и я вдыхаю эту странную, волшебную смесь, чувствуя, как внутри меня она превращается, переплавляется в абсолют нежности… и постепенно кровь разносит её по венам… наполняя всего меня, до самых краёв, ощущением какого-то первобытного, лёгкого, светлого, несуществующего в природе счастья… собственной беспредельной власти над миром… над всей Вселенной… которая вся, до последнего атома, умещается в одном только полусонном его выдохе… Мне так нечасто удаётся поймать этот момент… остановить его на границе между сном и явью… в невесомом тягучем безвременье… где все его реакции – только мои… и можно бесконечно изучать их… запоминать… заставлять отзываться… и впитывать эти короткие отклики… составлять собственную карту тонких открытий… наносить на неё короткими штрихами каждый вдох… выдох… прикушенную губу… задрожавшие ресницы… сжавшиеся в кулак пальцы… запрокинутый подбородок… управлять его снами… не торопиться разорвать этот тонкий флёр обмана… и пытаться угадать, что ему снится, когда я, почти не касаясь, провожу пальцами линию вдоль его руки… На что он отзывается этим коротким вздохом и мелкими крапинками гусиной кожи… На этот невинный поцелуй в предплечье? Или на прикосновение ладони к солнечному сплетению? Он вздрагивает, сдвигается навстречу почти всем телом, если повторить языком контуры бриллианта на внутренней стороне руки… Что ему снится? Я? Или девиз – латинская истина, вросшая в кожу, ставшая частью? А что, если поменять сон? Вот здесь, на спине, между вторым и третьим рёбрами, чуть выше, чем в середине… это мой шрам… теперь ему могу сниться только я… Целую… и он закусывает губу… самый край… слегка… и… выгибается навстречу моим губам… мне… Я точно знаю, что он соврал, когда сказал, что не помнит, откуда он… откуда-то из детства… конечно из детства… от острого края чугунной ограды Екатерининского сквера… это я его толкнул… этот его шрам из моего детства… из моих чёртовых снов… – Лёш… – имя… моё… всё ещё там, во сне… но уже я… только я… один только я… и это прикушенная моими зубами выступающая косточка на его бедре… это моё дыхание… чуть выше края белья… это стремительное движение вверх… это его рука на моём члене… – я не сплю… И яркое, ослепляющее и слишком неожиданное, совсем как разбудившее меня солнце, удовольствие от его обжигающего нетерпения… от прикосновений… от совсем не воздушных, не утренних… а по-настоящему наполненных страстью и силой… и властью… поцелуев… куда там мне? Успеть бы разобраться с собственными реакциями… с острым, томным, стягивающимся откуда-то изо всех частей тела, ожиданием… пропитанным… нежностью… одной только нежностью… раскрашенной всеми оттенками света… моими стонами… вздохами… реакциями… неконтролируемыми отзывами моего тела… и его абсолютной, беспредельной, сумасшедшей властью над миром… над Вселенной… которую только он… только он способен так разогнать… до такой бешеной, почти смертельной, экстремальной… скорости… чтобы забыть… о всяких снах и собственном волшебстве… подчиняясь его магии… ему… потому что ничего и нигде… никого кроме… ни одной мысли, кроме мыслей о нём… ни одного движения никуда, кроме как к нему… рваться к нему… а чувствовать себя… только себя… до самой последней грани… до мельчайшего осколка… оттенка… тона… почти сдохнуть от собственных ощущений… и, наконец, раствориться в нём… каждым оголённым нервом… каждой мышцей… каждым вдохом… выдохом… всем собой… чтобы вообще… не дышать… не существовать… не быть… отдельно от него… никогда… Никогда… Это слово первым падает в мою пустую, наполненную невесомой эйфорией, голову… и подпрыгивает, как каучуковый мячик, радостно отскакивая от стенок… почему-то звеня при этом, как колокольчик на дуге коренника русской тройки… – Будильник… – еле слышно выговаривает у меня в голове некто Женькиным голосом. И это слово становится вторым. Шесть утра… – третье и четвёртое слово. Знание, бесцеремонно вталкивающее меня в реальность. Возвращающее владение русским языком в полном объёме… – Жень… – А? – Я подумал… Вот смотри, медицинская энциклопедия говорит мне, что я мужчина… – Да ты что? А кроме энциклопедии ничто никогда не наталкивало тебя на эту мысль? – Не дослушаешь – не узнаешь! Так вот. Я мужчина… в том смысле, что не женщина… и энциклопедия уверяет, что нет у меня внутри нервных окончаний… – Хммм… это уже интересней… ты имеешь в виду какое-то конкретное «внутри»? – он улыбается и трётся носом о моё плечо. – Или так… вообще… – Конкретное, – я тоже улыбаюсь. – Сейчас я имею в виду самое что ни на есть конкретное внутри. Тебе конкретизировать конкретным словом? – Неее… – он мотает головой, щекочет мне щёку чёлкой. – Я себе примерно представляю… в общих и достаточных чертах… – говорит, и чуть намечает движение. Убеждая меня в том, что точно знает, где и что у меня… внутри… до сих пор… – Давай дальше. По тексту энциклопедии. – Да… – я отгоняю назойливые мысли о его члене. – По тексту… Так вот, нет у меня достаточного количества нервных окончаний, чтобы… мне было так… охуительно хорошо… – Даааа, Лёх! Вот теперь в подробностях давай! И конкретно! Насколько охуительно, насколько хорошо, насколько ты в шоке, насколько я… – Да ты дашь мне сегодня сказать? – я, шутя, шлёпаю его ладонью по заднице, и этот шлепок отдаётся движением внутри меня, заставляя на секунду заткнуться. – На чём я там?… Так вот… а если мне ТАК хорошо, то, выходит, это только потому, что… я знаю, что это ты… то есть мне само это знание настолько в кайф… что никакие нервные окончания, типа, не нужны… А значит, знаешь, что получается, Жень? – Неа… я теперь ничего не знаю. Ты меня запутал совсем. Я так смутно понял… ну, сделал такой вывод… что если бы тебя трахал не я, то тебе было бы не в кайф, да? – Направление мысли у тебя верное. Но… не глубокое, – я улыбаюсь и целую его в висок, – потому что, получается, что если это всё у меня в голове, то… Жень, выходит, ты трахаешь мне мозг! Причём виртуозно! И всегда! То есть медицинская энциклопедия подтверждает все, терзавшие меня много лет, смутные сомнения! И я… – Вот сволочь ты, Лёх! Вместо того, чтобы «спасибо, Женечка», ты «такой… пиздец какой невъебенный» и «я тебя люблюнимагу», ты мне, значит, претензию на семи листах? А я тогда… – будильник разливается бодрой трелью второй раз, намекая на то, что уже шесть-десять, – … вот да! Бегать пойду! Он отодвигается от меня. Показывает язык. – А ты! Ты будешь готовить… этот… как его? Завтрак, да? И чай. Заваривать. Из синей банки. А я приду… и проверю! – добавляет он уже из-за двери ванной. – Я те чё, Золушка? – кричу я, блаженно поворачиваясь на другой бок и натягивая на себя одеяло. – И вообще! Ни черта ты не понял! У тебя так получается виртуозно только потому, что я тебя люблю! Слышишь, эксплуататор белобрысый?! Он высовывает из-за приоткрытой двери довольное лицо. – Не, Алёш, у меня так получается, потому что я… пиздец, какой невъебенный! – брошенная мной подушка врезается в уже закрытую дверь ванной. – Поэтому с тебя всё равно завтрак и чай! А то ты что только не наврёшь, чтобы не готовить! Я слушаю, как в душе шумит вода, и думаю о том, что никогда и никому я не говорил этих слов вот так, между делом, почти несерьёзно… И никогда… никогда в жизни в них не было столько правды… никогда они не были такими настоящими, честными, наполненными смыслом… и никогда я не был так счастлив их говорить… И я действительно… готов на что угодно… даже… да… заварить этот ужасный, пахнущий какой-то мерзкой микстурой от кашля, чай… который он почему-то так любит пить по утрам… Женька… Я подставляю лицо разбудившим меня солнечным лучам и закрываю глаза. У меня есть пять, максимум, десять минут – то время, в котором ещё можно не думать… о наступающем дне… о предстоящей тренировке… о надвигающемся сезоне… о журналистах, наверняка заполонивших своими машинами всю улицу перед нашим домом… о том, что ему сейчас придётся выйти к ним… одному… и о том, что только одна вот эта необходимость – идти туда… на улицу… – заставила бы сдаться кого угодно… но только не его… и о том, что он одним только своим упрямством… бешеной упёртостью… умением идти к своей цели… способен сделать что угодно… и о том, как мало людей знает, какой ценой даётся ему это «что угодно», и что он никогда не торгуется… и всегда платит по всем счетам… Утро набирает силу. Женька уходит бегать. А я иду в душ. А потом готовить завтрак. Заваривать чай. Собираться на тренировку. Делать то, что должен. Двигаться вперёд. Идти к цели. Прикрывать его спину. И думать не о поднакопившихся собственных счетах, а о том, что viam supervadet vadens… Только так. И никак иначе.