Sic itur ad astra

– Салют! – Олег проходит турникет и протягивает руку. – Ты чего так рано? Решил проконтролировать? Опоздал тогда. – Кого проконтролировать? Профессора? Это, может, ты такой борзый, а я… за жизнь свою опасаюсь. Ну, и доверяю, типа… – я смеюсь, отвечая на рукопожатие. – Я просто так, на самом деле. Женьку забрать. А ты сам-то куда? У тебя ж, вроде, ещё тренировка сегодня? – Да куда я могу средь бела дня? Шугану пойду своих, чтоб не шатались тут без дела, а шли уроки учить. Ну, и покурю заодно. А то… знаешь, Лёх, я тебя понимаю. Я б тоже, на твоём месте, не приходил смотреть. Даже мне нервно… Я сегодня… – Подожди… – я останавливаю его, пытаясь понять, какие слова, из уже произнесённых, отозвались внутри таким неприятным недоумением. – На что ты не приходил бы смотреть на моём месте? Видимо, догадка так изменяет выражение моего лица, что Олег торопливо хватает меня за предплечье. Робкое моё предположение тут же становится уверенностью. И взрывается внутри бешеной яростью. Такой, что даже свет перед глазами меркнет, окрашенный в тёмно-бордовый. – Яг! – рука Олега сжимается ещё крепче. – Ты не знал? Ну, конечно, ты не знал… Слушай, ты не кипятись. Пойдём. Пойдём, подышим, покурим, успокоимся… – он пытается увести меня за собой на улицу, но я не хочу курить, не хочу дышать, не хочу успокаиваться… – Яг! Ну, ты хоть не сдавай меня! Не говори ему, что это я сказал! – кричит мне вслед Олег. Но его проблемы волнуют меня сейчас меньше всего. Меньше всего на свете. – Алексей Николаевич!!! Я где-то и сам пока ещё понимаю, что тон и громкость не соответствуют статусу. Да и прежде, чем вламываться к нему в кабинет, распахивая дверь с ноги, стоит… хотя бы замедлить шаг. Но вот сейчас! Вот в этот конкретный момент времени я плевать хотел на всякую субординацию. И на всю остальную хуйню. Поэтому всё так же, не снижая скорости, я пересекаю кабинет, отпихиваю ногой кресло и упираюсь руками в край стола. – Как это понимать?! Он даже головы не поднимает. – И тебе добрый день, Лёша. Это, такое спокойное, обыденное «добрый день» действует, как жидкость для разжигания костра. Но мой костёр-то уже горит! Блядь! Рука сама собой сжимается в кулак и лупит по столешнице с такой силой, что стакан с карандашами подпрыгивает и, кажется, скручивает как минимум триксель, прежде чем приземлиться обратно. Зато это заставляет Профессора, наконец, посмотреть на меня. И взгляд у него… – Я так понимаю, что ты хочешь поговорить? – Я?!! Я хочу ПОГОВОРИТЬ?!! Мы, кажется, уже говорили об этом! И договорились! И теперь я бы очень хотел знать, что это за херня?!! – Тон сбавь, Алексей Константиныч. Дверь закрой. И сядь уже. Или выйди отсюда вон. И там, в коридоре, ори и мебель ломай. А в кабинете у меня голос повышать и выражаться не смей! Несколько секунд мы смотрим друг другу в глаза, и я… проигрываю. Нет. Отступаю. Потому что дверь действительно лучше закрыть. Но я не собираюсь разговаривать. Я собираюсь… собираюсь… За время, которое требуется на то, чтобы закрыть дверь, вернуться к столу, придвинуть обратно кресло и сесть в него, красный туман перед глазами слегка рассеивается. И я даже успеваю порадоваться, что кабинет Профессора оказался ближе раздевалки. Потому что этого… я бы точно прибил. Придушил бы! Чтоб не мучился! Мудак с мировым именем! Бля! Как бы дома не прибить! Спокойно! Надо спокойно! То, что Плющ – безответственный, самоуверенный придурок, это понятно. То, что врёт мне, это тоже… понятно. Хоть и заслуживает показательной порки. Но вот то, что делает он это всё не только с разрешения, но и под чутким руководством Профессора… это… – Ну? О чём поговорить хотел? Алексей Николаевич говорит так спокойно, так внимательно смотрит, что трудно отделаться от стойкого чувства собственной бестолковости. Это у него отлично получается. Всегда получалось. Что бы ни случилось – виноват Ягудин. Вот только не сегодня. Не сейчас. – О том, ЧТО вы, Алексей Николаевич, у меня за спиной, тренируете с моим спортсменом. – Вот даже как… – Профессор понимающе кивает головой. – С твоим… – Да! В данном случае – с моим! И вы прекрасно понимаете, о чём я говорю. И я вас обоих предупреждал. Месяц назад, вот в этом кабинете, я русским языком сказал: я ему запрещаю. Я так мало раз за всю свою жизнь видел, как Профессор смеётся, что в первое мгновение даже не понимаю, что происходит. А он – смеётся. Так от души и искренне, как будто я только что… супер удачно пошутил. – Ты ему – что? – этот вопрос вызывает у Алексей Николаича новый приступ смеха. Такого, что у него аж слёзы на глазах. А я, вот сейчас, отчётливо понимаю, что чаша терпения – вещь вполне материальная. И что моя уже пуста. И не просто пуста, а даже стенки её истончились от долгой засухи. И если он сейчас не перестанет ржать… – Ох, грехи мои тяжкие! – Профессор вытирает слёзы. И смотрит на меня с весёлым удивлением. – Запрещает он… Ну, и хорошо. Ко мне тогда ты чего пришёл? Если ты ему запретил, так и всё. Вопрос закрыт. Или что? Не слушается? Хулиганит? Приходится несколько раз вдохнуть и выдохнуть, чтобы подавить порыв снова вскочить и двинуть кулаком по столу. – Вы мне скажите, после какого слова смеяться, я тоже, может, повеселюсь вместе с вами. А то я такой тупой, что не вижу ничего смешного в том, ЧТО вы с ним тренируете. Я, может, чё-то не понимаю, что не удивительно при моей-то тупости, но мне мерещилось, что у него спина пластмассовая, и колени ни к чёрту! И что такая невъебенная нагрузка расхерачит ему, к чертям собачьим, следующий по счёту диск! И вместо этой сраной Олимпиады… да хуй с ней вообще, с Олимпиадой! Вместо всего – мы будем на больничке отдыхать с ним до глубокой старости! А я ещё в самом начале сказал, что не всем готов пожертвовать! И под этим «не всем», я, Алексей Николаевич, подразумевал, прежде всего – его! Женьку! Если вы не поняли! – Это я как раз понял, Лёш! Я не понял другого: от меня ты чего хочешь? Ко мне ты зачем пришёл? Ты прав: ты ясно сказал, что тренировать этот каскад ему запрещаешь. И? Дальше что? Я его должен одного бросить? Пусть сам прыгает? Как хочет? Или я должен побежать к тебе? Жаловаться? Взгляд у Профессора серьёзный и внимательный. И… опять… да, снова! Он – самый умный, а я – самый дурак. И сил уже нет никаких… – Жаловаться?! Нет! – я всё-таки вскакиваю с этого уродского кресла, в котором всегда чувствую себя малолетним идиотом, всё будущее которого заключается в том, чтобы улицы мести. Ну, или раздевалки мыть. До старости. – Я, Алексей Николаевич, не жалобная книга, чтоб ваши жалобы выслушивать. Но я предполагал, что он не будет… прыгать… И не будет мне врать… – я опираюсь руками на стол и смотрю на Профессора сверху вниз. Первый раз в жизни чувствуя себя не тупым и виноватым, а… правым. До самого дна правым. Сейчас. – А ещё я предполагал, что, если ошибаюсь, и Евгений Викторович всё-таки начнёт мне… врать, то… у меня есть вы, Алексей Николаевич. И что мы с вами… команда. И сейчас, выходит так, что я ошибся по всем пунктам. А это затрудняет нашу со всеми вами общую работу. – Предполагал он… – Алексей Николаевич вздыхает. – А я, Лёш, предполагал, что ты здесь на работе. И точно знаешь, кем ты работаешь. И что эта работа из себя представляет. А ты, Алексей Константинович, весь прошедший месяц вёл себя так… как Яна себе не позволяла. И скажи спасибо, что я тебя не уволил, к чертям собачим! Или ты думаешь, я за него не волнуюсь? Ты думаешь, мне это нравится? Мне ещё побольше твоего не нравится! Мне каждый прыжок этот – как нож в сердце! Я б его сам поперёк колен уложил и выпорол! Только он уже не в том возрасте, чтоб пороть. Тебе не кажется? И мы оба! Оба сказали «да»! И это теперь его дело. Не моё. И не твоё, извини. Он спортсмен. Ему за себя решать. Не нам. А наше с тобой дело… тренерское… помочь, научить и поддержать… А всё своё, личное, мы можем знаешь куда засунуть? – он встаёт со стула и один в один копирует мою позу. Теперь мы стоим с ним, разделённые пространством стола, упершись в него руками и наклонившись друг к другу, почти «нос к носу». – Я сорок лет на этой работе… Вот ты думаешь, что знаешь что-то. Про соревнования. Про Олимпиады. Про медали. Про цену… этих медалей… Но, поверь мне, мальчик… ты понятия не имеешь, что это такое. И во что ты ввязался… Короче, так, Лёш. Иди, вон, в раздевалку, и выясняй со СВОИМ спортсменом, что он будет прыгать, а что нет. Запрещай… разрешай… что хочешь делай. Если Женя мне скажет, что ему этот каскад не нужен, я с удовольствием из тренировки его исключу. Но! Если нет – то… извини. Я уже внутренне смирился с тем, что сегодня в моей жизни день «первого раза». Вот несколько минут назад я первый раз в жизни абсолютно искренне чувствовал себя «правее» Профессора. А сейчас… первый раз чувствую его правоту… без мерзкого уничижительного чувства собственной никчёмности. Смотрю в его глаза и вижу там не желание поставить меня на место, каким бы оно ни было, а только и исключительно… стремление объяснить. Заставить меня понять. Очевидные для него вещи. То, что, вероятно, должно было быть очевидным и для меня… но… он на этой работе сорок лет. А я… он прав… и вовсе не на работе. Да, я прихожу на тренировки. Я тренирую. Я вкатываю с ним программы. Я ругаюсь, заставляю, переделываю, оттачиваю, гоню к совершенству… Делаю то, что должен… То, что ему обещал… Но большую часть времени думаю не о конечной цели всего этого… не об успехах и медалях… а о… компрессии позвонков, например… о том, что каждый лишний, сверх отведённого времени, прогон программы отберёт у него несколько часов сна… о том, что он вообще беспокойно спит… и о том, что я буду делать, когда он начнёт просить укол… И я не только думаю об этом… я… позволяю ему знать свои мысли… и утешать, успокаивать себя. Не словами… но внешним спокойствием, уверенностью, улыбкой… И, конечно… ну, конечно, он не сказал мне… как ни черта не говорит собственной матери… и, до некоторой степени, Профессорское сравнение меня с Яной должно быть даже приятно… потому что его слова значат, что я люблю Женьку несоизмеримо больше… так люблю, что даже Алексей Николаевич понимает всё без всяких подсказок… Но здесь и сейчас мне либо действительно надо уволиться к чертям, либо… поучиться любить у Профессора… и становиться уже членом команды… а не… Раздевалка пуста. И это даже хорошо. Потому что вот сейчас я пришёл сюда уже по инерции. Я не знаю, ЧТО говорить. На автомате усаживаюсь на лавку. Вытаскиваю из-под неё коньки. Придвигаю сумку. Достаю чехлы. Нескольких минут до Женькиного появления мне вполне хватает, чтобы собрать его вещи: термобельё, бинты, наколенники… Именно их я кручу в руках, когда распахивается дверь душевой, и он появляется на пороге. Моё присутствие не удивляет его ни на секунду. Он улыбается. Обходит лавку, мимоходом целуя меня в макушку. – Привет, Ягуш. Орать и трахаться нельзя. Там полная душевая малолеток. Он корчит забавную рожицу, изображая, как они его достали, и поворачивается ко мне спиной. Роется в шкафчике, достаёт бельё, джинсы, футболку. Начинает одеваться. Я молча наблюдаю. Жду, пока он застегнёт свои ужасные болты, наденет футболку, сядет на лавку, чтобы обуться. Тяну его за руку, заставляя развернуться к себе. – Жень, зачем? Он несколько секунд вглядывается в моё лицо, а потом разворачивается до конца. Садится верхом на лавку. Копирует мою позу. Упирается своими коленями в мои. Берёт меня за плечи. И говорит, не отводя взгляда: – Лёх, я никогда не поверю, что ты не знаешь ответ. Кто угодно, только не ты. – Я сто миллионов ответов знаю, Женьк. Сто миллионов. Я даже понимаю где-то… я сам когда-то… Но сейчас… вот сейчас – зачем? Ты выиграешь просто чистым прокатом. Характером. Именем. У тебя уже всё есть! Всё! Зачем так рисковать? И не медалью этой сраной, а собой! Собой! Зачем? – Как, ТАК? Где граница, Лёш? Ты – тренер. Я – спортсмен. Объясни мне, где тот предел, за который мне нельзя. Только именно так объясни, как тренер – спортсмену. Вот я тебе говорю сейчас: Алексей Константинович, я смогу. Я так чувствую. У меня получится. Я сделаю. И цена этого действия меня не интересует. – Меня интересует! МЕНЯ больше всего интересует цена! – Тебя. Моего тренера? Или моего мужа? Честно только мне скажи. – Что ты хочешь услышать?! Что?! Да! Если бы это был не ты, я сказал бы: давай, пацан, пробуй! Если получится – все в ахуе будут! И в вечности напишут твоё имя золотыми буквами! Ну, и моё… чуть ниже! Но это тоже, прямо скажем, охуительно! А если не получится, так чего… хотя бы попробовал! НО! ЭТО ТЫ!!! ТЫ!!! И я клал на эту вечность вместе с золотыми буквами!!! Если есть хоть один сраный процент, что… – Лёшка, ты волнуешься, это я понимаю. Я сам за тебя волнуюсь, когда ты… Ладно… Знаешь что? Если для тебя это так невыносимо… то… я не буду. Давай прямо сейчас позвоним Горшкову. И всё. Поедем домой. И я поем, как человек. Или нет. Не домой. В ресторан поедем. В японский. А потом уже домой. Выберем какую-нибудь из твоих бутылок и напьемся. Я сто лет уже напиться хочу, а всё не выходит никак. А с завтрашнего дня начнём жить, как нормальные люди. Хочешь? – Это мы-то? Как нормальные? – я переспрашиваю. Пытаюсь выиграть время и перевести всё в шутку. Потому что, если серьёзно, то я – хочу. Мне очень хочется согласиться. Так хочется, что воображение, как буйно-помешанный пациент в психиатрической клинике, пытается устроить разгром в моём сознании. Приходится почти в буквальном смысле надеть на него смирительную рубашку. И всё, что сказал мне сегодня Алексей Николаевич, вполне подходит для этих целей. Ведь на самом деле, я ни на что не надеюсь, просто… – Да, Лёш. Мы-то… – он ещё крепче сжимает руками мои плечи, как будто сейчас скажет что-то очень важное, и обращает моё внимание, боится, как бы я не прослушал. – Если ты сейчас молчишь, потому что боишься моих гипотетических будущих претензий на тему отсутствия у меня пятой олимпийской медали, то… зря. Я правда готов всё бросить. И я никогда об этом не пожалею. Но если только ты действительно этого хочешь. А ты хочешь? – Да, – я говорю и кладу свои ладони поверх его колен, удерживая на месте. Не давая встать. – Я хочу. Но я не могу. – Не можешь? – Не могу. И не потому, что не верю. Я верю, и ещё как, что твоей любви хватит, чтобы всё бросить, жить какой-то другой жизнью и… не упрекать меня. Верю… – я успокаивающе глажу его по колену. – Но я сам себе не прощу. Ты тоже должен понять. Это же почти шантаж. Ты заставляешь меня выбрать. Принять какое-то решение за нас обоих. Меня одного. И что бы я сейчас ни сказал, что бы ни выбрал… ничто не будет правильным. Почему нельзя по-другому? Почему нельзя просто прокатать то, что у тебя уже есть? Подумай, Жень! У тебя три четверных в одной только произвольной. И ты точен, как японский хронограф. Если сложить твою технику и умножить её на твою стабильность, то одной только первой оценки будет достаточно! Но у тебя есть ещё и вторая! То, что ты потеряешь, если потеряешь, на базовом скольжении, вернёшь хореографией и интерпретацией! И кроме прочего, у тебя фамилия! У тебя опыт! Ты – чемпион всего на свете! Ты – самый титулованный фигурист в мире! Ты лучший в мире вот прямо сейчас! Для чего надо прыгать выше собственной головы? Зачем? Ты… – Я. Я, Лёш, – это ключевое слово. Я хочу остаться собой. Не титулованным фигуристом, а самим собой. Пойми ты! Дело не в том, чтобы что-то выиграть! А в том – как! Я не хочу быть лучше всех только потому, что у кого-то что-то не получилось! Я не такой, как все! И я хочу остаться НАД ними, независимо от места, которое займу! Но занять я, конечно, хочу первое. – Ээээ, детка, да у тебя мания величия перешла в нереальную стадию… – Засунь себе свою «детку» в жопу! Вместе со снисходительностью! Я тебе не мальчик! Не смей меня воспитывать! Его тяжело, почти невозможно, вывести из себя. Настолько невозможно, что иногда даже подбешивает это монументальное внешнее спокойствие. Но вот сейчас, когда мне удалось это буквально двумя словами, мне очень хочется забрать их обратно. И «детку», и «манию»… и всю целиком эту неуместную шутку. Потому что я прекрасно понял, что он хотел сказать… понял. Так же, как и то, что ничего другого не будет. Что у него, действительно, только два варианта реальности. И именно те, из которых он предложил мне выбрать. А значит, для меня вариант реальности только один. Тот, о котором мне сказал Профессор: засунуть в жопу всё своё личное… ну, и «детку», если для неё там останется место… – Жень, не пугай малолеток, – я удерживаю его на месте, хотя теперь для этого мне приходится применять силу. В буквальном смысле. – Не ори. Ты сам сказал, что нельзя… – сдвигаюсь вперёд по лавке. Прижимаю его колени своими. На всякий случай, чтобы не сбежал. Смотрю на него. На упрямо сжатые челюсти. На заострившееся сердитое лицо. На бешено бьющуюся на шее жилку. И говорю ему то, что чувствую сам. Вот в эту самую секунду времени: – Ты спросил, чего я хочу? Я хочу быть с тобой. Быть с тобой там, где твоё место. Каким бы оно не оказалось. Делай так, как считаешь нужным. Я буду рядом. – Лёш… – Ну уж нет! Только не надо мне соплей! Это ещё хуже, чем когда ты орёшь! – Какие сопли, Ягуш? Я просто хотел тебя спросить, придёшь ли ты завтра на тренировку? – он улыбается, поддерживая мой тон, но я вижу, как блестят у него глаза. И знаю, что всё, что я не дал ему сказать, мне слышать сейчас не надо. – К Профессору? Посмотреть, как ты убиваешься? Конечно, приду. Но пока ещё завтра не наступило, напомни-ка мне, что ты там сказал про мою «детку»? Куда там я должен её засунуть? Похоже, меня заинтересовало твоё предложение. Но я хотел бы узнать подробности этой сделки, прежде чем окончательно согласиться. – Подробности… – бурчит он. – Всегда вот тебе чего-то не хватает. Ладно уж, поехали домой, а по пути я изложу тебе все детали.