Подворье кровоточащего сердца

      Осень выдалась на редкость тёплой. Лондонцы не могли нарадоваться на отсутствие дождей и присутствие иногда выглядывающего из-за редких облаков солнца. Можно прилично сэкономить на угле, повременив с отоплением гостиных. Солнце. Именно его свет настырной полоской подбирался к ступням Тома. Полоска света продвигалась всё выше. Томас безразлично смотрел на свою правую руку, в ладони которой сейчас собралась целая пригоршня солнечных зайчиков. А тепла всё равно нет. Не чувствуется. Или может просто это его руки онемели, обледенели вслед за его душой, за всем его существом? Юноша уже и думать позабыл о солнце, свете, о мире вокруг. Он погружался в абсолютное и прекрасное Ничто. Кажется, восточные практики называют это состояние нирваной? Когда тело находится в покое, когда отсутствует само желание двигаться. Говорить — кажется непосильной задачей. Бесполезное сотрясение воздуха. Особенно когда в голове проигрываются, как заезженные пластинки, одни и те же воспоминания, эпизоды. И Том рад бы остановить их бег, но никак не получается. Стоит ему подумать о чём-нибудь другом, как горькие образы ревниво вторгаются в его сознание, выталкивают те, спокойные, нейтральные, и вновь душат. Терзают ядовитыми шипами кровоточащее сердце. Бесконечную вереницу цикличных мыслей прервал мистер Виндзор. Он принёс завтрак. В подмышке он зажимал плоский квадрат из плотного картона. — Милорд, это доставили вчера вечером. Томас кивнул. Казалось, он больше никогда не сможет произнести ни слова. Это казалось невозможным, но… Молоко белёсым туманом подкрашивало янтарь чая. Мистер Виндзор отставил молочник, добавив именно столько, сколько нужно. Том поморщился. Всё ему теперь казалось раздражающим, отталкивающим, неприятным. Ничего не хочу. Оставьте меня. — Оставьте, я сам… Из театра нет посланий? — Не могу точно сказать, милорд. Но я сейчас же справлюсь у мистера Каркера.[1] — Новый посыльный? — Нет. Мистер Каркер теперь занимается вашей корреспонденцией, милорд. Впервые с тех пор, как они вернулись в Лондон, на лице Хиддлстона отразились хоть какие-то эмоции. Он в замешательстве посмотрел на Виндзора. — Но это ваша обязанность. — Его Светлость посчитал, что в прежней должности мне будет лучше. И если у вас нет возражений, я вновь займу место вашего камердинера. Томас ещё некоторое время смотрел на слугу тяжёлым взглядом. А после отвернулся. Проговорил тусклым голосом: — Даже если бы у меня были возражения... Очень жаль, мистер Виндзор, что вы вновь будете не на своём месте. Извините. — Вам не за что извиняться, милорд. Том хотел бы возразить. Но не стал. Когда за камердинером закрылись двери, он поднялся, подошёл к столику, на котором заманчиво поблескивал медной трубой массивный аппарат. Чудо современной техники! Тонкий хрупкий диск из остро пахнущего материала нёс в себе гораздо больше, чем многие книги и картины. Он нёс отголоски живого человеческого присутствия. Отголоски чувств. Столь сильных и трепетных, что даже тихий шёпот царапающей пластинку иглы, не мешал сердцу заходиться от сладостной боли и мыслям уноситься далеко-далеко. Туда, где всё хорошо. Туда, где влюблённые обязательно встретятся… Вот маленькая гейша видит, как её возлюбленный торопливо сходит с корабля, чтобы заключить её в объятия после долгой разлуки, и ничто не может омрачить её радости. Звонко и страстно девушка оповещает об этом всех, кто только имеет уши.[2] Эти несколько минут Томас тоже далеко, в загадочной стране, утопающей в цвету вишнёвых деревьев и барханах нежнейшего шёлка, и ничто его не беспокоит.

***

Копыта зацокали по мостовой. Вот и он. Ненавистный человек. Змей в людском обличье. И хотя Том не выходил лишний раз из своих комнат, незримое присутствие этого человека угнетало и давило. Когда же Брана отсутствовал, юноше казалось, что становится легче дышать. У парадного остановился экипаж. Прислуга выстроилась, чтобы приветствовать господина. Томас собирался уже отправиться в спальню и банально закрыться там, сказавшись уставшим. У него не было никакого желания видеть опекуна или участвовать в очередной унизительной пытке — совместном ужине. Но тут услышал тихий перестук. Обернулся на звук. Черты его лица несколько разгладились. В стекло застучала птичка, севшая на резной подоконник. Маленький жёлтый комочек перьев и пара любопытных глазок-бусинок, что косились на горку нетронутого савойского печенья. Боясь её спугнуть, Том затаил дыхание. Улыбнулся заворожено. Так и не дождавшись угощения, пичужка засвистела, разлилась звонкой трелью… И Томас отпрянул от окна. От резкого движения птичка тут же исчезла. Секунда, и Том бросился к окну, сдвигая на ходу тяжёлый стол, что преграждал дорогу. На пол посыпались книги, тетради, поднос с давно остывшим чаем. Звон бьющейся посуды, чернильниц и тяжёлых прессов для бумаги, всё перестало существовать. Время замерло, замерли и предметы на полпути к полу. Нет ничего. Ни звука, ни слова. Меня нет. Его тоже… Ничего нет. Вслед за лордом Браной из экипажа выбрался Крис Хемсворт. Брана о чём-то говорит, что-то спрашивает. Конюх кивает в ответ. Потом они пожали друг другу руки. Хемсворт на мгновение, которое показалось бесконечно коротким, мазнул взглядом по особняку, по его тёмным окнам. Потом закинул на плечо дорожную сумку и направился вниз по улице к Гайд-парку… Перед глазами всё плыло и мутилось, пока Том хватался за подоконник и гардины, лишь бы нащупать хоть какую-то опору. В груди сдавило, сердце сжалось, лёгкие сбило в комок, и воздух застрял на полпути. На языке жгло калёным железом: Вернись! Я здесь. Услышь меня, я здесь! Я погибаю! Без тебя… Что бы Томас не думал, как бы ни увещевал себя, какие бы обвинения не отпускал в сторону австралийца, всё это разом померкло, стоило лишь увидеть его. Увидеть, как он жмёт руку Кеннету. Как улыбается ему. Как они мило, чертовски мило прощаются! Возможно, до этого он ещё искал какие-то оправдания или причины, пытался искать решения и выстраивать логические цепочки, в которых всегда находилось место трагическим совпадениям, но теперь… Ноги подкосились, и он рухнул на пол. Он скрипел зубам и корчился от страшной боли, что медленно разъедала его столько времени и теперь наконец-то поразила всё его существо резким ударом. Больше не было липких теней. Не было бесконечных вопросов. Был лишь ослепительно яростный свет, что в раз, за одну секунду выжег всё внутри. Сверкнул нестерпимо перед глазами, и измученное сознание померкло.       Том очнулся, когда набатом в голове застучали отзвуки шагов за дверью. Неизвестно сколько времени просидел он, постыдно забившись в самый тёмный угол спальни. Теперь же неимоверным усилием заставил своё тело двигаться. Торопливо добрался до ванной. Включил воду. Так же торопливо стал развязывать галстук. Пальцы его резко замерли. Расстегнул осторожно несколько верхних пуговиц рубашки, отвел ворот. На шее, у изгиба плеча медленно сходит на нет отметина. Одна из тех, что… конюх вечно оставлял на теле юного лорда безо зазрения совести. Скоро совсем сойдет. Исчезнет. И тогда всё. Том судорожно втянул воздух носом. Всё исчезает. Колечко, то, волшебное, оно тоже… Агат раскололся, оставив после себя лишь неприглядный медный остов. Нет нужды его больше носить. Томас положил его на полку секретера. И как бы ни противился, всё равно цеплялся взглядом за голубую ленту. Но не перекладывал, не прятал с глаз долой. Даже здесь, в этом чужом доме, в котором он провёл так мало времени, всё напоминало, давило воспоминаниями. Невозможно забыть, невозможно забыться… Без стука и предупреждения, лорд Брана распахнул дверь в ванную комнату. И теперь с любопытством рассматривал, как Томас порывисто отпрянул от зеркала. Заметил он и то, что босые ноги Тома были в цветных разводах. Отпечатки его ступней расползались влажными пятнами на полу. Сделав несколько шагов, Брана усмехнулся, наблюдая, как мальчишка пятиться от него. Очень интересно. — После ужина я еду навестить наших старых знакомых. Леди Гриффит жаждет сделать тебя украшением своего сегодняшнего салона. Приводи себя в порядок и… — Я собираюсь принять ванну, а после — отправлюсь в театр. — Театр может подождать. Леди Гриффит очень настаивала. Ей, видите ли, хочется... - Кеннет говорил что-то ещё размеренным голосом человека, привыкшего повелевать. Привыкшего, что его приказы исполняются беспрекословно. Но вот по его не менее размеренному и сытому лицу пробежало едва заметное замешательство. Лёгкое удивление, быстро сменившееся крайне неприятной в его исполнении усмешкой. Томас вновь включил воду, чтобы её шум затенял его мысли, его страхи и… тот абсурд, что творили его руки. Он развязал галстук, небрежно отбросил его на трюмо. Расстегнул жилет, пуговка за пуговкой. Спустил подтяжки с плеч, и брюки мягкой волной соскользнули к его ступням. Рубашка, нижняя сорочка. Всё это великолепие покоилось теперь неряшливым комом на столике трюмо, сбив несколько флаконов с косметическими средствами. — Я собираюсь принять ванну, — процедил сквозь зубы Томас. — Приятно провести вечер. Кеннет безо всякой неловкости осмотрел его с ног до головы, демонстративно задержал взгляд на белье, что ещё прикрывало его прелестную наготу. Томас растянул губы в улыбке, как ему казалось, презрительной и высокомерной. Так обычно улыбается победитель своему поверженному врагу. На его шее, на груди и плечах, на бедрах, где-то бледнее, едва приметные, где-то ярче, виднелись россыпью отметины. Те самые, что оставили грубые пальцы и жадные губы конюха в порыве страсти. На белёной, нежной коже благородного юноши эти любовные отметины были особенно хорошо приметны. В глубине души Томас прекрасно понимал, что выглядит глупо. Испуганный мальчишка, что пытается шокировать взрослого, повидавшего слишком многое человека. И который, кажется, очень заинтересовался происходящим. Когда за Кеннетом закрылась дверь, Том пошатнулся, неуклюже присел на бортик ванны. Он сидел так, замерев в неудобной позе, пока вода не начала переливаться через край. Не хотелось выключать воду, не хотелось вновь остаться в тишине. Это невыносимо. Физически нестерпимо. Он хотел было включить музыку, какую-нибудь яростную композицию или же наоборот, нежную и тоскливую арию о несчастной любви, от слов которой в душе почему-то начинала шевелиться ярость. Но потом вспомнил, что лорд Брана повелел забрать у него все пластинки. Остался лишь граммофон, что сиротливо поблескивал безголосой теперь трубой в сумраке гостиной. Погрузившись по самый подбородок, Томас сам начал напевать что-то. И теперь наблюдал, как по водной глади расходятся едва приметные круги вибраций его голоса и, наверное, биения его сердца глубоко под водой. Погрузился с головой в уже порядком остывшую воду. Ему всё было безразлично. Даже театр его больше не интересовал. Томас почти позабыл обо всем. О пьесе, о книгах… Он лелеял надежду, что сможет отвлечься, прийти в себя, вынырнуть из бесконечного круговорота губительных мыслей, если вновь окунется в предпраздничную кутерьму изматывающих репетиций. Но нет. Ему сделалось только хуже. Почти каждое слово, что произносили актёры, было обращено к человеку, который… Каждая сцена имела для Тома своё особое значение. Сладостные воспоминания, что мучили его только в мыслях, на сцене обретали форму, становились осязаемыми. И оттого ещё более невыносимыми, пугающе реалистичными. Томас боялся, всерьёз испугался, что окажись он там ещё хоть раз - точно сойдёт с ума! А этого он страшился больше всего. Особенно теперь, когда меланхолия, в чёрные пучины которой он погружался всё больше, ослабляла его память, ослабляла его тело и разум. Иногда он ловил себя на мысли, что не может вспомнить, чем занимался час назад. Что читал, что подавали на завтрак этим утром. Что ему снилось или во что он был одет вчера. Пытался вспомнить, но мысли были словно вязкая, горькая смола — один раз копнёшь, и увязаешь в этом бесконечном, беспросветно хороводе на многие часы.       Том посмотрел на свои ноги. От бледной кожи узких ступней лёгким флёром расходятся голубые и алые разводы. Чернила и кровь. Пока он позорно спасался бегством, сам не заметил, как порезался об осколки чернильницы… или возможно чашки, что упала со стола. Внезапно появилось желание навредить себе. Изранить, изуродовать своё тело. Он не хотел, чтобы Кеннет смотрел на него с таким интересом. И желанием. Этого он точно не вынесет! А может… никакого желания и нет? Может, это очередные его домыслы? Раньше Том во многом заблуждался, так может и сейчас надумал себе невесть чего? С чего вдруг кому-то желать его? Глупого, использованного уже… Раньше Том мог поклясться, что чувствовал, чувствовал всем сердцем, что его любят. Теперь же он ни в чём не был уверен. Человек видит лишь то, что хочет видеть. Чувствует то, что страстно желает чувствовать. «Ах, обмануть меня не сложно, я сам обманываться рад»…[3] Когда-то давно попалась на глаза эта строчка. Потерялась в памяти. А теперь вновь всплыла. Простая, незатейливая, но до страшного точная. Значит, он сам виноват, сам позволил обвести себя вокруг пальца. Сам отдал бразды правления своей жизнью в чужие руки. Сам виноват. Во всём. Прав был отец, когда кричал, вколачивая в его спину, в кожу, набалдашником своей трости: «Никчёмная, жалкая тварь. Ты пожалеешь, что явился на свет!» Может было бы лучше, если б всё закончилось тогда? В один из тех вечеров, когда весь в крови мальчик корчился от боли и унижения на полу своей комнаты, от непонимания и страшной несправедливости, повторяя беззвучно бесконечное: «За что?!»       Томас сидел на краю софы и смотрел на маленький перочинный ножик с перламутровой рукоятью, что лежал на письменном столе. Пока он был в ванной, здесь прибрали, сменили испачканные чернилами ковры. Принесли чаю. Да, пожалуй, лучше бы тогда всё закончилось. Его сердце просто бы тихо остановилось, и так же тихо окончилась бы его беспутная, никчемная жизнь. Ножик этот ему подарил Крис. И теперь у Тома не хватало духа избавиться от него или же, к примеру, распотрошить острым лезвием свои вены... Блуждающим взглядом остановился на полоске света, что пробивалась из-под двери гардеробной. Наверное, одна из горничных оставила там лампу. И действительно, на полке, где покоились перчатки, трепетала огоньком масляная лампа. Что-то сверкнуло во тьме гардеробной. Томас присмотрелся. Небольшой саквояж поблескивал застёжками и пряжками, отражая свет лампы. В туманных мыслях образовалась одна новая. Очень примечательная. Да-да, очень интересная мысль! Ловко вскрыл хитроумный замок — пальцы сами вспомнили, — и вот в его руке оказалась бутыль затемнённого стекла с густой белёсой жидкостью внутри. Томас ощутил трепет, волнение, что казалось очень давно покинуло его. Что-то живое зашевелилось под сердцем. Страх? Любопытство? Чувство вины? Нет, то было предвкушение и, да, слабая надежда на скорое избавление от всех страданий. В измученном сознании вдруг стали вспыхивать слова, пока он жадно воевал с крышкой флакона. Губы будто бы сами собой разомкнулись, выталкивая тихие ритмичные слова: — …Умереть. Забыться. И знать, что этим обрываешь цепь Сердечных мук и тысячи лишений, Присущих телу. Это ли не цель Желанная? Скончаться. Сном забыться. Уснуть. . и видеть сны? Вот и ответ. Какие сны в том смертном сне приснятся, Когда покров земного чувства снят? Вот в чем разгадка….[4] И самое время разгадать её, — Том улыбнулся. Он затрясся от смеха, когда пробка поддалась и маслянистая жидкость плеснула на шёлк платка. Живительный яд заполнил его лёгкие, побежал по венам, как раньше бежал огонь страсти, отвоёвывая у жизни каждую частичку его тела. Толкая благородного юношу в объятия Морфея, за плечом которого притаилась Смерть.