Sic itur ad astra

Я понимаю, что переоценил свои возможности, за первые пятнадцать минут льда. Смотреть нельзя. Мне – нельзя. Но деваться некуда. Поэтому я смотрю и слушаю. Слушаю Алексея Николаевича… – Жень, что ты сделал? – Бать… – Женька пытается выровнять дыхание и разогнуться. Ощущение такое, что сейчас усядется на лёд. – Подъехал сюда! Подъезжает к борту. Вопросительно смотрит на Алексея Николаевича. – Что не так, бать? Почему второй раз так жёстко прихожу? В недокрут в такой? Всё же одинаково… и толчка хватает… Или маленький замах беру? Или вылет низкий? – Вылет! Ты забыл, как группироваться?! Обалдел от счастья, что толчка хватает?! Жёстко он приходит! Корпус держи! Раскрывайся вовремя! Почему ты первый раз всё, как в учебнике, мне делаешь, а второй – как КМСник недоделанный?! – Я одинаково всё делаю. Ну, в смысле, группируюсь одинаково. Я ж чувствую. – Да что ты говоришь? Не надо ничего чувствовать! Надо знать, Женя! Отдохнул? Ещё раз. Скорость больше на старте набирай, раскрывайся на приземлении в полноценный замах, толчок мощней перед вторым прыжком и группируйся плотно! Плотней, чем на первый! Понял? – Понял… Я наблюдаю за тем, как он набирает скорость… и у меня аж зубы сводит в ожидании. Потому что смотреть невозможно. Приземление после второго прыжка выглядит ужасно! Пиздец, как выглядит! И он сам после этого приземления… такой, что у меня мгновенно начинают ныть колени и позвоночник, только на него глядя! И… какие, бля, сорок пять минут? Да он сдохнет, если ещё хоть один раз! Так нельзя! Просто нельзя! И Профессор не может этого не понимать! Не может! – Евгений! Ты глухой?! Я тебе что сказал делать?! – Алексей Николаевич, я всё сделал, как ты сказал! Я сгруппировался! Или я дурак, по-твоему? Дело вообще не в этом! Банально сил не хватает! Я чувствую, что на льду докручиваю, значит, замах мелкий, или воздуха мало! А значит, вылет плохой! – И в кого ж ты у меня такой умный вырос? Вылет у него плохой! Ты со мной спорить будешь?! Давай ещё раз! И группируйся! Слышишь, заслуженный мастер спорта? Группируйся!!! Женька ещё некоторое время стоит посреди катка. Успокаивает дыхание и сердце. И я чувствую его ритм, как свой собственный. Пытаюсь представить себе, что сделал бы сам, если бы стоял сейчас не здесь – за бортом, а там, на льду. И я бы… Смотрю, как он в очередной раз набирает скорость, как отталкивается, скручивает первые четыре, как абсолютно чисто и чётко приземляется и тут же снова выталкивает себя вверх… доли секунды мне хватает, чтобы понять: выезда не будет, даже самого хуёвого… никакого… Хочется закрыть глаза, чтобы не видеть… и… я даже не моргаю, когда он приходит на две ноги, пытается докрутить, зафиксировать, выехать, но… путается, сбивается и падает, по инерции пролетая ещё несколько метров уже в горизонтальном положении… Мы с Профессором молчим. Наблюдаем, как Женька встаёт, морщится, отряхивает снег… и медленно, хором, выдыхаем… оба… – Алексей! – Профессор оборачивается ко мне. – Жилет принеси. В детский сад поиграем. – Алексей Николаевич… – я пытаюсь сказать, что уже достаточно. Что всё уже ясно. И надо просто объяснить Женьке. И всё. Остановиться. Закончить. Забыть. Это я здесь первый раз. А они «вкручивают» этот каскад уже три недели… и если до сих пор не добились даже уверенного выезда, а не то, что докрута… то, может, пора уже забыть о том, что получалось у него когда-то, и вспомнить о том, сколько ему лет? – Лёша, здесь я тренер. А ты можешь уйти. Других полномочий у тебя нет. Я ясно сказал? – Ясно… – И? – Сейчас принесу… – и я действительно иду за жилетом. Вспоминаю, как перед Солт-Лейком мне по ночам снился этот дурацкий сигнал. Сигнал, которого во сне не было. Я прыгал, закрывал датчики, делал всё правильно… а сигнала не было. И я просыпался в панике, и требовалась хренова туча времени, чтобы вспомнить: Мишина нет, жилета нет, и я сам хозяин своим прыжкам, и сигнал теперь только у меня в голове… и только я сам знаю, что правильно, а что нет… Вот и Женька… знает. Я смотрю, как Профессор застёгивает ремешки и поправляет датчики, и всё равно думаю о том, что… не надо прыгать… И хочется увести Женьку домой. Хочется быть старшим, почти родителем, чтобы иметь право. Остановить. Прекратить всё. Вообще. Взять за руку и уволочь с катка. Пусть даже навсегда, если нельзя никак по-другому. Но я не только не главный, я сейчас вообще никакой… и номер мой «шестнадцать»… – Давай, сынок, продемонстрируй мне, что ты «сам знаешь»… Я снова просто стою и смотрю. Даже не оцениваю. Не способен. Глядя, как он набирает скорость, как отталкивается, как разлетается из-под зубца фейерверк льдинок… я думаю только о том, что я нихуя не тренер. Алексей Николаевич прав. Я только муж. Только и исключительно. И меня не волнует ничто, кроме Женьки… кроме него самого… Второй прыжок заканчивается лучше, чем в предыдущий раз. Но его сильно заваливает в сторону. И более чем две трети оборота Женьке приходится добирать на льду, ловя равновесие и вытаскивая выезд. Да. И сигнала нет… – Ну, Евгений Викторович, группируешься, значит? Тебе жить надоело?! Или ходить просто?! Чтоб не спорил больше со мной! Сейчас коньки снял и пошёл в зал! На удочку! И до стабильного сигнала! Понял меня?! – Понял, Алексей Николаич. Извини. Женька подкатывает к борту. Опирается на него локтем. – Чё, Лёх? Хуёво, да? – Нормально… – голос у меня такой, как будто я глубоко простужен уже пару недель. Я смотрю на него и знаю, что вот он, мой шанс: вот сейчас я могу сказать «нет». Могу остановить. И он послушает меня. Послушает. Но… – Профессора слушай, и… выедешь рано или поздно. И физику подтягивай, а то чё это за хуйня: два квада скрутил – и разогнуться не можешь? Я улыбаюсь. Кладу свои руки поверх его. – Я могу, Лёх. Раньше мог. И сейчас смогу. Это вопрос… труда. Он решится. Но будет другая проблема: даже в хорошей форме после чистого каскада мне надо отдыхать… понимаешь? Так было даже в 2012-ом, Лёх. А сейчас… ты ж видел… Как я его в программу воткну, если… – В программу – я воткну. Не твоя забота. Надо будет отдыхать – будешь отдыхать под музыку. Программу подгоним. Ты – работай. Решай вопрос труда. Он наклоняется. Утыкается лбом мне в макушку. – Лёшка… – Вот не надо сейчас, Жень. Я и так из последних сил… веришь? – Верю. Спасибо, Лёш… Я обнимаю его, прижимаю к себе так крепко, как только позволяет разделяющий нас борт, и шепчу: – Никакого «спасибо», мальчик мой… – он вздыхает, шевелит волосы у меня на макушке. Я поднимаю голову, смотрю ему в глаза, и добавляю: – Если кто и сможет, то только ты… только ты, Жень… Пока он переобувается. Меняет коньки на кроссовки. Пока мы идём с ним в зал. Никто из нас не говорит больше ни слова. Всё сказано. И даже если он пока не почувствовал, не поверил, или не осознал до конца произошедшие перемены… я-то знаю точно, что всё изменилось. Нет. Мне не будет просто. И липкий, мерзкий, леденящий позвоночник страх за него никуда не денется. Никуда не денется, но больше не будет главным. И я больше не позволю себе… – Пришли? – Алексей Николаевич в футболке и спортивных брюках выглядит… как мой личный Профессор, из детства. И это вызывает улыбку… такое… окрашенное в чистый светлый цвет воспоминание… о чувстве полёта… об абсолютной, полной защищённости… о том, что в мире есть человек, который всё знает обо всём… и мне… мне можно не думать… не беспокоиться ни о чём… кроме того, чтобы все датчики были закрыты… и жилет пищал… Я смотрю на то, как Профессор цепляет удочку к Женькиному жилету, и пытаюсь вспомнить, почему меня так бесило это его «всезнание»? Почему мне так хотелось всё решать самому? И почему он не мог дать мне видимость, иллюзию свободы, которой мне вполне хватило бы для счастья? Почему вообще всё получилось так, как получилось? И кому надо сказать за это спасибо? – Иди сюда, – Алексей Николаевич взмахивает рукой, подзывая меня к себе. – Раздевайся. Жарко будет… – он усмехается, глядя на то, как я снимаю безрукавку и водолазку, в которых работаю на катке. Под водолазкой на мне ничего нет, и это на секунду заставляет меня… смутиться. – Мда… чувствую, ещё жарче, чем я думал. Ау! – он отвешивает Женьке подзатыльник. – Не дома мне! Глаза собрал и слюни вытер! А ты ко мне иди! Держи. «Петля» удочки оказывается у меня в руках, и Профессор отходит в сторону. – Значит, так. Оба работаете по моей команде. Делаете только то, что я скажу, и только тогда, когда я скажу. Никто из вас ни о чём не думает. Мнения своего не имеет. А если вдруг имеет, то мне не озвучивает. Это ясно? – Да! – хором соглашаемся мы с Женькой. Алексей Николаевич смотрит на нас с почти искренним недоумением. – Я умер и в раю? – мы молчим. – Ну, хорошо… наша цель – второй прыжок в каскаде. Для этого… Он говорит, и… я не знаю, как Женька, а я слушаю его очень внимательно. Запоминаю время и последовательность своих действий. И… возможно, он умер и в раю, но я действительно «не имею мнения». И не планирую его озвучивать. Собираюсь выполнять его указания точно и безоговорочно. Какими бы они мне ни показались. И в глубине души с искренней благодарностью умиляюсь тому, что у Профессора такие «скудные» представления о рае…