Эжен Онегин. Поединок на Петровской площади

Она ушла. Стоит Евгений, Как будто громом поражен. В какую бурю ощущений Теперь он сердцем погружен! Но шпор незапный звон раздался, И муж Татьянин показался... «Е.О.» – Нет, mon cher Pierre, ты как хочешь, но меня в это дело не вовлекай. Даже и не проси! Я понимаю, когда дворянин в мирной беседе с приятелями обсуждает недостатки государственного строя. Я понимаю... даже если что-то лишнее слетит у него с языка. Но если сей дворянин берет пистолет и идет бунтовать против государя – это, прости меня, чересчур! Оставь этот ход модным романистам. – Но, Michel, это единственный наш шанс заявить о себе! Время пустых разговоров кануло в Лету. Император Александр умер, и теперь мы должны – нет, обязаны! – воспользоваться междуцарствием. Россия ждет, пока Константин с Николаем играются троном, как мячиком. Когда как не сейчас мы можем выступить и добиться справедливости! – Удивляюсь я тебе, Пьер. Юноше впору предаваться вольнодумной химере. Но не нам с тобой, разумным людям! Во всю пору их знакомства Пьер ни разу не видел генерала Гремина в таком нерасположении духа. Обыкновенно готовый отпускать затейливые каламбуры, нынче Михаил Александрович принял его весьма недружелюбно, лишь только услышав о цели визита Безухова. Граф притих, глядя на то, как хозяин дома нервно расхаживает по кабинету, вертя в руках трубку и позабыв о том, что хотел закурить. Кипучая энергия Гремина требовала выхода и в минуты раздражения. – Граф, – нервно начал он по-французски, – в шестнадцатом году, когда мы открывали Союз Спасения, мне было двадцать восемь лет. Чего не придет в голову юному чудаку, опьяненному недавней военной победой? Но сейчас, когда я семейный человек, мне представлять себя итальянским карбонарием и идти войной на нового царя – Пьер, это вздор! Прости, друг, но я не участвую в завтрашнем выступлении. И если завтра мне велят быть на площади на стороне императора – я выйду и присягну, как положено честному человеку. Я знаю, завистники считают меня глупцом, но на это мне хватит ума, – прибавил он совсем уж некстати. – Именно это говорил мне мой шурин Николай, – тихо сказал Пьер, ни к кому в сущности не обращаясь. – И не грех бы тебе его послушать, – промычал князь, разжигая чубук. – Пьер, ты не мальчик, у тебя больное сердце. Не жаль тебе оставлять жену вдовой, а детей сиротами? Впрочем, это твое решение. Хотя видит бог, я пытался спасти старого товарища... Пьер поспешно простился, сославшись на подготовку к восстанию, и уже думал идти, как вдруг двери, ведущие во внутренние покои, распахнулись, и вбежала хозяйка дома. Княгиня Татьяна Дмитриевна, на которой не было лица от волнения, решительно отказалась отпускать гостя, не пригласив его выпить чаю. Недолго думая, Пьер согласился и последовал за ней. Разговор не клеился. Татьяна Дмитриевна была чем-то обеспокоена и пыталась скрыть это за ворохом незначащих вопросов; Пьер отвечал невпопад, погруженный в мысли о восстании, а князь уже позабыл о своей вспышке гнева, вновь пришел в хорошее настроение и посмеивался, глядя на странно ведущую себя жену. Раз в наступившей паузе Пьеру отчетливо послышался какой-то шорох в соседней комнате, словно кто-то не решался выйти, дожидаясь их ухода – вероятно, это было попросту возней слуг. После чая княгиня, мало любившая пение, пригласила Пьера оценить модный романс в ее исполнении; для этого нужно было перейти в большую гостиную, где стоял рояль. Чувствуя неловкость, граф принялся извиняться и объяснять, что ему пора ехать к Р., но Татьяна Дмитриевна не желала ничего и слушать. Такая несвойственная ей настойчивость развеселила князя, но тот не стал задавать вопросов – только усмехнулся и провел Пьера в гостиную. У княгини оказался неплохой меццо-сопрано, но пела она как-то неуверенно и будто бы немного сбилась в конце. Однако Пьер решил, что он сам плохо разбирается в музыке, застыдился (не узнала бы Наташа!) и охотно похвалил голос Татьяны Дмитриевны. Ему нужно было спешить, совещание на квартире Р. было назначено на семь часов вечера – но из вежливости к хозяйке Пьер досидел еще два романса и, проклиная свою стеснительность, вылетел из особняка. В тусклом фонарном свете было не разглядеть циферблат «Брегета». Пьер поморщился и достал платок, чтобы протереть очки, но в этот миг часы зазвонили, и им в лад откликнулись из-за Невы куранты Петропавловского собора. Било семь, и надобно было спешить. Граф Безухов оглянулся в поисках возницы... ...Если бы взгляд Пьера не упал на молодого человека, стоявшего опершись обоими локтями о высокий гранитный поребрик набережной, то судьба всех – самого графа, его жены, сего молодого человека, поэта Р., князя и княгини Греминых и множества других людей – наверняка сложилась бы иначе. Но Безухову показалась знакомой согбенная фигура, он неуверенно подошел ближе... – Эжен! А я ищу тебя по всему Петербургу! Куда же ты пропал, таинственный ты человек?.. Я уж думал, ты вновь ринулся в деревню... Евгений не ответил и молча взглянул на графа. Лицо его в неверном свете фонаря было ужасно: мертвенно-бледный, с темными кругами под глазами и устало-равнодушной гримасой, Онегин напоминал героя страшных английских романов. Сперва Пьеру показалось, что его друг мертвецки пьян; но голос Онегина, тихий, но внятный, убедил его в обратном. – Пьер, ты знаешь... впрочем, это уже не важно... я исчез без предупреждения, потому что заболел. Скоротечная чахотка, говорят доктора, то же, что и у твоего племянника... – закашлявшись самое меньшее на минуту, Онегин поспешно спрятал платок с глаз Пьера, однако граф успел заметить кровавые пятна на белой материи. – Бог с тобой, Евгений! Тебе же немедленно нужно домой, а то ты едва на ногах держишься! Поедем, я возьму извозчика. – Пьер, только не домой! Я месяц просидел взаперти, собирался с силами, пока наконец не решился... то есть, не решался, это я заговариваюсь... граф, поедемте же куда-нибудь! Ты спешишь? – Меня ждет Р., но, кажется... – Решено, едем вместе. Я виноват и перед ним – корчил из себя убежденного заговорщика и исчез с первого же собрания... Не пытайся отговорить меня, – с неожиданной бодростью Евгений зашагал по Английской набережной, словно забыв о товарище. В эту секунду Безухова озарила простая мысль: он поднял глаза на окна особняка Гремина и успел заметить выглядывавшую княгиню – если зрение не обманывало его, – с лицом, искривленным рыданиями. Осознав значение ее странного поведения и таинственного шороха в соседней комнате, Пьер осуждающе покачал головой и вспомнил свою покойную супругу Элен. Но, хоть ему и было жаль обманутого князя, он не хотел теперь тревожить Онегина вопросами личного характера. Уже отойдя на достаточное расстояние от особняка, Пьер обернулся. Татьяна Дмитриевна плакала, припав к оконному стеклу... – Извозчик, – отвлек Пьера холодный голос Онегина. Нарочно или нет, но на окна особняка он так и не посмотрел. – Едем, граф. Я не запомнил адреса твоего друга... – Мойка, у Синего моста, – вздохнул Пьер. Когда они вошли к Р., совещание было в самом разгаре. Хозяин дома так же, как и в прошлый раз, носился меж гостями, которые шумно что-то обсуждали; но на этот раз никто не говорил ни о тетушках, ни о деньгах, полученных в наследство. Вся обстановка, еще месяц назад располагавшая к непринужденному общению, преобразилась и стала сугубо деловой. Появились какие-то списки и документы, за столом сидел знакомый Евгению румянолицый поручик, что-то записывавший под диктовку (Онегин успел увидеть титульный лист с выведенным крупно заглавием: «Манифест»). Но, не успел Евгений оглядеться, как к нему подлетел сам Р. и крепко схватил его за руку: – Как я рад вашему возвращению, месье... хм... – Онегин. – Да-да, месье Онегин! Здравствуй, Пьер! Мы, к сожалению, начали собрание без вас, ну да это ничего, я сейчас все кратко поясню... Краткий рассказ Р., как истинный поэт, изложил приблизительно в четверть часа, с необыкновенным одушевлением и драматическими паузами. Пользуясь тем, что Р. обращался к Евгению, Пьер оставил собеседников, подсел к пишущему поручику и разговорился с ним. Наконец Онегин, которому надоело ожидание, прервал повествование на самой занимательной его части: – Вам потребуется убийство царя, так? – Но... мы не думали о столь решительных методах... – Вам оно потребуется, – перебил Онегин сбивчивое бормотание поэта, – потому что ваши мечты о том, что царь добровольно отречется от престола – простите, но это вздор. Я не вынуждаю вас самих идти на крайние меры, вам нужен исполнитель, который возьмет их на себя. В таком случае можете располагать мною. Повисшее на секунду молчание нарушил грохот упавшего стула, хозяин которого, едва не последовавший за ним, вскочил из-за стола и вскрикнул: – Евгений?! – Пьер, прошу тебя, не кричи так и не хватайся за сердце! Я не ребенок, это мой осознанный выбор, не пытайся отговорить меня. Родственников, от меня зависящих, у меня не осталось, тревожиться обо мне некому. Господа, я готов. Дайте мне дело, я выполню его, какого бы возмездия оно не подразумевало. Ведь вы все... Евгений чувствовал, что заговаривается, но ничего поделать не мог. Иное дело, если подобные возвышенные речи произносил пламенный юноша вроде покойного Ленского или этого Р., призвание которых – быть отрешенными от бренного мира и стремиться к идеалу. Но сам Онегин! Не зная за собой ораторских качеств, теперь он вещал с таким увлечением, что держал в тишине всю многолюдную гостиную. Не успел Евгений завершить фразу, как Р. бросился обнимать его: – Братья! Это он! Есть еще в России настоящие граждане, готовые положить жизнь за счастие Отчизны!.. Месье... – Онегин. – Месье Онегин, знали бы вы, какую услугу оказываете своим предложением – нет, не нам! – Отечеству! Оно не забудет вас, как своего избавителя... «Того, кто первым восстает на утеснителей народа»... Простите меня, я плачу... Господа, качать Онегина! Евгений не ответил – на него снова навалилась тяжелая, обволакивающая слабость, вызванная недугом; словно в смутном сне, мелькали перед ним чьи-то лица: встревоженный граф Безухов, Р. в слезах восторга, румяный поручик... Евгения напоили душистым чаем, потом, ссылаясь на его болезненный вид – чем-то более крепким, и насильно перезнакомили даже с теми, с кем он прежде встречался в свете (каковых было большинство). В числе многих ему запомнился высокий длинноносый полковник весьма серьезного и даже сумрачного вида. Казалось, среди всего этого society of enthusiasts [общества энтузиастов (англ.)] они одни с Онегиным не воспринимали завтрашнее предприятие как светлый праздник. – Мы нашли князя Сергея Петровича отличной кандидатурой на пост диктатора восстания, фельдмаршала, полководца, так сказать! – не унимался Р., пришедший в еще большую экзальтацию. – Ему предстоит стать лицом нашего выступления, и солдаты завтра пойдут штурмовать Сенат по одному его жесту. Вообразите, князь, ваше имя войдет в историю, и какой-нибудь летописец будущего, живущий через триста-четыреста лет, воспоет его, как воспел великий Карамзин древних героев! Конечно, не позабыв и о вас, месье Онегин... В подобных разговорах прошла целая ночь; наконец часы били пять. Р. вместе с другими заговорщиками поехал в казармы собирать полки на площадь, румяный поручик отправился вслед за ними, на прощанье передав Евгению какой-то ящик, куда-то исчез и Пьер. Наконец в гостиной остались лишь Онегин да полковник Сергей Петрович. Евгений раскрыл ящик, врученный ему румяным поручиком, и с непонятным чувством взял дуэльный пистолет Лепажа – в точности такой же, из какого стрелял в тот роковой поединок. Онегин не был суеверен, но это совпадение показалось ему знаком судьбы. – Возможно, что целиться придется издалека, – прервал его мысли глухой голос полковника, – поэтому возьмите на случай еще один. Позвольте, я помогу вам зарядить, на площади возиться с пулями не будет времени... – Хватит и одного выстрела, – заверил Онегин. – Я бы на вашем месте не был столь уверенным... впрочем, ежели вы отменно стреляете... – Не стоит об этом. Когда начинаем? – коротко осведомился Евгений. – Сегодня ранним утром. Наши офицеры выведут войска на площадь перед Сенатом и заставят сенаторов принять наш манифест. Им утверждается свержение самодержавия, введение гражданских свобод для всех и... – Спасибо, но остальное не имеет значения, – Онегин зарядил свой пистолет, принял от собеседника другой и отложил их, решив пронести на площадь под шубой. – Как? Вы рискуете жизнью ради нашего дела, стало быть, также желаете нашей Отчизне благоденствия, но не пытаетесь узнать подробности грядущего государственного устройства? Право, я не понимаю вас. – Вы правы во всем, кроме одного. Я рискую ради вашего дела, но, признаться начистоту, мне глубоко безразлично упомянутое вами благоденствие. На самом деле мне теперь что в петлю, что под пулю. Чахотка убьет меня самое большее через пару месяцев, теперь мне не важно, ждать ли своего срока дома или же отправляться на эшафот. Врачи приговорили меня еще три года назад, и мне остается только жалеть, что их слова не исполнились раньше – я не причинил бы горя целой семье... Но я надеюсь, что вы как честный человек не передадите моих слов вашему другу Р., – мне кажется, он искренне верит в то, что я теперь ярый карбонарий. Произнося сей монолог, Онегин наслаждался тем, как ошеломленно вытягивается сухое лицо полковника. – Что ж, – помолчав, ответил тот, – я рад, что вы чистосердечны со мной. И мне не остается ничего, кроме как ответить на откровенность откровенностью – я, как и вы, давно уже решил для себя, что наш мятеж не принесет России ничего хорошего. Я вступил в Общество, когда оно только зарождалось, и тогда никто не вел речи о кровопролитии – только о реформах, которые стоило бы принять правительству, чтобы вывести страну на путь свободы и просвещения. Но теперь!.. Все поменялось так неожиданно, среди нас появился Р., воскликнувший: «Ура, революция!», и все повторили за ним! Царь не желал принимать либеральные реформы, это правда, и потому у нас было два пути: либо смириться с этим и ждать, когда он поменяет свое решение, либо... либо убрать царя. Я выбрал первый путь, они – второй. – Тем не менее, – сухо перебил его Онегин, – вы остались в обществе. – Я... я не мог... внутренне я остался согласен с их мнением, что оставлять Отечество в узах крепостничества и прочих ужасных порядков преступно. Мне пришлось идти на compromise [соглашение, компромисс (англ.)] – я остался в Союзе Благоденствия, но пообещал себе смягчать, насколько это будет возможно, слишком резкие решения моих союзников. Но меня не желали слушать! И, как вы видите, теперь я еще и избран диктатором сегодняшнего кровопролития! А моя жена... Боже, что будет с ней, если меня арестуют! – в порыве чувств князь Сергей Петрович вскочил и нервно заходил из стороны в сторону, по-видимому, совершенно позабыв об Онегине. Изредка он тихо повторял что-то, будто говоря сам с собой: «Нет, я должен...», «Эта кровь падет на мою голову!» и «Catiche!» [Катиш – сокр. форма от фр. Catherine, Екатерина (фр.)]. – Коли так, – прервал полковника Евгений, когда пустое мельтешение длинной сухой фигуры перед глазами вконец надоело ему, – отчего же вы прямо не передали Р. своих соображений? Мне кажется, он не столь жесток, чтобы заставлять вас управлять восстанием помимо вашей воли. – Но теперь времени не воротить, я согласился, – не глядя в лицо Онегину, ответил Сергей Петрович. Его прежней строгой угрюмости как не бывало – в его лице волнение и напряжение боролись с каким-то неведомым чувством. – Теперь мне нужно заехать домой, объяснить все жене... уже ничего не скроешь... а после – на площадь. До свиданья, месье Онегин. Как только полковник вышел, Онегин зевнул, снова взял «Лепаж» и принялся бесцельно рассматривать. Призраки прошлого вновь закрутились перед ним, и среди них – распростертый на снегу юноша с багровым пятном под грудью, тихо-умиротворенный, словно спящий... Это душераздирающе спокойное лицо почти беспрерывно снилось ему в последние три года. Измотанный болезнью и бессонной ночью, Онегин уснул лишь в девятом часу утра, но в ту же минуту его разбудил приход Безухова. Была пора собираться на площадь.